Евгений Антипов

ЭКЛЕКТИКА

Часть III. Октябрь

* * *

Шел дождь. И никого не трогал.
Все штриховал и штриховал все.
Он не затем, чтобы потопы,
он просто - потоптаться в вальсе.

Шел беззаботно, бесполезно:
ни темы, ни температуры.
Шел без причины и без следствий.
Шел просто так. Ему не трудно.

По головам, по нервным травам.
Он не томился, что один.
По стеклам пальчиком слюнявым
водил.

Шел дождь как дождь - ни бед, ни счастья.
Спокойный шел, без синих молний.
Лишь заклинанья сочинял он
и сипло молвил.

Не бухал мрачною мортирой.
(В квартирах кактусы и тля).
Нелепых не плодил рептилий,
не избавлял.

Который час, который год
о чем он так невнятно мямлил?
И все текло. И ничего
не изменялось.

…Шел дождь. Прошел. Лишь птиц обидел.
И ни души, и только слушать, 
как капельки-самоубийцы
дробят хрустальные макушки.



* * *

Сестра моя, пара! 
Люблю эту лампу накала, как фрукты - Парис,
как девушка - парус,
как солнце - глаза, как улыбка - стеклянное please.

Да, август - не радость.
Коварный, он Гера и змеи. Я - Лаокоон,
отчаянный ракурс.
И кудри завяли, обвисли. Черно за окном.

Безжалостный август.
Не полностью без, но иных цезарей не теплей.
Ну, царствуй на славу.
Последний талант не спасти в сентябре-октябре.

Талант и сестерций.
…От стаи отбившийся злобный слепой мотылек,
бездомный, как сердце,
стучится-стучится-стучится лицом о стекло.



НАТЮР  МОРТ

The Boy by Pinturikkio, your face
почти случайное. По правилам науки
краплак-тригон: бутон, флакон и флейц.
Там Йорик без зубов. И близорукий.
И ты - закрой. Да не коснется клюв.
Начнешь на ощупь, в скобках (ход истории…),
закроешь скобку и закинешь ключ.
Открой глаза - но не смотри, не стоит.



МОРЕ

Один огонек, больше нет кораблей.
Неблагополучное море во мгле.

Какую-то злобу затеяв в ночи,
оно подымается, (воздух - горчит),

горбы производит, исходит слюною,
исходит и мечется, будто слепое.

По небу - прожектор. Прожектор, как шов.
Прожектор летящее чиркнул, обжег: 

не птица, другой, не похожий на птиц,
летит в черноту. Но, вздыхая, летит.

Руками пернатыми делает вширь.
Он счастья не ищет и от не бежит:

над морем, над волнами, мимо и мимо.
А волны - огромны. А море - глубинно.

Воздев к небу пальцы, качается в море
лишь труп человечий. А может быть, корень.



* * *

А город, город - 	        в домах термитных.
О горе! горе: 		        и там и сям -
шаги во мраке. 		        А лиц не видно.
И только флаги 		        висят, висят.

А воздух - влага. 	        И ветры вепрями
терзают флаги. 		        Ускорим шаг,
навесим лица 		        с улыбкой крепкою!
…Повеселимся 		        хоть кое-как.

Иди, отличник, 		        борись - брависсимо - 
или картинно: 		        сироп-Парис
в кудрях античных…	        Иди, иди себе
шагами тихими -		        под фонари.



ПОРОГ

Тихо, теперь не мешай,
только страничку одну…

Вот я в пустыне лежал,
не шевелился, - уснул.

Кто это вышел большой
в крыльях пернатых - шесть штук?
Кто? чтоб стоять над душой?
Кто? чтобы шествовать тут?

Глаз раздвигал - посмотреть 
мой маслянистый зрачок.
(Это ли, Господи, смерть?
В сердце - почти не течет).

Видит глазами: живой.
Крыльями захлопотал,
пыль завихрилась. И вот
стал выговаривать так:

"Эту минутную кто
жизнь возжелать не сумел,
кто неулыбчивый ртом,
тот и глаголом - не смей.

