Николай Бизин

СМЕРТЬ ПАНА

* * *

Что знаю я? Прекрасное в ночи
Движенье тел… Светил полёт и ангелов меж ними!
Недолгий мотылёк свечи,
Я чувству моему дарую имя.

Подсолнечник, подросток всех дорог,
Бесправием ума превысит и Ван Гога.
Из лучников беглец, мой солнечный стрелок,
Слезинка на реснице Бога.

И вавилонский мой язык убог.

Что знаю я? Я полюбил её.
Он вылепил из глин и мраморныя пены.
Я слушаю молчание моё
И вижу эти рухнувшие стены.

Мой Вавилон! Ступению ступни
И крыл ступению очерчен силуэт
Стремительный, как башня от земли,
Которого на свете вовсе нет.


* * *

- Живёт в огне и смотрит из огня,
Искусство смертных смотрит сквозь меня.
Искусство смертно, коль сгораю я.
Я саламандра! -

Мне говорил так прокажённый через реку,
Весь в язвах от бесчисленных пороков.

И словно голошеий гриф,
Следя за умирающим калекой,
Я улыбнулся и назвал его Сизиф.

Но я опомнился, назвал его язык:
Упёршись в мозг, взбирается по горлу.
Я оглянулся и увидел миф:
Санкт-Петербург, так назывался город.

Беседа через реку и века,
Которые как мир. Которые как миг.


* * *

Алкогольная или глагольная амнезия
Над страною моей!
Ах Россия, ты Анастасия,
Или даже смелей.

Аз глаголю, и мне веселей.
И веселье как анестезия.

И танцует Анастасия
Белый танец без боли безгрешный.
Будет наша любовь красивой,
Как прощанье с умершим

По известным обрядам России…
Аз глаголю: Не помню злого!
Полюбил я Анастасию,
А она полюбила другого.

Амнезия и анестезия -
Это всё у любви в объятьях.
Ах каким же щемяще красивым
Будет её подвенечное платье.


* * *

Ведь любовь - это не навсегда,
Лишь на время.
И по губам стекают кровь и мёд, и города
Водой на темя

По капле, по-китайски, и до кости.
Прости меня, любовь, что ты на время,
А я вне времени, как спящий на погосте…

Как я лукав, ты посмотри! Как я лукав.
Нет чувств, глаза протри, одни настои трав.

Спокойно всё, но цену красоты
Мы называем среди бела дня.
Спокойно всё, но в целях красоты
Кто ищет Бога, тот найдёт меня!


СМЕРТЬ ПАНА

Детородного деланья для
Детородные органы людям даны, ну а евнухам - нет.
Знанье это продляя, я назвал себя Паном, козлоногим с дудой.
От меня содрогается Ветхий Завет,

А меж тем я незлой и весёлый злодей!

И просило меня всё грядущее рода людей
Детородного деланья мощи их ещё нерождённым плодам,
Светлых песен их глоткам, как падших с небес лебедей,
Плодородья их скудным полям и садам…

Это счастье я, дети мои, вам отдам!

Был для них я понятный языческий бог, 
А теперь я устал и лежу посреди перекрестья дорог - 
Не распят, но как след, что в пыли, жажду следом пойти…
Я лежу на пути, не объехать и не обойти - мною дышат!

Да, я мёртв, но по-прежнему вижу и слышу.


* * *

Глазастая душа моих грехов!
Любимые мои, которых так немного,
Простые откровения стихов,
Где красота как калика убога.

Мой алкоголь оврагами в крови.
Любовницы мои как в половодье черти.
Свобода есть название для смерти,
Которая есть почва для любви.

И алкоголь оврагами в крови.

Малинового звона полотно
Для паруса седого возвращенья.
Случилось так, что было нам дано,
И взяли мы слова и ощущенья.

Люби меня не более, чем я
Способен быть живым… Оврагами в крови
Мой алкоголь! Тогда, любовь моя,
Мы только почва для твоей любви.


* * *

Уже уходим мы. Конечно, мы уйдём.
Последние поэты под дождём,
Но как бы в окруженьи света.
Сто лет назад здесь протекала Лета,

Теперь она везде идёт дождём.
Уже уходим мы. Конечно, мы уйдём.

