Владимир Партолин

Подключил в сотофоне и викаме ячейки Батыя и Плохиша, решил подождать пять минут и, если никто из них сам не выйдет со мной на связь, позвонить Стасу. Зуммер вызова зазвучал тут же, но был по внутренней домашней связи. Катька. Надоело слушать Брамса, решила проделать очередную попытку заработать ананас. Или мама: магнитола мешает Леночке уснуть. Звонил отец. Сидел он за компьютером в тепличной конторке, увитой огуречником, щурился от дыма сигареты и ни на миг не останавливал бега пальцев по клавиатуре.

-- Ты слушаешь Брамса? -- Он бросил на меня взгляд из-под полей белоснежной фетровой шляпы -- подарка Дяди Вани в день и в знак их примирения, великолепней той, что преподнес у елки в Рождество.

-- А это Брамс? -- спросил я и быстро придвинулся к викаму с намерением закрыть собой у отца на экране местонахождение источника фортепьянных звуков. Странным отцу показалось бы не мое увлечение Брамсом, а магнитола у двери, хотя и не на всю мощь включенная, но прислоненная своей акустической панелью к двери в час, когда Леночку укладывали спать.

-- А разве не Брамс?.. Не громко? Мама Леночку присыпает… Ты не знаешь, где Катька могла достать майских жуков? -- Отец, сосредоточено проводя какие-то расчеты, в экран викама не смотрел. -- У нее их было два… Первый мне стоит двухсот монет, не знаешь, -- где второй?

-- Помер, -- лаконично ответил я. Мне стало не по себе: двести монет!

-- Точно знаешь?

-- Точно, -- заверил я отца и про себя подумал: -- А жив, любой ценой у Катьки выманить.

-- Я тебе чего звоню… В понедельник по утру -- со школой я договорился -- полетим в управление "ГИБВД"… "Парубка" персонализируют… Не ешь ничего острого и пахучего… Ногти почисть, придумай себе мину выражения лица… Еще -- экзамены… Готовься. За пилотирование я спокоен, но вот воздушные знаки… Вот она… Вот ошибка! Исправить как?! -- Обрадованный удачей в проверке расчетов и взволнованный, отец снял шляпу и почесал по тюбетейке.

Как и Дядя Ваня к шляпам, он привык за время ссоры к этой тюбетейке, подчеркнуто ее носил, выбросив шляпу подаренную на Рождество, подаренные ранее, и свои заодно, и галстуки от Дома Кроля в придачу. Запросто мог надеть тюбетейку, поверх шляпу, а в такую минуту сосредоточения запросто -- шляпу снять и почесать по тюбетейке. Рассеянность.

-- Поубавь звук, -- напомнил мне родитель и отключился.

И тут же подключилась мать, она, сидя у кроватки Леночки, шептала мне:

-- Франц, нашел время Брамса слушать. И зачем так громко? Леночка проснется.

-- Мама, я сейчас же убавлю звук, -- пообещал я. Того, что и она могла увидеть магнитолу у двери, я не опасался: звонила на мой викам с сотофона.

Мать отключилась, а я в полном недоумении поспешил к магнитоле. Звук мной был установлен не настолько сильным, чтобы с третьего этажа, да еще через дверь, был слышен в зимнем саду первого этажа, где мать убаюкивала Леночку. В фикусах у фонтана птички поют -- должны отвлекать от звуков с антресоли. У меня возникло подозрение, и я, не трогая магнитолы, осторожно провернув щеколду замка, тихонько приотворил дверь. Так и есть: Катька. У ее ног -- мегафон. Микрофоном приставлен к низу двери в предположительном месте нахождения по ту ее сторону магнитолы, а колоколом направлен в сторону листьев фикуса, по колонам антресоли "приползшего" из зимнего сада на мой третий этаж. Теперь издаваемые магнитолой звуки туда устремлялись усиленными втрое. "Засранка!" -- выругался я и снял с ноги красовку, но бить сестру под зад пожалел. Она стояла ко мне спиной, чуть согнувшись и присев -- придерживала рукой колокол мегафона. В другой руке -- бутерброд размером с тапочку; тянулась к нему ртом, языком пытаясь подхватить свисавшую поверх масла длинную филейную полоску осетрины. Ничего не слышала и не замечала, пережевывала осетрину и в пику медленным фортепьянным аккордам мычала что-то рипенрольное, мотала головой в бигудях, трясла бутербродом и отбивала ногой совсем не в такт ритму. В одной тапочке и в одном носке на той ноге, какой отбивала ритм. В носке -- дырка, специально вырезанная под большой палец, какой в нее и торчал. За Катькой в листьях фикуса сидел попугай Гоша с открытым клювом -- слушал и запоминал. Сразу отметил, что рубаха пижамы надета задом наперед, у поправленного сестрой бегемота один глаз подмигивает, другой скрыт пенсне с черным стеклом, в широко раскрытой пасти -- четыре клыка с распятой на них толстенной жабой. Нарисовано было так выразительно отталкивающе, что я поморщился, и ко мне вернулось желание дать ей все же пенделя. Надел кроссовку, занес ногу, -- задницей виляла, но я бы не промахнулся, -- и тут вспомнил, что еще предстояло дознаться о точной судьбе второго майского жука. С сожалением остановил себя. А какой бы этой "не каменной попе" был "довесок"! Гоша посмеялся бы. Нагнулся и осторожно несколько раз нажал на одну из кнопок мегафона. Звук убавлялся, но Катька и этого не слышала: осетрина была вкусной, а классическую музыку она в упор не слышала.

Сзади зазвучал зуммер сотофона. Я осторожно прикрыл дверь -- так, чтобы щеколда замка не сработала, и устремился на сигнал вызова.

На сей раз звонил Батый. "Добрый", -- сказал он. Я не сразу понял, что он так здоровался, опешил и буркнул в сотофон неловкое: "Вечер?.. Добрый".

Я согласился с полным изумлением: говорил Батый с интонацией, не вызывающей сомнений в том, что в подлости обвиняет самого себя. И даже обычной надменности не было в его голосе.

Прежде чем подключить викам к связи, я к пульту дистанционного управления подсоединил сотофон с установкой режима на запись и спрятал пару за боковым валиком дивана, так, чтобы Батыю видна не была, а я, отраженным от потолка лучом, мог управлять аппаратом. Что мне в голову взбрело? Решил записать наш разговор.