Ты не мудрец, ты скорбил.
Все было просто, пеняй.
Что ты на свете любил?
Что ж ты умеешь понять?

Ты сам себя обокрал, 
знавший сей мир наперед.
Тот, кто вынашивал крах - 
грешен. И буквами - врет".  

Так бормотал второпях.
Мысль развивал - и развил, - 
зло шевелился в бровях,
розовым ногтем грозил.

Розовым ногтем грозил,
зубы разжал. И тогда
вырвал мне с корнем язык
и босиком растоптал.



* * *

И звук копыт, и смех химер, 
и злоба стиснутой Невы,
и на коне (и зол вдвойне!)
твой Медный всадник без главы.

Литературный персонаж
одними пальцами дрожит.
А ты - беги. Ведь твой  вираж,
твой бег - осмысленная жизнь.

Мычанье ртутных фонарей
все про какую-то печаль,
а в их удушливом огне
деревья, скорчившись, торчат.

От фонарей и от домов
беги. Беги - не добежишь.
Гляди внимательнее, он
везде, сосноровский Париж.

Бегун, беглец, - наглец! - беги.
Тебе от Бога две ноги.
Но знай, твой бег в болотной тине:
эффектен и неэффективен.



* * *

Был день из прочих, из трехсот.
День, шевелящийся, как сон,
как волосы перед грозой.
Не судный день был - день простой.

И все же, странная пора:
злой ворон с криками "ура"
прогрохотал, как на парад,
и спрятался. Совсем пропал.

Был, без сомненья, скрытый смысл.
Оторванный осенний лист
не падал и не падал вниз.
Мерзавец, в воздухе повис.



* * *   

На Елеонской, уставшие, трое уснули.
На Елеонской четвертый молился губами.
Небо - особенно черным. По небу, как пули,
чиркали. Тщетно. И в воду и возле - упали.
День занимался, другие и тысячелетья:
нормы, реформы, формации, нации. Люди
гнали каких-то тиранов. С пророками. Вместе.
Сеяли вечное, всякое. Плод их пребудет.
…На Елеонской один, что молился, заплакал.
Вроде бы все как обычно: и без, и по плану.
Вроде бы перевалили, успели. И тут
трижды воскликнул алектор. То есть петух.



* * *     

На девятый день                 Бог придумал грех
(а в Эдем саду                  жил Адам-ребро):
дал любовь и смерть,            дал перо и бред.
Вот, сказал, Река,              не пытайся вброд. 

Жил Адам в саду,                был Эдем в плодах.
Жить бы там, Адам,              до скончанья лет.
Бог любил тебя -                на прощанье дал
даже два крыла.                 Дважды в Реку - нет.

И течет Река,                   не найти начал. 
- К черту два крыла             и одно перо!
Ты любил меня                  (Бог в ответ молчал),
вот твой плод, возьми,          и не тронь ребро.

…На девятый день                Бог придумал грех.
Свечи, ладан дал,               лепет для молитв.
Будет так, сказал.              И еще смотрел,
как девятый день                переходит в



* * *     

Посчитаем званых, не вычитая слуг, - 
не хватит внимательных глаз:
глас призывающий ко столу,
это в пустыне глас.
Вокруг ни души человечьих масс.
Где они, братья и мать?
Отыграть свое - вот и min и max.
В плюс, как и в минус - тьма.
Кому - им, зрителям? - воссиять.
Не оставляю слов.
И не мелькнет: да минет сия
чаша Твоих весов.
Единожды родившись кожей на снег,
один готов и платить.
Но как же, Отче, "один - за всех",
если - совсем - один?