Как утреннее солнце на лугу,
Освобождение от зла невелико.
Ты успокоен, ты река, ты далеко.
Тебя не пожелаешь и врагу.

Тебя не переплыть, но я смогу.

С условием, что будет в этом смысл.
Всё в мире дождь, всё в мире мысль,
Всё в мире смерть последнего поэта…
Сто лет назад здесь протекала Лета,

Теперь она рассыпалась дождём.
Всегда последние, конечно мы уйдём.

Наверное, они не снятся мне,
Всегда последние, в таком прекрасном сне.
И вечна боль, которая им снится!
Я эта боль, я чистая страница.


* * *

Прощаются бессмертные, и я
Смотрю им вслед… Как бы приходит осень.
Созвездия, каких доныне нет,
Не бьются оземь.

И не взнуздать холодной красоты
Ни женщиной моей, ни восхищеньем.
Я мог быть скоморохом, но не стал.
Казалось бы, об стену все горохи…

Ох непростые люди, скоморохи!
И женщина прекрасна как прощанье -
То песня возвращалась соловью…

Да, боги радостны, а человеки тщетны!
Вершины сладостны и чувства мимолетны!
Я мог быть скоморохом, но не стал.
Я рассмеялся и остался смертным.


* * *

Но не лягушки выбирают цапель,
Раздвинув берега своих болот.
Прогулки под дождём, но между капель
Неспешный шаг или уже полёт.

Вот мокрая сирень… Великие щедроты!

И, может быть, ты вырван из болота,
Чтоб кто-то покормил птенцов
И обучил неспешному полёту.
И серебро от капель сорванцов,

Вот мокрая сирень… И вся неуязвимость
Окончена! Как долго капли мимо.

Окончено… Есть под дождём прогулки,
Неспешный шаг меж капель и распада.
Вот мокрая сирень: как высоко и гулко!
И ожидается грехопаденье града.


* * *

В день жажды я был завершён будто горло кувшина
И сразу тобой переполнен… Должны быть едины
Два тела как глина.
И стали едины.

Мне кажется, что я приемлю запретные ласки иконы,
И та, пред которой поклоны и сладкие стоны,
Икаровой дерзости ведает цену.
Вавилонскою башней сквозь меня прорастает колено.

И волны из плена, и волны… И горькая пена.

Идёт прокажённый любовью как ветром разодранный облак.
Казалось, с него осыпается облик,
И нечисть крылатая рвёт прометееву печень.
И жизнь поделилась на чёт или нечет.

И с неба о землю как кречет.


* * *
                                  Ольге

Как тёплое прикосновенье одиноко пролетевшей души,
Моя жизнь истончается со скоростью изжёванного карандаша.
Терпеливо как кошка, что ожидает мышь,
На ладони моей, не дыша

Твоё небольшое совсем одиночество.

И святое право женщины на предательство,
И святое право мужчины на насилие -
Не более чем описание нравов
Каких-нибудь там нелюдей.

Я пришёл к тебе, наверное, как злодей,
А не чародей или прелюбодей
Или тёплое прикосновенье одиноко пролетевшей души.
Но так двое меж людей в глуши.


* * *
                                  Жанне

Нагая женщина ступает по воде,
Небесные любовники над ней,
Уходит Эвридика в мир теней.

Полюбил я то, что уходит.

Это сердцебиение со мной происходит

Посреди тишины, посреди бесконечного лета,
Где приют для любовников.
Губы смазаны потом, - о язычество света -
Будто соком крыжовника.

Эвридика, венок из терновника…
И любовники как продолжение света.
Только Лета волнуется раз и волнуется два без помех
Посреди бесконечного лета.

Эвридика, венок из терновника, сладостный смех.


* * *

Мечтанье гончара, совсем одно,
Но долгое сердцебиенье глины.
Когда ещё не выпито вино,
Когда тела уже совсем едины

И сотканы в тугое полотно.

Мечтанье гончара, совсем одни
Ладони под струёю из кувшина.
Как будто бы с одежды сходит глина,
Такое происходит и с людьми.

Мечтаньям гончара не надо глин,
Ни чернозёмов, ни волнений моря.
Как будто бы одежды, сходит горе,
Река освобождается от льдин.

Мы будем сущей правдой из неправд,
Уже легендой, только много после.
Как это лето, этот листопад
И этот снег - всегда не здесь и возле. 


