Rambler's Top100



Тим Аронзон



ПИСЬМА ИЗ ПЕТЕРБУРГА

 

 

* * * Тень от облака. Летний день. Жарко. Кепочку набекрень. Петербургский глухой переулок. В бликах солнца ломаешь сирень. Ломит голову сладко мигрень. Тушишь в землю горячий окурок. Раз ступень, два ступень, три ступень. Водопад ледяного подъезда. Тень ребенка и женщины тень. Занзибар. Гроб колодца. Сиеста. * * * Кожа речная, скрещение нитей, влечение, К северу две долготы и одна широта, В горле Дворцовой чешуйчатом ангела мление, Двух целлулоидных улиц морщинки у рта. Города кожа речная живет умиранием, Ветви деревьев стекают на туши домов, Тихо сквозь окна и двери вождя придыхание Ртутью эфирной сочится в умы дураков. Гулом трамвайным взметается пыль, воспаленные Веки слипаются черных мостов, напоен Газами, город вздыхает зарей, оголенные Гальванизируют нервы проспектов дождем. Ветер въедается острою солью терпения В мокрые легкие тюрем угрюмых сердец, Дни беспризорные прошлого, тенью забвения Инакомыслия медь отольется в свинец. ВЕСНА Улицей Росси на берег Фонтанный плестись, вереницею Белых державных фронтонов, колонн, нержавеющим желобом, Академический гул извергающим, голою спицею Злой перспективы ведомым к реке, воркованием голубя Завороженным застыть в полпути, задохнувшись симметрией Мерзлых домов и пылающих окон навзрыд геометрией. Трещинка града, артерия, полая жила, заплывшая Кровью инсультною мироначальника, лужей бензинною, Пресной слезой облаков, в горловину Фонтанки раскрывшая Око рассветное, на эпителий асфальта чернильная Тень распростерлась ли дьявола, зодчего, беглого ангела, Горечь театра в затылке, а улица таяла, таяла, таяла... * * * Мокрый снег - анапест демиурга, Петербурга каменная тень Вьюжно вздрогнет, в небе - акведука Черное крыло, прозрачный день. Острые сосцы прозрачных школьниц - Что костры на снежной коже рая - Тлеют ало угольками соли, Полыньей молочною вздыхая. Город мой, заснеженный и вольный, Волн сюиты, кляксы островов, Звон трамваев неизбывным стоном Сводит сонно челюсти мостов. Над ангинной горечью проспекта Рваный реет ямб Гиперборея, В лед и слезы снежится на ветках Изморось осеннего хорея. * * * На воздушных кирпичиках тюля Упокоится тело июля, На поля полоумно и тулью Мотыльками слетается пыль, Светлоохристая, неживая, На стене безобразно кривая, Теплым облаком днем зависая, В золотистый душистый горбыль Пригвожденная ржавою спицей Иссыхает соломенной птицей Вольнодумная шляпка сестрицы - От сестрицы осталась лишь тень. В ее ящике верхнем колода Сальных карт провалялась два года, Заполняя пространство комода. В среднем - бусы, браслеты, ремень, Пять заколок, две пилки, дискеты, Капиллярная ручка, кассеты, И четыре индийских монеты Вперемешку лежат до сих пор. Три бюстгальтера, детский ботинок, Акварельных шершавых картинок Восемь штук, штангенциркуль, рейсшина И рассохшихся красок набор В беспорядке лежат, приютились В нижнем ящике и запылились, И истлели - проклятая сырость; Денег нет как-то сделать ремонт. Под столом - две оранжевых кегли, Пара рваных, коричневых "Wrangler", На столе - Винкельманн, рядом - Шпенглер И костляво изломанный зонт. Я ее иногда вспоминаю, Как она говорит "умираю", (Рядом - дети тихонько играют, Оживляя вселенский бардак). Подоконник с таблетками пачек И червонцем аптекарской сдачи, Занавеску взвивает горячий Бесконечный простудный сквозняк. Сладковатые запахи гречи, Летний голос и голые