Только сел в кресло, как распахнулась дверь. Катька открыла ее задницей, толкнув, сколько было сил, не предполагая, что та не на замке, даже не на щеколде. Возможно, она осталась бы на ногах, если бы не магнитола… Поднялась резво, с возгласом: "Ой, упала!" Бутерброд, съеденный на добрую половину тапочка, упущенный в падении, валялся на ковре, развалившись на две составляющие -- булка с маслом и филейный кусок рыбы. Подняла осетрину, отнесла и положила на стол, вернулась, подняла булку, отнесла и прилепила маслом к мясу. В другой руке она что-то держала, зажав в кулак, -- потому и бегала туда-сюда. Подошла к креслу и протянула мне: в ладошке лежал вверх лапками майский жук, помятый с виду.

-- Что, оклемался?

Слезы в ее лупатых глазах неподдельные: с Мальвиной они -- подружки закадычные, и вот так подвести ее Катьке не хотелось.

Взяв жука за лапку, покрутив, осматривая со всех сторон, поцокав языком, заключил:

-- С прискорбием сообщаю, концы отданы.

-- Но у него лапки шевелятся.

-- От сквозняка, мать, от сквозняка. Дверь за собой надо закрывать… Какого черта на пороге мегафон валяется?!

Пока Катька закрывала дверь, я, воспользовавшись моментом, подошел к окну и выбросил жука в форточку. Упал куда-то под окна, оклемается, подумал я, и вспомнил, что обещал отцу этим вечером постричь на лужайке траву. Салават с явным интересом, без своей всегдашней надменной ухмылки, что меня удивило -- было бы к месту, наблюдал за нами.

Увидев, что я отряхиваю руки, Катька все поняла и бросилась с криком:

-- Да он еще жив был, я чуть придавила пальцем! Марго убьет Мальвину!

Я представил себе происшествие: Катька откусывает от бутерброда, извивается в танце под собственное мычание, а в это время майский жук выползает из дырки в носке, падает на пол, и попадает, несчастный, под рипнрольный притоп. А Гоша жука увидел, с фикуса в фонтан упал.

-- Жалко птичку, -- жалобно убеждал я сестру и, плюхнувшись в кресло, уже серьезным голосом старшего брата спросил: -- Зачем тебе это? Одного жука во рту держала, этого в носок сунула -- неужели не противно? Или ты щекотку любишь?

-- Я характер вырабатываю! -- выпалила Катька в ответ, и осеклась.

-- Зачем?! -- подхватил я, и соврал: -- В HASSO при тестировании будущих астронавтов есть испытание продержать некоторое время во рту живого жука.

Глаза Катькины вспыхнули, в них промелькнуло подозрение. Столкнулись, сделав вид, что не заметили друг друга, в планетарии. Подозрение ее основывалось еще и на случае с "закутком". В тот раз, намереваясь спуститься в это "святая святых" -- сугубо личное помещение в доме, чтобы покопаться в ее компьютере, я ступил на лестницу… и со всеми ее двевятью ступеньками загремел вниз. Стойки в основании лестницы оказались подпиленными, с расчетом выдерживать только Катькин вес. Сама она и подпилила. Мне повезло: на шум прибежал дог Цезарь и прыгнул ко мне вниз. Предательски, я его оставил одного: став ему на спину, выбрался из "закутка" и тут же, чтобы мой спаситель не успел выскочить следом, затворил дверь. После я видел, как сестра пыталась взвесить дога на весах в домашнем спортзале. А, взвесив, осталась довольной результатами: Цезарь весил больше ее самой.

-- Ничего такого про HASSO я не знаю! -- подбоченясь, и заявила Катька. -- Может мне действительно щекотка нравится, поэтому и держала жука в носке. -- Катька подбоченилась.

-- Ну-ну. А как щекотка ремешком пониже пояса -- закаляет характер? Знаешь, сколько стоят твои издевательства над жуком в химлаборатории? Знаешь, каков штраф?! Двести монет!

-- Как будто твой… монументализм в скульптурной мастерской оценили меньшим, -- буркнула Катька и, убрав руки с боков, одернула на себе рубаху пижамы с бегемотом.

-- Ладно! Забирай мегафон и иди к себе, -- сказал я резко, и добавил: -- Мальвине позвони, пусть передаст сестре мое предупреждение, если тронет, останется с ником Марго -- я буду голосовать против его изменения.

Катька повернулась ко мне и, сбив ногой (с видом, будто не заметила) магнитолу, направилась было к выходу, но ее остановил голос Батыя:

-- Клепа (Батый так издевательски уменьшительно произносил ник Клеопатра; Катьке нравилось -- похоже на мужское имя), пожалуйста, позвони Марго… Ссылаясь и на мою просьбу, передай, чтобы сестру не обижала, иначе и я буду голосовать против… А она знает -- значит, и все тоже. -- Салават произнес это негромко, Катька даже растерялась поначалу -- не поняла сразу, что из викама звук.

Уставилась в экран… и подбоченилась.

-- Я от двери битый час не отхожу, понимаешь. Голодная, жука покалечила, Гошу им напугала -- с фикуса в фонтан упал. Добиваюсь уговорить Франца позвонить Батыю, а они, елки-моталки, по викаму разговаривают! -- Одернула пижамную рубаху, расправила бегемота (Батыю показать). -- И что-то я не поняла: это похоже на угрозу Марго. С твоей-то стороны?! Конечно, я позвоню ей, если ты этого хочешь, но только ради Мальвины. Она боится, что сегодня ночью Марго ей в постель клопов напустит, как уже было однажды.

-- Клеопатра, -- остановил Салават Катьку, сорвавшуюся было бежать выполнять поручение. Наверное, он впервые обратился к Катьке с полным произношением ника: глаза, и без того огромные и лупатые, у той округлились.

Я, поднявшись с кресла и скрестив руки на груди, с интересом ждал развития событий. Салават почему-то замешкался -- как будто в последний миг пожалел, что обратился к сестре. А та оттопырила ручкой себе ушко и, нацелив им в экран викама, быстро проговорила:

-- Что-что?.. Клеопатра у твоих ног, о блистательный Батый -- потомок великого Чингиз-хана… Клеопатра -- вся внимание.

Салават зачем-то встал, отошел назад на расстояние, с которого на экране виден был уже в полный рост; повернувшись лицом, опустился на одно колено, ладонь правой руки положил на грудь в месте сердца. Еще раз, уже более решительно, произнес:

-- Клеопатра.