* * *

Слепорождённый раб божий Павел, прорицает иногда.
И всё, что скажет, совершится, пусть не сразу.
Быть может, так заметны глазу,
Пройдут года…

Но не заметит лет слепорождённый раб, что прорицает иногда.

Ещё освоил он искусство гончара, 
Искусство исправлять горбатых и хромых.
Сегодня с самого утра
Не оставлял трудов своих

Слепорождённый раб, что прорицает форму
И слышит душу.
Сегодня с самого утра,
Едва рожок пастуший

Ушей коснулся, он увидел звук,
Как тихую лампаду.
То зрение пришло, то раздвоился слух,
Но он сказал: Не надо!

Награды не достоин слепорождённый раб,
Поскольку все - дары, и мало взято.
Убогий телом, волею не слаб,
Сказал: Не надо!

Довольно мне для прорицанья слепоты,
Мешает видеть зренье-стрекоза.
Есть слёзы, будто зрячая роса - 
Идёшь и словно наступаешь на глаза.


* * *

Любопытные пьют наши слёзы,
Иссушают озёра, вырезают леса и луга.
Остаются чисты как снега или розы…
Я большая слеза, я как сердце врага,

Мною можно и захлебнуться!

Остаются чисты как снега, они вьются
От нектара к нектару, собирая дары,
Деловиты как пчёлы или как топоры…
Я большая слеза, я как сердце горы,

Об меня можно и расколоться!

В деревнях есть колодцы, в которых вода будто звёзды.
В те колодцы, конечно, плюют… Но и пьют, собирая
Свою жизнь будто грозди в корзину - это малая правда.
Не стоять деревням без колодца - это правда другая.


* * *

Даже страж у ворот может иметь своё мнение,
Но кого интересует мнение стража у ворот?
Гораздо важней его зрение,
Гораздо важней горизонт,

Ибо эта история о ночном горизонте.

Уже совы и летучие мыши в полёте,
Уже царствует недоброта, и ни зги…
У слуги нет господ, а из женщин лишь вдовы 
Удивительно дивны, и приходят враги.

Перед ними лишь страж у ворот.

Тот ночной горизонт порождает химеры,
Словно крот погружается в душу стража.
С ним сейчас происходит испытание веры,
Искушает его на манер миража.

Днём сиё происходит иначе.
Плачет нишенка, моет его сапоги
Волосами волнистыми… Плачет и плачет.
Как прекрасна она! Как прекрасны бывают враги!

А в ладони заколка-змея, и она словно кречет падёт
Прямо в сердце, вот-вот.

Вот и наша душа, как в кувшин заключённые воды,
Несвободна, поскольку есть страж у ворот.
О него разобьются химеры-уроды, и ночной горизонт,
И иные тупые рабы своей сытой свободы.


* * *

Освобождая пленную зарю
И поправляя скакуну подпругу,
Ты жаждешь счастия… И вот я говорю
С тобой о счастии, но мы поём друг другу

Песнь одиночества!

Отечество души есть одиночество.
Как отрочество, что в глуши, песнь одиночества.
В лесной тиши готическое зодчество,
В котором есть цветные витражи

И дивные жестокие пророчества:

Невинность наказуема. Вина,
В которой истина, вполне недостижима.
Мы будем живы, будем просто живы
И выпьем одиночество до дна.


* * *

Я служу… Если б люди, ведь каждый - обглоданный перст,
Ночью волчьей с саней одного не спихнули, чтоб прочим убраться,
Я б любил их… Какое безлюдье окрест!
Я б хотел здесь остаться

И ночное увидеть сиянье затерянных мест.

Нелюбовь моя к людям проста - я сужу
И страстями за это наказан, как будто лесного костра языками повязан.
Только стужа вокруг и глаза. Я дрожу.
Путь любви мне, казалось, заказан.

Только малая толика жизни… Не подобием Сада Камней
Будет Сад Человеков! Но костёр будто сердце моё, и покуда он бьётся,
Остаётся надежда, и в аорте живёт соловей,
И её разорвёт, коль проснётся.

Соль земли моей, святость! Не мною она
Будет собрана вновь… Я не смею, я только жестоко разборчив
И сужу, и наказан. Мои письмена
Пламенеют, труды и труды напророчив.


