Александр Геннадьевич Гущин

ОБЛАКО БЕЗ ШТАНОВ

(малое моноголосие)

Поэзия -
тот же
публичный
дом,
открытый
желающим 
целые
сутки.
Всякий
ласкает
захватанный 
том,
к себе
примеряя
слова-проститутки.
Всякий
смотрит
в безумия
цех,
терзаемый
приступом
сладостной
дрожи, -
это
написано
только
для тех,
кто 
весь
излюбился
и больше
не может!
Язык,
грозящий
набатом
колокол,
только
мыслящим
странно
нов.
Разве
вы
не видели
облако,
обыкновенное,
без штанов?
Великий
был
безукоризненно
нежен,
прикрыв
штанами
стыдливый
пах.
Я тоже
стыд свой
холил
и нежил,
взлететь
пытаясь
к нему
в штанах.
Сегодня,
сбросив
стыда 
покрывало,
выплюну 
горькое
варево
слов.
Стриптиз?
Смотрите
стриптиз
для начала!
Облако,
только
без рамок
штанов.
Нежное,
безукоризненно
одетое,
будет
земное
тоскливо
петь, -
только
голое,
чисто
раздетое
сможет
лететь,
лететь,
лететь!!
Мы - облака,
уходящие
в мрак,
волей
ветров
выбираем
тропинку…
Плыву.
Для начала
снимаю
пиджак,
и робко
расстегиваю
ширинку…
Минуту -
вечность
безмолвно
стыну
над 
ждущим
телом
моей
страны.
Я,
отец
нерожденного
сына,
торопливо
спускаю
штаны…

1
Быть
не хочешь
со мной -
и не надо!
Я не
нищий -
не попрошу
подачек.
Сердце
вылюбил 
и бросил
на асфальт
Ленинграда,
видишь,
сколько
город
по сердцу
плачет?
Капли
звенькают
об уши 
прохожих,
изошедших
уличной
меднолобой
тряской…
Танечка!
Если
не любят
грубых,
почему
бросают
истекших
лаской?
Танечка!
Если
я
руки
вымыл
теплой,
льющей
из сердца
кровью,
неужели
теперь
я 
отверженнее
дыма,
вьющего
пути
к твоему
надбровью?
Вот,
поморщилась…
горчит
немного
отгоревшего
сближения
пламя,
и руки,
прежде
желанные
всюду,
уже
не встретятся
с теми
бровями…
Танечка!
Теперь
незнакомая
рожа,
спрошу
тебя
на правах
друга:
"Если
поэзия
в любви
не поможет,
где же
выход
порочного
круга?"
Поэт
как-то
вывернул 
себя,
чтобы
были
одни
сплошные
губы,
а вслед
за поэтом
любая
свинья:
и умный, 
и глупый,
и чуткий,
и грубый!
Скажу
ему
истину,
толстую,
как слон.
Сильный,
он
не потеряет
рассудок.
Вывернулись.
Губы?
Что?
Почему?
Вместо
губ
вышел
сплошной
желудок!
Выходят
поэты-желудки
толпой,
по-цыгански
устраивая
бубнами
взбучку.
Каждый
стишок
выпевает
свой,
и требует:
"Позолоти ручку!"
А из патриотов
патриот,
чьи вирши
не вызовут
дерзостных
прений,
тащит 
набитый
словами
живот,
согнувшись
поклоном
под тяжестью
премий.
Поэзию
выведут
из мрака,
держа
талантов
маленькие
огарки…
А те,
кто
от боли
мира 
плакал,
идите,
работайте…
в кочегарке!
Из мелкой
тарелки
шершавым
языком,
вылизав
за других
нечистоты,
учитель
встает
грандиозным
столпом
(не вылижешь -
выгонят
с работы!)
Танечка!
Одна,
в змеиное
гнездо
шипящих
ложью
гадюк
ползучих…
Танечка!
Не надо,
ведь
есть
дом,
а дома
все-таки
много
лучше.
Танечка!
Воспоминаний -
полк.
Брошу
в атаку
солдат
могучих…
Но залп
батареи 
по имени
Долг
из слуг
моих
сделал
навозные
кучи.
Я 
командую
самому
себе,
размахивая
шпажонкой
корявых
строчек,
доводы
вряд ли
помогут
тебе,
если 
тело
страданья
безумного
хочет!
Залп…
и сметен!
Словно
рой
черепков
от горшка,
на голову
мою 
похожего,
лечу
свободный
ото всех
оков,
с сознанием
святого
новорожденного.
Грохнулся.
Осмотрелся.
Дырок  -
тьма.
Затыкаю
дырки
болтовней
трескучей.
Милостыню?
Только
подаст ль
она,
инвалиду,
измазанному
прошлого
кучей?
Подайте,
подайте
мне,
ради Христа,
поцелуйчик,
мелкий,
в углах
рта
распятый.
Что же
стоит
нищему
подать,
тебе,
силой
и мыслью
богатой?
Ныне
брезгуешь
липкостью
рук,
всем
противен
бесплатный
целитель…
Слушай,
захочешь -
я 
буду
паук,
плетущий
паутину
сознаний
учитель.
Мохнатый,
противный,
брезгливостью
всех
отброшенный
за границы
простого,
я
буду
тревожить,
как скабрезный
смех,
покойную
душу
желудка
живого.
И слава
придет,
приползет,
припадет,
слизывая
с рук
на алтарь
науки,
и будет
казаться -
великий
живет,
плодясь
ежегодно
наградами
муки.
А я 
не хочу,
не хочу,
не хочу!
Прочь!
Изыди,
не мучай,
не надо…
Кончено.
Любителю-палачу
отрубили
руки
бессмертные
гады…
Обрубками
рук -
пощечины
бить!
Не правда ли,
пикантно
и забавно
чужое
мучение
кружками
пить?
Не вкусно?
Противно?
Не хочется?
Ладно…
Мне ли 
мучить
вас
болью
чужой,
от своей
не знающих
куда
деться?
Прочь
поползу,
как обрубок
слепой,
ищущий
в урнах
подобия
сердца.