Я поразился. Мне даже нехорошо как-то стало, сел в кресло. Катька же, стоявшая к викаму в полуоборот, по-прежнему нацеленная в экран ухом, ничего не видела, поэтому на повторное обращение Салавата продолжала дурачиться. Слова произносила, растянуто, напыщенно, вкрадчиво:

-- О--оо… Прости… Я оши-иблась!.. Слаба, о пото-омок Кочубея, в предмете исто-ории наро-дов и войн… Какими еще слова-ами сахарные уста Батыя усла-адят квелое ухо Клеопатры?

Салават склонил стриженую голову и совсем решительно, хотя и тихо в пол, изрек:

-- Я прошу тебя… Катя… быть свахой.

Видели бы вы Катькины глаза навыкате! А когда возникла опасность, что выпадут из глазниц, она их сузила. Резко повернув голову к викаму и увидев, в какой позе стоит Салават, ладошку от уха перенесла к раскрытому рту и сквозь пальцы прошептала: "Ешки-морешки".

Померещилось? Нет: Батый на коленях, просит быть свахой, ешки-морешки -- Катька со звучным хлопком об кожу под задом плюхнулась в кресло. Я в нем сидел, но успел прийти в себя, встать и пересесть на стул у стола. Строя из журнала "Авиация" над бутербродом шалашик, всем видом показывал, что моя хата с краю, и искоса следил за обоими. У Салавата на темечке от волнения зарделось родимое пятно -- багровым сердечком, в ежике.

-- Ты… предлагаешь мне… стать… свахой?

-- Да, -- помедлив, проронил Салават.

-- Да?! -- Катька привстала.

-- Да, -- теперь без промедления и тверже, повторил Салават.

-- Что-то я ничего не понимаю… Но все равно согласна. Хотя, признаюсь, только ради Мальвины. -- Сестра обернулась ко мне и попросила: -- Фра, дай твой сотофон -- свой я в фикусы уронила.

-- Самому нужен, -- отказал я.

-- Пока, Салават, -- прощалась Катька.

Салават посмотрел на нее, кивнул и улыбнулся.

-- Так я звякну Буденному, чтобы внесла меня в реестр пажей. А?

Катька проговорила это лилейным голоском. И, дождавшись очередного "да", вскочила с кресла, шаркнула ножкой в дырявом носке, сделала прощальный жест ручкой. Оттягивая в сторону штанину, с поклонами головой и пальцев свободной руки, попятилась к двери. Реверансы ее закончились, как только чуть было не завалилась, наткнувшись на магнитолу. Аппарат затих, Катька же, напоследок отстегнув нам по воздушному поцелую, стремглав выбежала из спальни. Подхватив на ходу мегафон, она, издав вопль "Уль-лю-лю-уууу!", зачастила по ступенькам на второй этаж -- к себе, звонить Буденному. Ее восторг был понятен: нежданно-негаданно спасла подружку и, став свахой, приобрела надежного защитника с правом обращаться к нему по имени Салават и "потутошней тусовке" и в живую. Тот соответственно звать ее Катей.

Я не мог поверить в происшедшее. Батый признавался, что влюблен. Причем, в отношении предмета своей любви имеет самые серьезные намерения: попросит руки. Роль свахи наиответственнейшая и в случае обоюдного влечения, и в случае безответной любви: раскрывает, рекламирует достоинства и лучшие качества влюбленных, примиряет, если случаться раздоры. На всеобщее внимание вставляет куриное перышко в прическу любой девчонке, если та положила глаз на жениха; петушиное перо -- в прическу мальчишке, если тот, без всякого на то интереса со стороны невесты, лезет в соперники. Но главное, Батый, назвав сваху, давал тем самым обет верности и целомудрия, распространяемый и на жизнь в "по ту", и на реальную. А это, безусловно, сказывалось на кармане: актерская деятельность с этого момента прекращалась, зарабатывать можно только доставкой контрабанды, без напарницы в вертолете. Сваха намечала на свое усмотрение лимит свиданий, назначала место встречи, время и продолжительность, и -- что самое главное -- была обязана на них присутствовать. Ей не в тягость -- все равно спать: свидания ведь виртуальные. А вот парочке -- проблемы: не сама собой явиться, а какой-нибудь вещью -- мусорницей в подъезде, например, или пляжной кабинкой для раздевания на Гавайях прикинется. Свидания наяву свахе вменялось пресекать, но этим, как правило, влюбленные не грешили. Зачем?.. Уволенной со своего поста сваха ни под каким видом и предлогом быть не могла, пока роман продолжался. В помощь себе набирала подружек и дружков. Жениху вменялось: сваху называть по имени, защищать и помогать материально; подружкам покупать мороженное, приглашать потанцевать в степ-клубе; дружков угощать солеными орешками с пивом и не отказывать быть секундантом в разборках у "Полярника"; в школе всех одаривать жвачкой.

Я, зная сестру, смотрел на Батыя со злорадством, но и с подмешанным чувством жалости. Не просто так все три его "да" прозвучали с видимым внутренним сопротивлением принимаемому решению: шаг был судьбоносным и сваха выбиралась только раз. Знал мою Катьку-Клеопатру и Батый: опасался, наверное, что та, если предмет его любви проявит безразличие к нему, и, что хуже, нетерпимость, наберет в подружки и дружки дюжину пожирательниц мороженого и пацанов-хлюпиков, разборки в складе у которых будут завершаться прямым по его челюсти. И дело не в деньгах за мороженное, и не в ударах по челюсти, -- карманные деньги не переводились, чьим-чьим, а его челюстям ни один кулак в школе не страшен: Батыю это все претило бы, потому как -- прихоть девчонки. И конечно, с его самолюбием боялся пасть в чужих глазах -- в случае, если ему прилюдно вставят в прическу страусовое перо в знак того, что, дескать, поздно мальчик, сердце предмета твоей любви занято другим. Участь не обязательная, но Катька случая не упустит.

Судьбой играли и назначали сваху ученики выпускных классов, Салават был на два года старше одноклассников, но все же сам факт назначения себя женихом многих бы поразил, а тут -- признание в любви к Марго. Сенсация! Вообще Батый становился тринадцатым по счету действующим в школе Русланом. Это -- прозвище. Русланами звали всех, назначивших себе сваху. А будущую невесту называли Людмилой -- этим красивым, воспетым Пушкиным, именем. "Вот каким концом добилась Сумаркова смены себе детских -- имени Пульхерья и ника Марго. И логина Кастро не нужно. Впрочем, теперь и логин у нее будет, какой захочет ", -- подумал я.