плечи, На которые ластится вечер, Если время и лечит, то зря. Пьяно веет вином от акаций, Рассудить - так и впрямь, может статься, В этом мире не стоит рождаться, Раз не хочешь ты умирать. Серым мхом и овсяницей плиты Заросли от крыльца до калитки, И темнеют среди маргариток Оссианские камни в саду. Тяжелеет листва, бледно ало Холодеет небесное сало. Эта дача в наследство досталась От сестрицы мне в прошлом году. * * * Хорошие слова есть в русской речи - Дык, спатеньки, тоска, врасплох - Они во рту - что зерна гречи, Они в руках - болотный мох. Дык, милый, дык, укутай плечи, Декабрьская ночь как скоморох, Дык, сладко спатеньки, тоска на печке... И утро, нас заставшее врасплох. ВЕЧЕР В МОТЕЛЕ Ломтик рокфора, Шведский сухарик, Пол-помидора, Смятый хабарик. Чашечка кофе, Горького, кислого, Дырка на гольфе, Дым коромыслом. И Сладенький тортик, Рюмочка водки - В маленький ротик. Метеосводки. Рядом кроватка. Ночка ненастная. Спи себе сладко, Солнышко ясное. Утром проснемся, Гольфы наденем, Кофе напьемся И дальше поедем. * * * Рюмку простого сухого вина Лунною ночью Выпить, задумчиво встав у окна, Глядя на дочку. Долго по кухонке сонно ходить, Слушая скрипы Старых паркетин, и долго курить, Кашляя хрипло. С красного яблока снять кожуру Лезвием тонким, Следом порезать на дольки хурму, Сидя на койке. Йогуртом сладким заправить салат, Рюмку Сотерна Выпить до дна и уснуть у стола Самозабвенно. Солнечным утром небритой щеки Нежно коснется Дочка ладошкой, как воды реки, И улыбнется! * * * Ты можешь выбирать между Невой и Нилом Отдохновению благоприятный дом. Николай Гумилев Зимы кинематограф черно-белый, деревья в перспективе, светотень, сквозняк, четыре хризантемы, "восьмерка", контрапункт, мигрень, четыре кисточки, мольберт, белила, котенок, блюдце с молоком, пустыня, ровный берег Нила, как хорошо быть круглым дураком... день, подоконник, глина лиц, ребенок, дробящийся на кадры, сквозь окно он расставляет медленно, спросонок картинки жизни, словно домино, он не находит мыслей отраженье, не обусловленный возможностью прощать, разбито блюдце, светопреломленье, удачный дубль, хочется кричать, пылинка в объективе, взгляда грани, тень, соскользнувшая в простор оконный, бегство, руки, замиранье пустыни, сердца, гордость гор, глубокий вздох, душа из тела исходит, внутренний монтаж, зимы кинематограф черно-белый, безлунный выжженный пейзаж, ночь, вереница титров, сон, молебен, в искомом веществе пространства твой гроб инеем январским посеребрен, и вдаль ведет тебя задумчивый конвой, туда, куда-то далеко в пустыню, озвучивать заученную ночь, в дрожащей духоте прозрачных линий, от бренной суеты, навеки, прочь. ПРОНИКНОВЕНИЕ Ржавым оврагом заката, сумерек мокрой золой, черного винограда мякотью терпко стальной... кровью болотных ягод, солью бесплодных долин, глиняной пылью пагод, сдавленным вздохом плотин, воем протяжным колодца стаей чужих голосов, звонкой осокой солнца, трепетной медью слов... * * * Мне нравится шафрановый гашиш Твоей струящейся рубашки, Вино, над площадью стрижи, Ногтей соленые фисташки. Я возношу к седеющим вискам Пустые ручейки морщинок, Как солнцем раненым рабам Молитву полоумный инок. Мне нравится пить кофе на Сан-Марк, Вполне нетеатральным жестом Чертить ладонью полумрак Лозы сигарного инцеста. Я возношу к хладеющим губам Горячих стонов колесницы, Что пчелы вереска дурман, Что листьям свои крылья птицы. Мне нравится жара