2
Как незаметное становится великим
Я наблюдал. И было мне смешно
Глядеть, как рвутся вверх под чьи-то крики
Ростки сознаний. Вечное окно
Глядело хмуро пустотой созвездной
На гедониста. И казалось мне,
Что только одинокое серьезно
Глядит на глупый хохот. В вышине
Рождалась мысль… И образы, и звуки!
Земной смеялся, мудрость понося…
И пустота скользнула, как старуха,
И обняла, руки моей прося.

3
Милая моя,
кашляющая
глупостью
мама,
где ж ты
подхватила
ума
чахотку?
Добрая
мамочка,
лучшая
самая,
ум свой
отдавшая
заботам
в откуп.
Жизненный
путь,
меня
зачавши,
выбросил
слабого
навстречу
свету.
Ударенный
падал,
и был 
встававший,
ребенка
милого
больше
нету!
Мамочка!
Напрасно
узнать
ты хочешь,
почему
сыночек
бежал
из дома…
А за что
дому
такая
почесть,
если
в дом
нельзя
привести
знакомых?
Друг мой
единственный,
распахнутая
кровать,
даже тебе
нынче
стало
скучно.
Помнишь,
как хорошо
целовать,
бросая
на пол
одежду
кучей?
Помнишь
нежность
сплетенных
ног
и силу 
рук,
погруженных 
в тело?
Помнишь?..
Ныне 
я 
одинок,
как крепость
робкая
с флагом
белым.
Неприятельские
мысли,
знамена
развернув,
чеканным
шагом
тиранят
разум.
Господи!
Может, уйти,
уснув,
покончив
со всеми
сомненьями
разом?
Мамочка,
милая,
можешь
понять,
каково
телу
упасть
на простынь,
и пустоту
тяжело
вдыхать,
заслышав
безумия
грозную
поступь?
Мамочка!
Одной
тебе
говорю
истину
сокровенную
из души
наболевшей…
Милая!
Понимаешь?!
Жду,
столько
бессмысленно
претерпевший?
…Сказала…
Еще 
один
плевок,
глаза
слепящий
густотой
мокроты…
Умоюсь
и буду
почти что
Бог,
от всех
живущих
ждущий
чего-то.

4
Тебе я верил, как земной богине,
И верой убивал людскую дрожь.
Уж так случилось, что сплетеньем линий,
Опутал нам сердца осенний дождь.

Но дождь прошел, и я тебя увидел
Совсем земной, и вера умерла.
Тогда ушел, земное ненавидя,
Хотел забыть. А ты меня ждала.

Когда пришел, разбитый и решенный,
Позвал с порога… Тускло свет молчал.
И билась полночь оборотнем темным,
И билось сердце, в голову стуча.

И понял я, как дорого земное,
Когда застывший мир морозно пуст…
Но было поздно, вспоминать не стоит,
Как робко я чужих коснулся уст.