Представив себе Батыя со страусовым пером, заткнутым в короткий ежик, жалея его, я поднялся от стола, подошел и закрыл на замок дверь. Поднял с пола магнитолу и бросил на кровать. От удара -- ложе мое спартанское, жесткое, без подушек, -- в магнитоле прорвало фортепьянными каскадами.

-- Тебе нравится Брамс? -- спросил Салават.

Я не знал, что на это ответить -- достали этим Брамсом! Ладно, отец: с некоторых пор вся классическая музыка у него ассоциируется с этим композитором. Мама признала, так ее отец увез на Новую Землю с последнего курса Сталинградской консерватории. Но чтобы теперь вот и Батый… На рождественском концерте (Мальвина на фортепьяно, мама на виолончели и Ханс на скрипке исполняли что-то Вивальди) в школе видел, как вдохновенно слушал он подобную музыку. Подивился еще тогда, но в зале все слушали с восторгом.

-- А это Брамс?

Салават смутился: видимо, в его расчеты не входило раскрывать передо мной свои познания в классической музыке.

-- Да… Да это… Бетховен…

Я согласился: случай с Катькиным пряником и подарком ей от Ханса издания партитур фортепьянных концертов Брамса в поселке все знали. То, что Батый на эту тему сейчас шутит, меня, по меньшей мере, удивило; еще и насторожило: а не водит ли он меня за нос. Тут прозвучали заключительные аккорды, я и Салават ожидали. Ведущая программы сообщила: "Вы прослушали фортепьянные концерты Брамса. Музыка прозвучала в исполнении молодого пианиста, лауреата международных фортепьянных конкурсов последних лет Саши Бетховена".

Я выключил магнитолу.

-- Ну-с, какие еще грешки в плане познаний из области мировой культуры у тебя водятся, потомок Кочубея?

Салават заспешил:

-- Я узнал музыку Брамса, но то, что звучала в исполнении Саши Бетховена, поверь, не знал… Я же не его имел в виду, а великого Бетховена -- композитора.

-- Ага!.. По-твоему Покрышкин -- дебил: не отличит музыку великого Бетховена от фортепьянных концертов какого-то там Брамса?.. Слушай, а может, ты на клавиши давить умеешь? На уроках музыки никаких таких способностей за тобой не водилось. Разве что, как-то "Я люблю тебя, жизнь. И надеюсь что это взаимно" задом наперед на фоно пробрямкал и спел, -- не отставал я от Салавата.

-- На флейте играю, признался он и принялся меня убеждать: -- У отца прекрасная коллекция записей классики, есть даже старинные -- на магнитной пленке и пластинках. Музыкальных энциклопедий всяких полно… В книгах -- старых, букинистических. Почитывал от нечего делать.

-- Подожди, подожди… К черту энциклопедии! Ты играешь на флейте?!

-- Да так -- балуюсь… В Рождественском концерте выступлю с отцом -- дал ему обещание… А он Квартальному пообещал. Пришел к отцу протокол за сигарету -- я доказал, что "лим" мой, а не Мэрилин Монро -- подписать, а мы с ним как раз музицировали. Ну, и пристал… Сыграли ему Бетховена. Отец -- на бубне. Состав флейта с бубном посчитал очень оригинальным… Предложил выступить квинтетом. Я с отцом, твоя мама, Ханс и Мальвина. Прочит успех. Хочешь послушать? Запись есть?

Я утвердительно кивнул головой, Салават включил музыкальный центр. Послышался отдаленный голос господина Вандевельде, по сотофону он просил домашних начинать ужинать без него. И шепот: "Играем Бетховена "К Элизе"… Продуй флейту" -- "Может, как-нибудь в другой раз… У меня губа распухшая" -- "С девчонками целуйся. Да если бы ты только не сознался и не настоял, что сигарета не учительницы, -- с тебя снял бы штаны. Играй. А то как дам по башке". Начало фортепьяно, зазвучала флейта и Салават прервал запись.

-- Отец на фортепьяно играет, на бубне с восьмой цифры вступит… Брал бубен, выключил запись, -- пояснил, смущенный Салават, видимо, соврав мне: он не предполагал того, что диалог настолько громок и мной будет услышан. Вздохнул: -- Не хотелось бы, чтобы в школе это было неожиданностью.

Батый с флейтой на сцене! Поди, и ноты знает: "…с восьмой цифры вступит". Такого мне и не приснилось бы.

-- Слушай, может, ты и степ танцуешь? -- спросил я его, с готовностью не удивиться утвердительному ответу.

-- Нет, степ не танцую, -- почему-то с вздохом и, как мне показалось, сокрушенно ответил Салават. Помедлив, тихо продолжил: -- Стихи пишу.

-- Стихи пишешь!! -- чем мог, тем и отреагировал я на это очередное признание классного авторитета.

-- Хочешь, прочту?

-- Гони.

Моему удивлению не было предела. Хотелось бы увидеть мины на лицах пацанов, которым вдруг все такое про Батыя рассказали.

Получив мое согласие слушать стихи, Салават замялся. Встал с коврика, подошел к шкафу, -- у Хизатуллиных даже в спальне Салавата мебель старинная, красного дерева, -- и вытащил оттуда… хомут.

-- Ты извини, Франц, я хомутом этим позанимаюсь… Это в наказание. Штраф отцу на руку -- повод меня поторопить… Зачем только согласился учиться у него реставрации? Теперь вот пашу, как ишак… На материке где-то раскопал колхоз, привез целую сотню этих хомутов. Думал стены ресторана украсить, -- так они ж воняют. Там в "тачанке" с ослами уже на одном освежителе воздуха разориться можно. Так, представляешь, придумал эти хомуты преподносить в знак внимания постоянным посетителям…

Оставленная неплотно прикрытой, дверца открылась и из шкафа на пол выпал еще один хомут. Я уставился -- не мог понять, издевается Батый? Будет читать стихотворение? А тот уже сидел на коврике и, ловко заправляя конский волос в дыры, стягивал их узкой ременной нитью с помощью шила и крючка. Так ловко! Можно подумать, что у шкафа валяется сотый хомут, а чинит девяносто девятый.