* * *

Оставить дворец, во дворце достаток,
считать по дням свой земной остаток,
идти на закат по каким-то тропам,
а где нет троп, по траве и топям,
пройти по ступеням великих магов,
поблагодарить, ничего не надо,
перед сиреной, перед Селеной,
пред всей Вселенной - лишь быть смиренным,
отбыть обет, эту альфу-бету,
и клад под книгу, и через Лету,
босым, и даже одной надеждой 
питая жажду, в плохой одежде
пройти, мой Уллис, почти планету, 
брать только хлеб, презирать монету,
потому что под томик своей Илиады
положил семь слитков и бриллианты,
(да, дней все меньше, закат все дальше)
вперед, так надо, и вот однажды:
застыл, как сфинкс, потому что понял - 
книгу никто не поднял.


ЛАОКООН
 
Не ликуйте: тлена блик 
лег на лики.
Зряч, да видит корабли.
Помолитесь,

вы, которые - на кон
подлой волей.
У данаев даже конь 
в поле воин.

Верный брат иль первый враг,
все молитесь - 
дивный конь стоит у врат
в монолите.

…Письмена по небесам:
время вышло…
Слышу и, закрыв глаза,
ясно вижу:

полночь; потный топот; медь - 
спящим в темя;
краток крик; и вот во тьме
кровь теплеет;

город в страшный сон сошел, 
в краску марев;
и пришельцы ваших жен
обнимают.



* * *

Что ты вьешься, черный пудель? 
Ты его еще получишь,
это мясо в тонких нервах. Но - потом.
Колыхайся, твердь, как груди.
Люди, кони, кучи, кучи.
И грибы в цвету от - горизонта - до.

Прорастай, поводья, в пальцы,
чешуя, покройте ребра.
Атлантидам и квазарам чуждый сын:
стыть глазам, губам срастаться.
Но однажды выйду твердо,
и навстречу - день румяный, как язык.

По щекам чумазый пепел,
из ворот слоновой башни
выйду твердо, поплюю и разотру;
и увидишь, сучье племя:
я, свинцовый барабанщик,
в руки палочки - кленовые! - беру.



ЭТОТ  ДЕНЬ

Стой, мгновенье, стой.
Восстановим ряд:
справа был восток.
Там была заря.

Слева, там, где лес,
над землей завис,
извергая блеск,
неизвестный диск.

…Стоп, секунды, стоп.
Этот день настал,
и не надо строк,
и не ведом страх.

Сорок смирных птиц
ждут руки моей.
Не беру синиц,
только журавлей.

Семь картавых нот
певчие поют.
Строго за спиной - 
юг, надежный юг.

…Полдень. В этот миг
солнце взяло верх.
Солнце, а под ним,
в центре, - человек.

Это я стою, 
сын своих небес,
весь, как Фауст, юн,
и красив, как бес.

Был - держал в перстах! - 
этот день судьбы.
Все перелистав,
повторяю: был.    

Сух, седобород,
приходил на суд,
может быть, - король,
может быть, - пастух.

Слева, там, где лес,
диск шипел. Притих,
вспыхнул и исчез.
Остаюсь один.

Длинная от ног
протянулась тень.
Вот и все кино.
Завершался день.

И последний кадр:
север сине-сер.
Догорал закат.
Догорел совсем.



* * *

То ли город догорел, 		    то ли вечер.
Отворите же, Творец, 		    на минуту,
дайте им какой-то шанс. 	    Уж - предтеча.
Да минует чаши час,                 да минует.

И когда, в конце концов, 	    мир сей новый,
будто девичье лицо                  приукрашен,
а не тяжестью меча 	            осененный,
чтобы стало: зазвучат 		    песни наши.

Пусть посеют что-нибудь, 	    пусть попросят,
чтобы в сердце атрибут, 	    чтобы праздник.
…Только - красная листва, 	    будто осень,
только лапы, только тварь 	    с карим глазом.

И, посеяв, не поймут, 		    что посеют,
не найдут себе приют 		    птицы-звери,
и осудят, и убьют,                  но воскреснет,
и когда-то запоют 	            наши песни.



ЕСЛИ

рядовой мухе выдрать чернявые ножки
и отпустить с богом, полетит, не подозревая.
Оседлает ветку или ближайшую лошадь,
но скувырнется трагически, рядовая.
Затылком об землю, об землю, животом наружу,
замельтешит крыльями - целлофан в прожилках, - 
затоскует смертельно; глаза без зрачков… Лучше
вернемся в комнаты: кто там еще прижился?