5
Слова
застревали
в усталом
мозгу
и жгли,
как забитые
в голову
гвозди.
Дождь
кончился.
Снова
весь 
город
в снегу,
и неба
не видно
сквозь
снежные
гроздья.
За мысль
уходя
высотой 
куполов,
возвысилась
церковь
громадой
кричащей.
Свечой
одиночества,
с копотью
слов,
горит 
и достойный,
и самый
пропащий.
Вечер.
Церковь.
Утешь,
помоги,
ясноликий,
сурово
с иконы
глядящий…
Видишь,
скользкий
от слез
и крови,
горе
принес
безысходного
ящик.
Не надеюсь
на милость,
но все же
прошу,
пальцы
стиснув
сплетением
вилок…
А из 
иконы
глядит -
не шучу -
обезьяний,
потный,
плешивый
затылок!
Вы 
когда-нибудь
видели
затылок
у Христа?
Глаза?!
Оставьте
душу
в покое!
Я знаю -
за красок
мазней 
пустота,
и весь 
его
образ
на этом
построен!
Бог!
Или,
 как там…
В каком-то 
смысле
мы 
давно
друг
другу
равны!
Ты
ведь тоже
в открытом
бесстыдстве,
всех
принимаешь,
мол:
"Я -
это мы".
Лежал
неуклюже
бессветной
вселенной.
Тишина…
Рождается
первый
из всех,
и когда
разрешился
мир
от беремени,
криком
первым
прорвался
дебильный
смех!
Слышишь?!
Не слышишь…
Довольный
и важный,
от душ 
наших
можешь
ключами
звенеть…
А мне
остаются
замочные
скважины?!
Не хочешь?
Пусти!
Я 
буду
смотреть!
Я,
не дожидаясь
бессонного
ада,
за мучимых
здесь,
на земле,
изопью…
Чаша 
наполнена
полностью.
Надо.
Верую
в благо.
Все выдохнул.
Пью.
Странно…
Знакомо…
Понял.
Спасибо!
Чашку
страданий
с последним
злом
заменил
темно-зеленой
глыбой,
заменил
дешевым
гнилым
вином…
Ничего,
я выпью,
если 
это
нужно,
пойду
в истоптанный
сердца
клуб,
буду
со многими
душами
дружен,
души
открою
отмычкой
губ.
Вечер.
Я.
Выхожу
из церкви,
метко
плюнув
в Луну-мишень.
Даже 
звезды 
сегодня
меркнут,
снежинки
лезут
с упорством
вшей…
Домой
прихожу,
от похмелья 
стыну,
нельзя взлететь
и нельзя упасть.
Я
верю
в то,
что весь
мир
покину,
шагнув
в подъезда
пустого
пасть.

6 
В поздний
час,
когда
шторятся
окна
и ложатся
спать
города.
я
шепчу
необъятно
глубокому:
"Прости меня!"
Я 
шепчу,
натянув
одеяло,
скрытый
коркой
бетонных
квартир.
Я
не верю
ни в бога,
ни в дьявола,
ни в
далекий
заоблачный
мир!
И за это 
в награду -
шуршащие,
утешающе
милые
сны…
В них 
летишь,
как 
в бездонный
ящик,
без сознанья
 своей
вины.
А  наутро
забуду
ночное,
на работу,
как все,
пойду…
Буду 
слушать,
как город
воет,
ощущая
свою 
вину.

7
Господи!
Не обижайся,
привыкнув,
будем
друзьями,
ведь мы -
не враги…
Слушай!
Хочется,
грозно
крикнув,
выплеснуть
на прохожих
грозу 
любви!
Господи!
Ты же знаешь,
миленький,
нет, 
кроме нее,
у меня
желаний!
Валюсь
утопленником
смертносиним
перед
распятьем
воспоминаний…
Если бы был
чист,
как девственница,
было,
право же,
много
легче, - 
шел бы 
вверх
по желаний
лестнице,
и сердце
пело бы
птицей
певчей.
Грязен,
смраден…
Больно,
право,
называть
себя,
раздетого,
человеком.
Боль
отольется
в страницы,
главы,
вы
отсмеетесь
скрипучим 
смехом…
Что ж!
Утешение -
Я
не один,
одинокий,
брошенный
и никого
не ждущий, -
вынули
из механизма
клин,
и целый
поезд
под гору
пущен!
Поезд,
под ноги
кошельком
брошенным,
летит,
и никому
не нужен!
Знаешь,
придет
еще
гость
непрошеный,
времени
снеговиком
застужен.
Не я, 
конечно,
а призрак
мой,
тот,
что умер,
и тот,
что будет.
И рот,
родной
и тоскливо
чужой,
тебе 
поцелуем
последним
застудит…
Счастья
тебе
и много
детей,
таких же,
как ты,
не в мужа
красивых.
Меньше
при жизни
увидеть
смертей,
меньше
дней,
дождями
плаксивых.
Последние
строки,
как выстрел
в висок…
Больше
прежнего
ты
не встретишь.
Спрячу
небо
за потолок,
мой мир -
пустыня,
и ты
в ней
светишь.
Не Маяковский,
конечно,
второй,
а первый
за Маяковским
Гущин
будет
летом
и будет
зимой
твоею
милостью
в небо 
отпущен.