-- Братья в ужасе, -- продолжал Салават (дети Хизатуллина от первого брака, управляли ресторанами по всему острову). -- Сто хомутов! Только представь себя на месте какого-нибудь курортника: ходишь, ходишь в ресторан, а там не дешево, и в последний день отдыха тебе в благодарность такой хомут… Вези домой на материк. Каково? Со ставками на скачках отцу в последнее время уж слишком везет, вот он от удачи и придуривается… Подписал Квартальному протокол, сыграли ему Бетховена, а как тот ушел, -- ко мне: "Хомута починяешь? Поторопись, партию седел с Кубани жду". Ты не представляешь, какая здесь у меня вонь!

Салават с заметной досадой вонзил шило в войлочный отворот: понял, не отвертеться. Подняв на меня глаза, согласился:

-- Тогда… что-нибудь из последних?

Я кивнул, мысленно забеспокоившись: "Спросил тоном, будто у него ранних на три тома… Ноты читает, на флейте играет, стихи пишет… А не ломает ли он комедию? Эта запись "К Элизе" Бетховена и голос Дяди Вани -- элементарный монтаж!.. Если так, надо отдать должное Стасу -- наверняка с его подачи". Но я тут же успокоился, сообразив: "Салават назначил сваху. Катька, поди, уже и Буденного, и полпоселка оповестила. А влюбленные -- они все становятся на себя непохожими. Какие там комедии. Да и вообще, разве когда Батый на глазах у пацана принялся бы чинить хомут?"

Читать мне стихи Салават смущался: прежде чем начать их декламировать, он снова принялся за ремонт. Размеренно втыкая шилом и протаскивая крючком в отверстия ременную нить, не глядя на меня, и проронив: "Тогда, вот самое последнее", начал:

Ответь, пожалуйста, мне: "Нет".

Разрушь напрасную надежду этим словом,

И погаси любви -- тот ясный свет,

Что в воображении моем горит прекрасным ореолом.

И лишь только, -- над тобой.

Ответь, пожалуйста, мне: "Нет".

Поверь, винить тебя не стану я ни в чем.

Лишь только, сердце сжав от боли,

Я горько посмеюсь над ним, как смертник гордый

Над трусом-палачом.

Ответь, пожалуйста, мне: "Нет".

Но только так, прошу тебя преклонною мольбой,

Чтоб и потом -- когда-нибудь, на склоне лет,

Лишь тенью следуя по жизни за тобою, -- влюбленный!

Иного ждал, с надеждой.

Салават закончил и, отстранив от себя хомут, сидел, понурив голову, глаз на меня не поднял.

-- Ну, как?

-- Влюбленные все пишут стихи… Марго понравятся.

Руку, которой потянулся было за хомутом, чтобы продолжить починку, Салават повесил в воздухе. Оставаясь в такой позе, совсем тихо произнес: "Причем здесь Марго". И эти же слова громче, с интонацией вопроса -- мне:

-- Причем здесь Марго?

Я решительно ничего не понимал.

-- Причем здесь Марго?! -- кричал уже мне Салават. Схватил хомут, прижал к груди и вскочил на ноги. Смятение с подмешанным страхом в глазах у него пропали. Надел хомут на шею и стоял так, раскачиваясь из стороны в сторону, То взвывая, то давясь саркастическим смехом, раз за разом повторял: "Ешки-морешки… Ешки-морешки… Ай, да Клепа! Ай, да Катька!"

Я не только не понимал его вопроса, но и разволновался: не поехал ли крышей. Поэт -- с хомутом на шее.

Вдруг Салават бросился к панели управления викамом. Так стремительно, что я невольно отпрянул от своего аппарата. Напугался: стриженая голова, со снова зардевшимся родимым пятном, вдруг заняла половину экрана.

Готовый манипулировать кнопками, кричал мне:

-- Сотофон Катькин в фикусах, быстро номер ее викама! Она еще не успела связаться с Буденным!

Салават торопится остановить Катьку -- предупредить ее звонок Буденному насчет регистрации свахой. С уверенностью полагая, что уже поздно, назвал номер ячейки сестры и тоже его набрал. Но ячейка оказалась занятой. Тогда мы сделали запрос подсоединиться к связи. Согласия не получали долго. Салават нервничал: сбросил с себя хомут на пол и беспрестанно, то одной рукой, то другой рукой приглаживал свой ежик. Блеск от перстней на пальцах и браслетов на запястьях соперничал с нетерпеливым блеском выпученных глаз.

Наконец Катька подсоединила -- у нас на экранах возникло по второму окну. В последний момент я заметил, как сестра перевернула на ковре у кресла книгу заглавием вниз. Узнал по обложке, и заподозрил: -- "Не с Хансом ли разговаривала? И откуда у нее "Брамс"? Я же книгу за кадкой спрятал. Сотофоном в Гошу запустила, искала в фикусах -- нашла".

Сестра полулежала в водяном кресле, почти утопая в нем. Узрев наши лица в окнах викама у себя, подняла ногу. Большой палец в дырявом носке раз за разом потешно, с разворотом стопы к нам, то к одному, то к другому, изгибался -- кланялась нам. Батыя поприветствовала отдельно: "СалОва-а-ти-ик".

Салават, начав было говорить, осекся: его, порывавшегося узнать все немедленно, все же смутило то, что на девчонке не было пижамной рубахи -- лежала в одних штанишках и в одном дырявом носке. Палец в поклонах сбил меня с толку: я не сразу понял, отчего смутился Батый. Ничего там определенного у Катьки еще не было, но округлости под ключицами наметились -- такие нельзя отнести даже на счет некоторой ее полноты. "Набрось рубаху!" -- приказал я строгим голосом, тоном старшего брата, не побоявшись ударить лицом в грязь перед Батыем: Катька могла и ослушаться. Сестра на это хмыкнула и, прикрыв грудь руками крест-накрест, попыталась встать, но этого у нее без помощи рук не получилось: вода перекатилась на сторону -- сестра вывалилась из кресла на ковер. "Ой, выпала!". Раздвинув коленки, глядя в просвет между ног в викам -- на нас, приказала: "Отвернитесь, бесстыдники!" Салават отвернулся, я же не рискнул -- опасался того, что, когда разрешит смотреть на себя, увидим что-нибудь и похлеще. Катька поднялась с пола и, виляя задом, отдалилась к кровати. Проходила мимо клетки с Гошей, тот ее пропускал: "Тим-трим-тум-бум". "Завянь", -- бросила ему; попугай послушался, но, когда возвращалась, провожал: "Бум-тум-трим-тим". Порывшись под одеялом, достала комок пижамной рубахи. Резко обернулась и, увидев, что я не отвернулся, задернула завеси балдахина. Когда вышла, пижамная рубаха висела на ней вывернутой наизнанку. "Умница, сестренка, -- порадовался я, совсем забыв о нарисованном бегемоте. -- Ананас ты заработала". Приближавшаяся тем временем к викаму Катька как будто услышала мою благодарность: она выставила вперед руку с двумя выпрямленными пальцами, оттопыренным от кулака большим пальцем другой руки показывала себе на грудь, и за спину, внося ясность: "рисунка -- два". Я согласился, показав ей большим и указательным "O", а про себя подумал: "Ни фига не уступлю: рисунков два, но изображен один и тот же бегемот -- с морды и с заду". Катька плюхнулась в кресло, забросила ногу за ногу и позвала: "СалО-О-вати-ик. -- Тут же, наверное, заметив валявшийся на полу за Батыем хомут, съязвила, -- Ты к ярму примерялся? Ничего, мы воспитаем Марго. Она у нас не "погонщиком" будет, а "скаковой лошадкой".