Аустерлиц, Твоих ресниц неразбериха, В пыли изящных верениц Твое капризничанье тихо. Мне нравится струящийся песок, Касание щеки коленей, Щекочущий ладонь сосок И шепот в сутемках молений. * * * Пространный ход часов настенных Разъял бессрочие надменно, Сплетя мгновения венок, В нем, уловив родства оттенок, Зиял разрушенный простенок Распада вязи временной. ПРЕОБРАЖЕНИЕ В мертвом безжизненном теле, в его потускневших глазах Мир продолжает чеканить объекты, их можно увидеть, Можно увидеть свои голубые глаза и свой страх, Оторопь, ужас увидеть. Вся-то лишь польза, смотреть в них как в зеркала скользкий проем, Глаз, отражающий вас, не утратился, всем механизмом Жидким своим производит живого пространства излом, Мертвым своим механизмом. Вот элементы все те же - кислот и гормонов набор, Та же большая конструкция лишь без дыханья и воли Целой лежит, но ведь все говорят, он куда-то ушел, Вместе с дыханьем и болью. Если глаза отражали кусочек пространства простой, Кто его чувствовал ими и видел, пока оставался, Взглядом кто был механизма, пока не ушел в упокой, Кто здесь живым притворялся?.. * * * В бессилии бесстрашия и рвенья, в беспомощности слез своих мы что-то создаем на время и отдаем на суд бесславных и чужих... В недетских мыслях, вялой мешанине осенних листьев, языках костра, и в покосившемся печальном мезонине, в прогнивших досках пьяного моста, в прозрачных лужах, и в свечном огарке, в красивом дачном бардаке, в шипении пузатой кофеварки, в шуршании мышей на чердаке, в балясинах витых ночной веранды, в душистых яблоках, полуживой траве, и в девочке, играющею в нарды, и в той хрипящей у камина головне, в белесой паутине над картиной, написанной седеющим отцом, в скрипучих ставнях, тающих перинах, и в лунном свете, искорежившим крыльцо, и в тех подсвечниках, залитых парафином, в их форме веселящихся пейзан на фоне бледных изразцов камина, чье пламя медный высветило чан, и в жирном кофе, и в невнятной речи, смеющихся за ужином гостей, и в запахе густом горячей гречи, и в тех обрывках несоветских новостей, и в тех руках, мои обнявших плечи, в бесцветном небе и в глухом дожде с утра, в излучинах неправильных той речки, что взгляд уводит незаметно в никуда, я узнаю свое немое детство, его нескладное влечение к любви, то понимание простого жеста, что до сих пор живет в моей крови. * * * В утреннем небе на излете весны Холод корявых, бесталанных веток, Тонких и длинных, обезумевших, сны В листьях дрожащих, водопой рассвета. Бег, вереница, умиранье воды, Ветра, стихов ли, белой глины, соли, Все непонятно, торопливые дни, Век убаюкан ледоколом боли. Голод и рвота всех бессонных ночей, Солнца холодною зарей ресницы, Ветви деревьев, засыпаешь ничей. В утреннем небе умирают птицы. УЯВЛЕНИЕ Появляется как прежде за исканием наитье, за наитием надежда, словно Вишну пред Адити, исступленным криком воли, затаившимся в груди (кто не волен - тот покойник), все сметает на пути, избавление опасно, неизбежности сродни, милый мой, мы все напрасно пыль таинственной возни, эти слезы, наши слезы - нетворимая вода, соль, питающая грезы, растворенная слюда, мирозданья уявленье не узреть нам нипочем, умерцают наважденья в незачем, в нигде, в ничем, иссушаются столетья на бесплодной высоте, а надежда - нети-нети - лишь тоска по красоте.

 



    © Тим Аронзон


[ Другие произведения ||Обсудить ||Конура ]


Rambler's Top100



Сайт создан в системе uCoz