8
Мыслящих
желудков
череда,
карликовым 
взглядом
исподлобных
впадин,
оценят
муку 
моего 
труда,
клеймо
поставив
"один из гадин".
Гоните…
Торопите…
Ну что ж -
ушел!
Пристроюсь
скромненьким
в уголке
где-то.
Обниму
знакомый
до боли
пол,
отдавшись
плавному
течению
Леты.
Пристроюсь
у Леты
старателем 
нищим,
свободней
самой
свободной
птицы.
Вы -
золотых
откровений
тысячи!
Намою
из душ
золотые
крупицы.
Наполнится
тяжестью
грудь-кошелек,
чтоб вы,
измученные,
спокойно
спали.
Закрыл б,
если мог бы,
сомнений
поток
в двери
ваших
бессонных
спален.
Вы,
незнакомые
мне 
и Владимиру,
кровных,
родных
дороже
и ближе.
Маяковского
книги
листов
языком
ваши
руки,
разные,
лижут.
И я
люблю
вас,
единственно
редких,
насколько
хватает
человеческих
глаз;
любовью
к людям,
как солнцем,
выжжен, -
страшен
любящий
дикобраз…
Люблю…
Но не тех,
изошедших
слюной
в бесплодных
бутылочных
разговорах,
а тех,
кто гордится,
что он -
человек,
и вспыхнет
желаньем
свободы
не в спорах!
Забудем
покорность
брюхоногого
века,
запуганного
террором
до мутного
дна,
когда
губят
безвинно
одного
человека,
то в опасности
вся
страна!
Владимиру
было
двадцать два,
а мне 
ныне
всего лишь
двадцать,
и есть
время
еще,
страна,
тебе
за пульс
наболевший
взяться.
И вам,
глядящим
в сплетенье
строк,
я
обещаю
торжественным
словом,
что 
все
я
скажу,
если
сделать
не мог,
чтоб
жизнь
оставалась
свободной
и новой!
Будьте со мной.
На развилках
дорог,
в кабаках,
в пустыне,
в отхожем
месте - 
лишь тот,
кто с вами,
почти что
бог,
бессмертней
мухи,
нетленней
песни.
Послушайте!
Люди!!!
Есть кто-нибудь?
Город.
Не достучишься.
Пусто.
Где-то
рядом
машинится
путь,
скрипящий
колесами
томно
и грустно.
 
9
Я
вижу
путь.
Он,
скрученный
в металл,
узкоколейкой
вдоль
болота
вьется,
и сотня
сжатых
поездом
людей
о расстоянье
ежемигно
бьется.
Гляжу
на окон
сонных
злую
муть,
и вижу,
что за ними
людям
пусто.
Там
прошлое
свое
не отомкнуть.
Купе
им 
не поможет
в этом.
Грустно.
И вой
колес
сливается
в хорал,
и глушит
боль 
небесных
песнопений.
Писал,
но ничего
вам
не сказал -
я
вам
кричал
за то,
что
я -
не гений.
Вне вас
я 
есть.
Из многих
вас -
один.
И гул
движенья
рушится
от дрожи.
Все
обнимает
чувств
сгоревших
дым,
но, 
раз
обняв,
любить
уже
не может.
Закончилось.
Остались
пыль
и смрад.
Огни
последнего
вагона
в сумрак
скрылись.
Я
ощутил
деревьев
дикий
взгляд,
что
темнотой
стволов
за мной
стремились.
Я
шел
один
по шпалам
до бессил,
вне поезда, -
бессмысленный
прохожий.
И вдруг
ко мне
громадный 
затрусил,
на Командора
в ватнике
похожий.
Не испугался -
я ведь
уходил.
Смотрю
в него,
пусть
будет,
что придется.
А вместо
драки
человек
спросил:
"Приятель,
слушай,
закурить
найдется?"
Он закурил.
Случился
разговор,
истекший
без надрыва
и насилий.
Читал
стихи
и слушал
приговор.
На рельсах
мы
сидели
и курили.
Потом
простились.
Самый
строгий
суд
вдруг
учинит
нечаянный
прохожий…
Я
понял,
что 
к рассвету
подступил,
и день
грядет,
как небо,
солнцекожий!

10
Лететь!
Лететь!!
Лететь!!!
И в небо,
обнаженным,
шагнуть
и оттолкнуть
ногой
земную
смердь,
метаться
в вышине,
безбрежной
и бездонной,
вверх-вниз
и снова - 
вверх!
Навеки -
в круговерть!
Рвануться
для людей,
заботой
угнетенных…
Кем?
Облаком!
Туда,
в немую
чернь
уплыть,
и там,
сгорев
костром,
из тысяч
солнц
зажженных
вам
небо
показать
и новый
мир
открыть! 

1983

    © Александр Геннадьевич Гущин.