-- Кому ты звонила?

-- Сейчас?.. Это мне звонили.

-- Кому ты звонила?! -- требовал Батый.

Катька почувствовала не совсем ладное, но, все же, пытаясь не показать вида, невинно призналась:

-- Ну, кому?.. Буденному позвонила. А что?

-- Что она?

-- Что она. Свахой меня зарегистрирует, как только получит от тебя подтверждение. Представляешь, она не поверила: усомнилась в твоем авторитете! Ну, кто так осмелится с тобой шутить? Я бы и за сто ананасов не согласилась. -- Салават с досады, но и с некоторым облегчением, рубанул себе кулаком по ладони и вопрошающе продолжал ждать. -- Ну, кому еще?.. Марго звонила. Неудачно. Ее отчим с вахты на выходные приехал, и сейчас они втроем с Мальвиной по горам кроссуют. Сотофоны брать с собой он запрещает.

-- Еще кому?! .

-- Ну, кому еще?.. Никому больше.

-- Да в чем дело?!

Салават молчал, а Катька смотрела с явно нарастающим испугом. "Она поняла, в чем дело", -- мелькнула у меня одна, и тут же родилась другая догадка.

-- Кому ты посвящал свое стихотворение?

Салават как-то потерянно взглянул на меня, повернулся, поднял с пола на ходу к коврику хомут и, стоя спиной, сдавленно проронил:

-- Да Мальвине же.

Я выскочил из кресла. Порывы расхохотаться распирали меня, и я, чтобы сдержаться, предупредить хохот, бросился к столу, порушив шалашик из журнала, отлепил от столешницы Катькин бутерброд, запихал в рот сразу целиком. Батый, этот классный авторитет, уже не подросток, а юноша с амбициями, знающий себе цену, стоял в позе со сгорбленной спиной, поникшими плечами, понурой головой, с хомутом в руках. Сознался в любви, назначил сваху, и такой облом. Вот это "кино!"

Катька попыталась встать, но у нее не получилось, и она выпала из кресла, высоко задрав ноги. В сторону полетел кусок торта, который только что в смятении от своего прозрения нашарила в тарелке на ковре. Повиснув спиной и локтями на сиденье, сестра спешила успокоить Батыя.

-- Салаватик, я, правда, никому больше не звонила. Я только закончила говорить с мамой Мальвины, как позвонил Ханс. Чесслово. Все время, пока вы не сделали запрос подключиться, я только с ним и говорила… Ему, конечно, разболтала. Чесслово.

-- И о чем это -- ты! -- с ним могла так долго говорить?

-- С кем? -- встрепенулась Катька.

-- С Хансом. Ты же ни с кем больше не разговаривала.

-- Да так, поболтали немного… Потом он лепил с меня… Я ему позировала.

-- Позировала?

-- Он уже заплатил мне, -- заявила Катька; таким тоном, будто этим самым Ханс принудил ее позировать. -- По ставке профессиональной натурщицы -- по четвертаку за час. Не то, что ты за оформление твоих знаменитых джинсов -- ананасами. Я их терпеть не могу! Цезарю скармливаю.

-- И как лепит, получается у него? -- поборол я оторопелость. Спросив, поморщился от нахлынувшего на меня одного только воспоминания чувства от мерзкого запаха пластилина. Подумал, что-то долго не подключала нас с Салаватом -- "Не нагишом ли позировала?"

-- Нудно… Лепит в натуральную величину… Из пластилина… Помажет пластилином немного, руки отмоет от пластилина, на скрипке пропиликает и опять за пластилин… Цвет пластилина выбрал желто--красный… и жирный пластилин слишком -- лоснится весь. А я ж не такая: кожа у меня вся белая, матовая… -- Катька издевалась, раз за разом повторяя слово "пластилин". В азарте оплошала, сама себя выдала, ляпнув про "всю белую, матовую" свою кожу. Я уже не сомневался -- позировала она обнаженной. Проговорившись, Катька продолжала: -- И так без конца, а мне -- лежи голой. Начал детально прорабатывать. И получается у него похоже. Вылитая -- я. Вот только, если б не пластилин -- блестит, как мокрая кожа у бегемота, лоснится, как сало в тепло… Но мне уже надоело. Требует: "Не двигайся", а сам бежит руки мыть от пластилина. Пахнет, наверное? Я подумала, запаха не переносит, мутит его, а оказывается мыл руки от пластилина, скрипку взять. И то правда, не жирными же от пластилина руками скрипку брать. Она у него -- ты знаешь, мама рассказывала -- сделана каким-то средневековым мастером. Хансу, как особо одаренному, частный коллекционер подарил. Я его как-то воспитывала -- Ханса, -- так он не удирать бросился, а к скрипке, упал ничком на ковер -- скрипку под себя, лежал и стонал: "Скрипка -- мне невеста и жена". Тоже мне -- Паганини. Ой, вы не слышали, как он на ней пилит! Тараканы Марго враз подохли б… Так вот, руки помоет от пластилина… и тягает смычком, и все смотрит, смотрит на скульптуру… Не на меня! Так зачем требовать, чтобы не двигалась?.. Отказалась бы -- да деньги истратила. Вот торт купила в "тачанке". "Жеребой кумыс", -- похвасталась под конец, посчитав что достала уже "пластилином", Катька и пообещала: -- Тебе оставлю, Фра. СалОватик, "Жеребой кумыс" -- мой любимый торт, а уж как подружки мои его любят.

Почувствовав неловкость оттого, что мы с Катькой как бы забыли совсем о Салавате, я не нашел ничего другого, как задать ему вопрос:

-- Так что теперь будет?.. С Марго, с Мальвиной?