* * *

Что, кукушка, тук-тук
дробный плач? Или так
в дверь мою - прочий звук?
Ты, мизинцем, кто там?

Кто там, птичья беда?
каторжанин какой?
тихий? злобный? Кто там?
неопознанный, кто?

Видишь - сон. И не стой.
Крикнуть, веки раскрыть.
На столе сто листов
копошатся, сто рыб.

В каждой рыбе  корысть.
Кто бубнит? миокард?
Крикнуть, веки раскрыть…
Только как-то никак.

Ты, кто рядом в ночи
где-то тут, где-то над - 
знаю, разоблачил:
муза, ты сатана.

Этот ритм от копыт.
Не пугай, не реви.
Будь ты трижды, как был,
белым бел, черновик.



* * *

Телефон ты мой, те- 		    лефон,
сколько странных и тем 	            и форм.
И какой-то Теноч-                   титлан…
Ночь и только. И ночь 		    темна.

Телефон ты мой, те- 		    лефон,
фантазер, Даниель                   Дефо.
Все придумано. Лиц- 		    то нет.
Лицедействуешь, ли- 		    цемер?

Ты паяц, ты подлец 	            в душе,
никакой не дворец 	            ушей - 
пьяный фокусник (на 		    черта
вызывает Тено- 	                    чтитлан?).             

…Два луча от УФО                    в ночи,
а темно. Телефон -	            молчит.
Умирать в темноте                   легко.
Телефон ты мой, те- 		    лефон.



* * *   

О чем печаль? Чеканить шаг!
Ты одинок, и это шанс
свершить свой стих. Сверши их сто!
                 …Но что
                 (………...)
                 свершать?

Просты слова, когда листва
сорвалась с мест по зову стай.
В груди - искрит. Но подойди - 
                 один
                 (………...)
                 хрусталь.



* * *  

Не обещай: не доживу
до новых драм,
до божества и - deja vu - 
до ноября.

Не умирай в быту синиц,
не смей, Синдбад.
Не покидай своих страниц,
не навсегда.

И не обманывай, барон,
не наплевать.
И на свободу в семь ветров
не уповай.

Пусть не свинец и не сирень,
а только счет.
Играй на дудочке сирен,
играй еще.

Работай, труженик, - блистай!
безумствуй - без!
Пусть книга, да: как ни листай,
а смотрит в лес.    



* * *

Как будто                  предпоследняя страница -  
полулуна                   над контуром листвы.
Устал Орфей,               как городские птицы.
Остыл Орфей.               Простим ему. Остыл.

Печаль темна.              И не печаль, а проза.
И фонари,                  как ликторы в ночи. 
Застыли над -              растерянные музы.
Умолкли музы.             (Музы, помолчим).

Он спит, Орфей.            И мудрая Паллада
не просит жертв.           Ты все успел, поэт.
Любовь твоя                как гелий отпылала,
еще чуть-чуть -            и нет ее, и нет.



* * *

Этот сердце - Коломбина. Убит.
Электрический камин у любви.
Грейте пальцы, кто, прозрачный, продрог,
если ваше сердце плачет. (Пьеро!)
Если бьется, как рапира, - та-та -
грей, пока не утопил, растоптал.
Утопить? - оно слепое. Ты грей.            
Допивай любой без боя! не грех.          
Кто там, тихий? Белый скальпель один.
…Вот камин, еще спиралька гудит.    
Сердце мчится, скачет в ритмах труда…
Все кривляется, о милый дурак.            
Оторви его руками, закинь.                     
Не рыдай и не ругай: Арлекин.        
Улыбнись губами в Гоби, в крови.        
…Дайте гульден. Ничего без любви.         
Дайте что-то! Хоть фальшивый глоток!     
Дай нам, Господи, дожить до потом.



* * *

Все делится на стопы, на пропорции,
на каждое "потом" придет "сейчас",
дождется ли рассвета, не дождется ли - 
спокойно догорит свое свеча.