* * *

И над убожеством толпы
Пылать как яркая заплата,
И добрым быть… Что доброта из рубищ,
Сказать бы мог кувшин, но приобрёл палаты,

Чтоб добрым быть немного свысока.

Когда я обрету второе дно,
Сказать бы мог кувшин, я буду так глубок,
Как те, чьё имя донесли века!
Сказать бы мог, поскольку промолчал,

Поскольку падал. Доброта - порок,
Когда разбита вдребезги… Когда глухой пророк

По жалким нашим хижинам бродил
И жёг их, как сердца, не слыша звонкой гари,
Задел его ногой… Мы услыхали,
Что наши хижины высоко над землёй.


* * *

Всё будет, как и должно,
Даже если всё будет иначе.
И звезда упадёт в вино,
И злые по добрым заплачут.

Не особо живые вещи
Нам сопутствуют всюду, и всё же не будь
Слишком праведным и слишком вещим,
Слишком знающим собственный путь.

Там, где ветер пронзительно свищет

И вода сквозь пробитое днище,
И сердца словно чайки парят,
Обречённых и гордых не ищут…
Они сами придут и сгорят.

Здесь живут свысока,
И здесь всё совершается сердцем высоким.
Солнце светит и бродят древесные соки,
Над распахнутой сушей плывут облака.


* * *

Стелят низкий туман поля.
Земля в ожидании.
Диск солнца расплавлен, красен в снежнорозовом небе.
Время думать о чёрством хлебе

И о жатве-страдании.

Словно женщина в ожидании,
Красота утомляет, в ней нет новизны.
В этом мире совсем нет весны, ведь она постоянна,
Словно боль в осязании.

И уродство становится дорого вольному взгляду.
Всё дороже уродство и скотство, и всё мимолётней.
Потому красота постоянна,
На полях милосердье тумана.

У любого народа есть призванье прийти и уйти.
Оттого нам опять отодвинуты сроки,
Что мы юные боги в пути,
Очень смертные боги.


* * *

А я по-прежнему так славно одинок,
Влача себя по площади к Неве!
И коль однажды русский Бог
Протянет хлеб, то как же я убог…

Но этот город как булыжник на траве,
Послушай, камень.

Быть месту пусту и без царства в голове
Или не быть завшивленною плешью.
Влача себя по площади к Неве,
Я сам себе кажусь одушевлённой вещью,

Забытой во взъерошенной траве.
Послушай, камень…

За пазухой моею Сад Камней,
И позади меня Сад Человеков.
Как жизнь моя перетекают реки
И в смерти прикасаются морей,

Где корабли не знают якорей…
Ты знаешь, камень.

Простой булыжник, брошенный в моря!
Круги бегут, бегут, и невский ветерок.
И я по-прежнему так славно одинок,
Как на ладони капля янтаря.


* * *

Мне Россия приснилась
И тебе… Её не было вовсе.
Будто родинка, что на губе,
В ясном зеркале отразилась.

Что поделаешь, если мешает
Целовать твои губы и собственный облик любить.
В окружении неба спит в гробу Петербург,
И о хлебе душа вопрошает,

Обещает Четвёртому Риму не быть.

Этот светлый кошмар посреди Петербурга
Не случайно лишь сон.
Прозрачна ночь, ей имя легион.
Прекрасны бесы как невидимые пурги.

А её, может статься, и вовсе не будет -
Журавль в небе, синица в руках…
Всё достанется людям и останутся люди,
Разве что говорят на чужих и немых языках.


* * *

Слепые губы, их гончарный лепет,
Их ласточкин полёт о близлежащий камень.
Санкт-Петербург, сердечный трепет
И бледный пламень.

Поскольку есть поэт искусный лжец,
То швец и жнец, и на дуде игрец
На этом берегу, а город на другом,
Где сердце как младенец на снегу -

Кричит себе, и никого кругом.

Поскольку есть поэт искусный лжец,
То швец и жнец, и на дуде игрец -
Все будут счастливы, что сердце на снегу
Останется на дальнем берегу.

Мой мёртвый город продолжает жить
Волшебной жизнию великих мертвецов.
Слепые губы, лепет беглецов,
Решивших эту реку переплыть.

    © Николай Бизин