Батый сидел притихшим, задумавшись, но на мой вопрос отстранил от себя хомут, вскочил, и с шилом в руке бросился у себя к викаму поближе.

-- Вспомни, как было дело! -- кричал он. -- Позавчера перед первой переменкой я вышел из класса покурить. Ты была в коридоре -- наверное, выгнали за что-то. Стояла у окна и ела булку с салом. Так было дело?!

Катька, не отрывая взгляда от шила, которым Батый размахивал перед экраном викама, кивнула, подобрала в кресле ноги под себя, выставила вперед коленки, скукожилась и, казалось, наполовину утонула в водяном кресле -- коленки да глаза в просвете видны. "Поесть ей захотелось, а еще и первого урока не прошло. Астронавт будущий? Мышь обжорливая! -- возмутился я. -- Не ярости Батыя боишься, а мести Марго. Достанет тебе, и Мальвине заодно". Как-то Марго заморила Портоса, нашпиговывав ее парту какими-то мерзкими гусеницами, за то, что эфиопка заступилась за пацана.

-- Во внутреннем кармане пиджака у меня лежал конверт с моим стихотворением Мальвине, -- то, что я прочел тебе, Франц, -- и я, завидев тебя, повернул от туалета чтобы попросить передать конверт ей. Чего ты тогда испугалась?.. Что сало твое заберу?.. Руки с булкой и этим салом -- за спину, стоит так, и глазищами луп-луп. Да я этого сала не ем; и не потому, что не люблю, а просто отродясь в рот не брал. У нас в семье ничего свиного не едят -- татары мы!

Катька вдруг высунула голову из-за коленок и сбивчиво созналась:

-- Это я… на классной двери… твоей… пишу "Сало".

-- Хочешь сказать, из-за этого?.. Узнал Батый и сейчас секирбашка будет. Так вот, с первого раза уже я знал, чьих рук дело. Кто еще в школе нарисует эти четыре буквы с такой отменной графикой? -- И Салават, не вдаваясь в разъяснения, почему Катька каждый раз, после как стирал с двери "Сало", оставалась с башкой, продолжал рассказ для меня, -- Стоит, глазищами луп-луп. Сало с булки упало на пол -- она нагибаться, поднимать… Выпрямилась с головой в плечах, вся дрожит. Сало в руке трясется. Я даже было передумал ее просить, с чем шел. Но уже подошел близко, можно впрямь было подумать, что отобрать это самое сало шел… Я достал и протянул ей конверт… Точно помню, как тебя просил. Я сказал: "Клепа, передай Мальвине". Ты глазами луп-луп. Я добавил: "А она чтоб Марго -- ни гу-гу". Слышишь, ты, у тебя что, тогда уши салом заплыли? Ни гу-гу! А вы с Мальвиной?! Отдали конверт этой истеричке… Нарочно сделали?!

Катька замотала головой так, что у меня появилось опасение -- отвалится.

-- Салаватик, извини. Мне тогда показалось другое: "Клепа, передай Мальвине, а она -- чтоб Марго. И ни гу-гу".

-- Да откуда ты это "И" взяла? Я по-русски выражаюсь не ясно? Как какой татарин?.. То есть… Я татарин, но по-русски выражаюсь ясно.

-- Салаватик, ты не думай -- это никакие не штучки мои с Мальвиной. Ты никогда никакого внимания на нее не обращал, не увивался вокруг на переменках, как другие, так отчего нам усомниться в том, что конверт для Марго? Наоборот, Марго уделял все внимание -- чуть ли не каждый день на нее по протоколу составлял и давал ей подписывать. Никто не знает, а мы с Мальвиной знаем, ты же штраф и уплачивал со своего кармана. Мы думали -- так ее внимание к себе хотел привлечь, а теперь вот, подумали, -- запиской. Потом, на конверте не написано кому, в самом послании -- тоже… Одно стихотворение… Пришлось заменить конверт -- весь в пятнах был… От сала… Веришь? Чесслово.

-- Прочли!.. И я тебя избрал свахой!

-- Мы честно закрыли глаза, перекладывая листок в другой конверт, а когда увидели, что в послании только три столбика стихов и больше ничего -- прочли. Извини, конечно.

Салават долго молча смотрел на Катьку, потом медленно и внятно произнес:

-- Я тебе говорил, не называй меня Салаватиком… а тем более -- СалОватиком. Я Батый! Ты мне -- еще не сваха… Клепа! -- Отчитав Катьку, Батый вернулся к коврику и в ярости бросил шило в хомут (воткнулось). -- А я-то думал, почему так смотрит на меня Мальвина? Совсем не так, как обычно Людмила. Зато Марго вчера весь день глазки строила. На зоологии хихикала, дура истеричная. После школы через каждые десять минут звонят, я спрошу кто, а в сотофон только дышат, дышат. В догадках весь извелся: не Мальвина ли? Нет -- узнаю по дыханию, что Марго. Ведь можно было тогда самому все понять!.. А я -- болван такой! -- Салават повернулся к нам. -- На седьмом небе себя почувствовал, когда, ты, Клепа, на другой день показала мне "окей"… Свахой вот предложил стать.

-- Салаватик, а давай оставим все как есть.

Салават повернулся на Катькин робкий голос и, начав было сердитым голосом: "Опять Салаватик!", осекся. Постоял еще и -- не сел -- упал на коврик.

-- Оставить, как есть?!

-- Послушай меня, -- сестра выпрямилась в кресле и опустила на пол ноги, ладошкой об ладошку отряхивала руки от крошек торта, говорила со все растущей уверенностью в голосе, -- о том, что ты влюблен в Мальвину, кто знает? Франц и я. Разумеется, ты сам. Всем я говорила, что предмет твоего обожания, -- ой, как они все изумлялись! -- Марго. Мальвина по горам бегает, и уже ничего не знает. И вообще -- она не в счет… Завтра ты подтвердишь Буденному мои полномочия свахи и я примусь за обязанности устройства твоей любви к Марго, а ты -- люби себе на здоровье, хоть Ленку Желудь, хоть Мальвину.

Батый, подвесив руку в намерении отмахнуться, застыл. А Катька развалилась в кресле и продолжала:

-- Ей мы на первое время ничего не скажем: она…

-- Стоп! -- вырвалось у меня. Я остановил сестру. -- "Она" -- кто? Ленка Желудь или Мальвина? -- Не уточнишь, так завернет, что Мальвина потом действительно окажется "не в счет".