И каждый жнец получит, что посеяно.
Горит свеча, мечта для мотыльков.
Усталые колумбы с одиссеями 
когда-нибудь достигнут берегов.

Гори, свеча, гори. Какая разница.
(Земля! веселый мячик на краю).
Пройдет любое, оптом или в розницу,
пройдет, как в сводке, с севера на юг.

И, отмеряя стопы и пропорции
(у каждого светила свой маршрут),
когда-то - невозможные! - эмоции
в обычные страницы перейдут.

…Восходит солнце и восходит заново.
Очерчен этот круг. Само собой,
на всякую трагедию - свой занавес.
Закончится когда-то и любовь.

И жизнь как жизнь: длиннее ли, короче ли,
была ли так себе иль хороша - 
с крестовой мастью, с цифрой неразборчивой
когда-то успокоится душа.

 

ОКТЯБРЬ

         Какое красок обедненье.
                            В.С.
1.
Respice finem. И когда-то -
ваш ужас, милое дитя,
лак на ногтях продолговатых
и неминуемый октябрь.

Сочувствую: и vera prima,
и краски неба, как нигде - 
смотреть на раритеты Рима,
когда ваш мир осиротел.

Фужеров шарм, и шум, и лица,
и, обязательно, Париж…
И только в северной столице
простой июль не повторишь.

А что, мой ангел, вы хотели,
грядет октябрь. Октябрь придет - 
за октябрем придут метели.
И город этот заметет.

В таком заснеженном сюжете
вы улыбнитесь, как Катон.
Все потеряв на этом свете,
изысканность - грустить о том,

что не было листвы опавшей,
ни парков, ни идиллий в них,
что встречи редкостные наши
как бы почерпнуты из книг.

У вас мечты и нежность птичья - 
потенциал не сосчитать.
Таким влюбленным, романтичным
не удается сочетать

и ожидание Сирены,
и вовремя синиц кормить.
Традиционная дилемма.
Традиционная, как мир.

Да будет так, мой бедный ангел.
29, октябрь
и вы - в слезах, как в бриллиантах.
И лак на узеньких ногтях.

2.
Полетам дальним обучали
пернатые своих утят.
Трагично их псалмы звучали.
И как иначе-то - октябрь.

Трагично фонари гудели.
А эти-то чего хотят?
Чего гудеть, на самом деле?
Темно и холодно, октябрь.

И эта изморозь на крышах
была хронической… Хотя б
искру какую-нибудь свыше! 
Но никакой искры: октябрь.

…Был город холодом измучен,
на ветках зрели снегири.
Я - изучал черты созвучий 
и перечни из редких рифм,

исследовал границы граций,
я так искал каких-то слов
и семантических субстанций
моих ассоциаций: о

любви к утраченному лику,
о мировых - моих! - печалях…
Таких субстанций не возникло.
На ветках снегири качались.

Был снег. Крупинками, не гневный.
Сухой и мелкий. Да простят
мою несдержанность: поэмы?
Какое к дьяволу. Октябрь.

3.
…Ответь, Хабаровск, Минск, ответьте,
Гренада, погляди в глаза - 
заканчивается столетье,
а, в общем, нечего сказать.

Народы множатся и множат,
клонируется лучший скот,
прогресс прекрасен, отчего же 
такая неземная скорбь.

Не потому, что "девы лгали",
не этот вечный балаган,
какого не предполагали
(а надо бы предполагать).

От нас останутся: музеи,
амфитеатры… Не о том.
Арктического опустенья
никто не ощутит, никто.

Минуя цикл колец минойских,
-  учитель танцев или царь - 
осколок инородный носишь,
и не рассасывается.

Случайный в череде формаций
(кто тут тиран? кто тут титан?),
умеешь только улыбаться
на эти бурные дела.

…Задумчивый, как агнец Божий,
за ручку, с мамой на вокзал…
Не суетись, постой, прохожий,
я, кажется, тебя узнал.