Салават тем временем встал на корточки… и, утеряв балансировку в таком положении, сел на коврик. Смотрел на Катьку обалдело и не отвечал, казался со стороны придурковатым, неспособным разобраться в ее доводах.

Последние фразы, делая выразительные паузы, Катька произнесла с такой интонацией, что я и Салават -- в каком потрясении сейчас он не прибывал бы -- уловили всю их двусмысленность. Овладевая собой, Батый подобрал и без того всегда вислую губу, теперь обнажавшую нижний ряд крепких зубов с толстыми красными деснами, подтвердил мое (и Ханса, кстати) предположение:

-- Змеей ты будешь в своих других жизнях, Клепа! На гориллу с наушником я без высоких каблуков похож? Потому Марго сама от меня откажется? Эти, что есть -- короткие ноги, дай тебе волю, укоротила бы?

-- И не потому совсем откажется, -- спешила найтись Катька, -- Если даже предположить то, что она действительно влюблена… а не хитрит, чтобы заполучить невестино имя Людмила и логин Кастро, то и в этом случае рано или поздно откажется. Предел ее мечтаний -- разводить в прериях Амазонки пингвинов и скармливать их пираньям. Это рыбки такие: нырнешь к ним, -- один скелетик от тебя оставят. Ты же за ней туда не поедешь?.. Ну а если все-таки влюблена, я эту блажь из нее выбью… с помощью петушиных перьев! Да так преуспею, я тебе обещаю, она первая заявит, что прошла любовь.

-- То есть -- украсишь меня страусовым пером! -- уточнил Катькины доводы Салават.

"Змеей! Гадюкой будет", -- соглашался я с Батыем.

-- Настоящая любовь требует жертв, -- убеждала Катька. -- Да и чего ты хотел! Влюбился в малолетку, и не просто в красавицу, а во всеобщую любимицу… Да и какой здесь другой выход? Я не вижу. Забрать стишок у Марго и Мальвине отдать? Клопы сожрут бедняжку! Да ты радуйся, что все так приключилось. Машке -- ты знаешь? это имя Мальвины -- одиннадцать лет, дать обет верности такой пацанке! Извини, Батый, это не просто поспешно -- это неблагоразумно. Многие влюблены в нее, но никто же до сих пор не объявил об этом всему свету, не назначил сваху… Тебя презирали бы за такую ретивость. А уж дуэлей и разборок сколько бы было! Будь спок. Чесслово.

Салават окончательно пришел в себя, молчал, раздумывая, -- предложения Катьки были необычными и, возможно, являлись выходом из создавшегося положения.

-- Но ведь… это подло будет: незаслуженно украшать петушиными перьями, -- все же выразил он свое сомнение.

Я это понял так, что Салават внутренне уже согласился с Катькиной идеей.

Катька подергивала ногой -- вода в кресле ее покачивала. Большой палец в дырявом носке, вымазанный в крем торта, снова начал нам кланяться. Я попробовал представить себе царицу Клеопатру возлежащую на троне, но получалось царица -- голая в одном дырявом носке.

-- Но я с Мальвиной хотел бы встречаться -- одну ее люблю.

-- Ничем это не интересней, -- уверяла Катька. -- О вышивании и степе тараторить все будет. Так что, лучше потерпеть, пока о тараканах и клопах послушаешь. О жаростойких пингвинах и пираньях Марго особенно интересно рассказывает…

-- Ты считаешь, я спешу с признанием? А что как не сегодня, так завтра кто--нибудь признается Мальвине в любви, сваху назначит?

-- Страусовыми перьями я немедленно запасусь… Подкинешь деньжат? Они недешевы. Прикажу Машке, та и вручит перо той свахе. Ну, и так далее. Деньжат подкинь -- я все устрою. А ты? Ну станцуешь пару-тройку раз с подружками в клубе; "Жеребой кумыс" само собой; орехов пощелкаешь, пива попьешь с дружками. Челюсти у тебя крепкие. И знай, в школе жвачку раздаривай.

-- Мальвина сама влюбится -- не отдаст пажу пера? -- Не отступал в своих сомнениях Батый.

-- Отдаст, отдаст… Я тебя в этом заверяю: пока Машка управляема.

"Ох, змеюка! Ох, гадюка, -- все крутилось у меня в голове. -- Не астронавигатором тебе быть -- аферисткой станешь".

Салават молчал минуты две, наконец, вздохнул, мотнул головой, и, ни на кого не глядя, проронил:

-- Денег я тебе дам…

Он еще хотел что-то сказать, но тут на наших викамах загорелся индикатор и зазвучал зуммер: кто--то запрашивал подключения. Салават и я вскочили с мест -- вспомнили, что должен позвонить Истребитель. Тут же подключили, отключив Катьку. Та еще успела, сомкнутыми в ладошке пальцами, смешно подмахиваемыми от головы, попрощаться:

-- Русла-анчик!

Комиссар пристально смотрел куда-то мимо нас, не поздоровался, а констатировал:

-- Вечер добрый.

Мы поспешили подобающе отреагировать; я почему-то сказал "Добрый день".

Истребитель еще некоторое время пристально смотрел мимо, -- кажется, на хомут, -- потом, уже и нас удостоив взглядом, авторитетно и компетентно констатировал:

-- Переговоры… Допускается.

Улыбнулся и, повернувшись в кресле на колесиках, откатил к столу, обратно к викаму подкатил с огурцом в руке. Откусил, выплюнул попку:

-- Мировая, что ли? А то я тут свою "разборку" отложил -- вашу в программу включили.

-- Истребитель, -- начал Салават, -- мы с Покрышкиным на твое рассмотрение вносим идею: драться в костюме с пустыми рукавами. Руки будут заведены за спину и склеены в ладонях пластиной двухстороннего скотча.

Истребитель подбросил огурец высоко вверх. Молниеносный выброс руки, и падающий вниз огурец оказался пронзенным указательным пальцем точно в месте откушенной попки. Не без самодовольства сказав: "Учусь пока", вернулся к теме.

-- Нет проблем… Появляетесь на Манежной в 23 часа 58 минут; Покрышкин с северной стороны площади, Батый -- с южной. В костюмах… э-ээ… боксеров. В прибрежье штиль. Колизей электроэнергии вырабатывает недостаточно, поэтому никаких приветствий, базаров, демонстраций силы и удали -- сразу начнете сходиться.

На этом комиссар, откусив от огурца, отключился.