Запутавшись в пространствах энных,
иных,
          философ и поэт,
ты помнишь чудное мгновенье?
Но он его не помнит, нет.

Еще святой, еще не судит
за блуд, за преданность, за все,
он, занесенный в книгу судеб,
лишь тот, который понесет

как будто поцелуй в конверте,
как будто Прометей с искрой,
уже в ином тысячелетьи - 
такую неземную скорбь.

4.
Когда тоска, когда не ясно,  
кто ты, откуда и куда,
когда в душе ни вин, ни красок - 
садись, читай. 
А было так.

Очнулись птицы; в снах бескрайних
девчонки прятали в постель
тела со штучками дизайна 
для поцелуев и страстей;

хороший дворник утром ранним
качал метлу и тонко пел;
перевязав живот ремнями,
на службу шел полковник П.

С утра все было как обычно.
А днем: не жулик, не бандит,
среди товарищей приличных
ходил один какой-то тип.

В глазах остекленел хрусталик;
а он ходил, - без адресов - 
ветрам влюбленным предоставив
в кудрях картинное лицо.

Уже добив свою бутылку, 
- в нем нету истины, в вине - 
великолепную улыбку
не демонстрировал. О нет.

Рот улыбался крайне вяло,
глаза глядели цифрой "ноль".
На хлопке мраморном кривлялось
крови корявое пятно.

Стилет (а можно просто, ножик)
сиял в отравленной груди.
И капли капали. Он все же
на двух уверенно ходил.

Медлителен, походкой гордой
он перешагивал плетень
очередей безалкогольных
и остальных очередей.

Не презирал - за жизнь, за лживость.
Ходил. (Сограждан ужасал).
Ходил и на землю ложился - 
не принимали небеса.

Желтел, как горестный китаец.
Квартиру, улицу забыл…
Теперь ему сто лет скитаться.
А то и двести, может быть.

………………………………..
Послушай,
бритвой, пистолетом
вписав последнее "прости",
не выходи ходить по свету.
Не выходи.

5.
По анфиладам грез и блеска,
по анфиладам тел античных
ходил с душою неизвестной
один артист трагикомичный.

Жонглер лица, он ходит, дышит.
(И не в мифическом Париже).
Среди фарфора и картин
он жизнью дышит, наш артист.

Бесспорно, в нем плодилось чувство - 
огонь в глазах его мерцал.
Он перед истинным искусством
не контролировал лица.

Еще он подходил к картине,
мучительно мычал слова…
Никто
лица его не видел - 
уже он не существовал.

Когда он шел, как дождь  рассеян,
по анфиладам вдоль Невы,
скульптуры - узники музея - 
склоняли мраморные лбы.

Беллерофонт в узде Пегаса,
роса в ветвях голландской розы…
Он ощущал небезопасно
какую-то метаморфозу.

Послушны два лица квадратных - 
отличник дружбы и утрат;
сколь хрупко скроено: все - кратно!
нет слов, ну просто кавардак.

…Он вышел вон: кашне - на шею,
пощелкал кнопками пальто.
Не сделав лишнего движенья,
переменил лицо. Потом,

пошевелив лицом налево,
смотрел:
бессмысленно, за так,
на проволочных параллелях
сгорал естественный закат.

Сгорал он, становился уже,
реалистический, ненужный.
…Артист, тот шел у парапета.
Что ищет он на свете этом?

О, совершеннейшая тварь!
Эквилибрист! И сердца два!
Живи, в количестве двоих.
И никого
в сердцах
твоих.

6.
В сюжете были измененья -
на грани был сюжет.
Уж волны близятся, Евгений.
(Евгения все нет).

…Как режиссерская находка,
как вождь велик и прост,
Евгений шел прямой походкой
через Дворцовый мост.

Душой встревоженный, умом 
не принимая мир,
Евгений бы навек умолк.
Но в жестах пантомим

он закричал (он был смешон):
"Ну что же, догоняй!"
Однако, всадник не сошел
ни с камня, ни с коня.

Евгений с бешеной тоской
в глаза ему глядел.
Но всадник - Медный. То есть, свой
у каждого удел.

Тот одиноким был и тот.
И даже, как назло, - 
тот, современник-пешеход.
(Куда его несло?)

Концерты все до одного
со стендов посрывав,
был ветер лют и сух. А вот
земля была сыра.

Тот современник был согрет
изрядно, раз упал
с лиловой мордой набекрень
и с кепкою в зубах.

И мир был мил. А он был мал
в том мире без границ.
Он томно морду поднимал
и снова падал ниц.

Не снился Медный человек
ему средь бела дня,
копыта, поднятые вверх
и медный глаз коня.

Он был трезвей иных людей,
знал: Медный сей колосс -
как все, из бронзы от ногтей
и до корней волос.

Спал современник. Лютый ветр
терпение терял.
Вглядись, Евгений, этот век
опять не для тебя.

…Над утихающей Невой,
сутулясь, как Кощей,
бродил Евгений сам не свой.
Не свой, да и ничей.

Но жадно в воду не глядел
с Дворцового моста.
Устав бродить среди людей,
бродить не перестал.

И окончательно решив,
что всё - как дважды два,
Евгений просто будет жить.
(Чего желает вам). 

7.
Кто злое время победил?
Кто победил и - невредим?
Кто всех главней? всех эполет?
Он, гений, генерал-поэт.

О гены пищи! О Сатурн!
таких плебеи не сотрут.
Нетленное уже никто
не воссоздаст в плоти…
                               Вон тот
дразнил резвившихся дроздов,
жизнь обожал не больше слов,

свои цинизмы излагал
изысканно и так: слегка.

Не мизантроп, наоборот,
второй восторжен был. И вот
собственноручно написал
пять тысяч многотонных саг.

Четвертый очень горячо
любить процесс был обречен
чернильных сих перипетий.
И был процесс необратим.

Неотвратим процесс любви:
потомки сберегут их лик.
(Лицо - не поцелуй, не стон.
Из целлулоида лицо).

Что гений нам? Что мы ему?
Потомки гения поймут:
была у гения звезда - 
раздал по искорке, раздал.

…Мудрец, тот скверно рисковал.
Знал, ремесла ступени - в ад;
когда тоска в его висках,
забвенья розу не искал.

Бутыль приемом укротив,
он не желал альтернатив. 
Уж коль взошел в душе пожар,
гори, он говорил, душа.

Другой на рее средь морей,
как флаг, свободою сгорел:
где приобрел, там потерял 
для творчеств веский матерьял.

Им Бог судья, - тебе, тому,
кто знал печаль до пышных мук.
Прости, звезда твоя проста - 
венец, гвоздика, пьедестал.

Талант, питомец-эпигон,
весь эпос твой допишет он.
Так, все пробелы у страниц
мы методично устраним.

Устроим тризну. При свечах.
Но что прочесть в твоих речах?
Ты ключ от счастия точал?
Молчишь? Молчи, не отвечай.

Молчи логично, милый мой.
Ты пел стихи, стихийно пил,
судьбу - молчи! - не превозмог,
страстей и тех не отлюбил.

Та женщина безумий - где?
Все улыбаешься в губах?
Ты стал бессмертен лишь затем,
чтоб не тревожили твой прах.

Ты сконструировал себе
закон устойчивых основ:
осуществляя свой побег,
ты обеспечивал свой сон.

Ты хитро выполнил свой век.
Творец, ты трезвый человек!
У всех на свете скорбь своя,
ты - возводил ее, ваял.

Не сочиняй слова о том,
что ты лишь выполнил свой долг,
ведь никогда - и никогда! - 
мир не спасала красота.

Как гениально ты сумел
златым пером исправить смерть!
Ты так блистал в своих листах,
канонизированный сам!

……………………………………..
Висит созвездье за окном.
Как эталон. А предо мной,
как эталон, - мой лист простой.
Прекрасный
и пустой.

    © Антипов Е.

СПб, "Китеж" 2000г.