Тимур Кекиликов

КАСКАД

ПОРТРЕТ

Над столом полированным
                                             одиноко,
                                                            неброско,
На лысой краске
                            портреты настенные -
Застреленного
                       самим
                                  собой
                                            Маяковского
И кончившего жизнь
                                   в петле
                                               Есенина.
Что смотрите, мертвые,
                                        пустыми глазами,
На стенке
вдвоем
            неужели
                         плохо вам?
Ладно же,
пускай
           повисит
                       между вами
Еще одного
портрет -
               Горохова.

Постойте-ка, впрочем,
                     Есенина спрячу я
В пыльного комода
                     ящик дальний,
Вместе
будут
         висеть
                   иначе
Три (!)
поэта
         с биографией скандальной.

Маяковский и Горохов -
                       родственны
                                         в доску,
Оба -
лихие бичеватели пороков.
Поставишь
под Гороховым
                        подпись:
                                     "Маяковский",
Думаешь - Маяковский,
                подразумеваешь - Горохов.

Обоих,
согрешив
           с горячкою белой,
Родило с похмелья
          революционное время...	
А Есенин? -
декадент,
          лирик скороспелый,
Ему ли
да с этими
          стремя
                     в стремя?!
...М-м, Маяковский?
          Он жизнь
                         самоубийством кончил,
Как и Есенин.
          Похвально?
                              Едва ли.
Зачем же он мне
          над столом
                             рабочим!
Сниму,
чтоб пристрастным меня
                            не назвали.
Теперь,
двоих уже
                 в правах урезав,
Я точку
на одном поставлю.
                             На ком же?
Пока не спятил я,
                           покуда
                                     трезв
Горохов висеть в одиночку
                              не должен.
Хотя
поэт-
        ами его одр
                           не воспет,
Сниму и его,
             объективности ради.
Но всё же
оставлю
             один портрет -
Не в голую же стенку,
                             работать,
                                     глядя.
Пусть будет
повешен
              над столом
                                 моим
(Халиф -
не на час,
                не женщина -
                                     на ночь!)
За трех неплохих,
              гениальный один
Поэт -
Кекиликов Тимур Мухамметжаныч.


АПОГЕЙ

Я соткан из пепла, из пыли дорог,
Из трещин земли и могильных крестов.
Я тоньше и чувственней всех недотрог,
Чьих нервов звенит оголённый остов.
Когда-то мой путь протекал, обходя,
Кипящую плоть, буйство умственных рек.
Кричащие вещи, рук ласки хотя,
Старели до моли, и сотни прорех
Зияли в бетоне покинутых стен,
Где корчились вещи, меня не вкусив.
А я извивался, не чуя костей,
Полз жирной змеёю, свободен, красив.

Теперь - вместо сердца хохочущий рот,
Теперь - вместо кожи пластины из льда.
Измяты окружья долгот и широт,
И дождь кислотой небо вытравил, да
Плодятся мутанты сырых получувств,
Осенний вершащие каннибализм.
А мысль лишь одна - "вот билет получу..." -
Под черепом дряхлым живёт и болит.

Но сопли тверды.
На уставшей руке
Устрой свой покой, потянись, разомлев,
Пока свои корни пускают в земле
Обломки упавшей звезды...
                                               Апогей.

Когда я был молод, я много считал,
Узнав, что не стоит терять ни гроша.
"Уже ль неразумным я прочим чета?" -
Я денно и бденно себя вопрошал.
Удары судьба наносила не зря:
Хоть я не сломался, был крепок и зол,
Но всё ж не постиг, когда гасла заря,
Той истины главной, что поезд ушёл.

И верхние ноты залило волной,
А нижние ноты унёс камнепад,
Проглочены средние, смыты слюной.
Фигуры, смеясь, объявили мне мат.
И с полки упав, пожелтевший Лу-Синь
Нырнул, пролетев по известной кривой,
В безмолвного моря бесцветную синь,
Лишь мозги об камни печатал прибой.

          Укутай цветы
          В целофанный пакет
          И станет цветам хоть немного теплей,
          Пока свои корни пускают в земле
          Обломки упавшей звезды...
                                                         Апогей.

Суставы хрустят, пожирая себя,
И корчатся руки, сухое бритьё
Щекой ощутив. И по ветру скорбя,
Огонь замирает - любовь не придёт.
И книги откроют мне правду теней,
Мечты улетят к горизонту, и Ты
Войдёшь будто эхо чарующих дней,
Увядшие вяло рассыпав цветы.
Скукожится, было возникнув, восторг,
Ты скажешь - "Привет..?" - и опустишь лицо.
Пространство работать пойдёт колесом
В троллейбус, который идёт на восток.

          Нет быстрой езды,
          Есть лишь окрики: "Гей!"
          Что слышит твой конь, от камчи ошалев,
          Пока свои корни пускают в земле
          Останки ушедшей звезды...
                                                       Апогей.


* * *

Поёт.
Поёт безумная - ты слышишь?
Опять поёт.
Её шаги по гулкой крыше
и плач её
забыться тяжким сном мешают,
уж третью ночь.
И хочется как волку в стае завыть точь-в-точь.

Не разобрать невнятной речи -
один лишь стон,
но как свинцовый груз на плечи
ложится он
и сердце так в груди сминает
и рвёт вовне,
что хочется как волку в стае
завыть и мне.

Стучат, стучат по гулкой крыше
шаги - "толк-толк".
И в каждом доме вдруг задышит
и взвоет волк.

Никто не знает, что за горе
несёт она,
но плачущей кликуше вторит,
поёт безумная страна.


* * *

Что подарить тебе? Дарю я
Свою закрытую ладонь.
Что спрятано внутри попробуй угадай.
Там - целый мир, загадочный, чудесный
Леса, поля, пастух, поющий песню,
Лениво гонящий корову вдаль,
Там одуванчики, чуть тронь -
Дождь пуха брызнет. Не горюя,

Иди туда и там живи,
В том мире света и любви.

Что подарить тебе? Дарю я
Ладонь. Раскрой - пуста она.
Тот мир вокруг тебя, я выпустил его,
Как выпускают бабочек, поймав их.
Он чужд интриг и происков Лукавых,
Не душит мавр ревнивый никого,
И чаша выпита до дна,
Но жив Сократ. Зажег зарю я,

И скоро небо голубеть
          Начнет - дарю его тебе.


ЗИМА

В сумерках всё - лишь оттенки от серого
треплемые на ветру.
Молвивший "Верую!"
примет - но в меру - и
пьяным уснёт поутру.

(С)нежная кожа земная морщинится -
снится земле беспокой.
В прорубь сквозьлёдную жирный "морж"  ринется,
Шумно поплещется, из-под вод вынется.
Снег загребая рукой,
вытрется, важно потопает к логову -
к теплой печи и чаям.
Я - лишь один без берлоги - к отлогому
спуску, следы утая,
кутаясь в тьму, палый снег и бессонницу
тихо крадусь - долог путь.
Прочь свой от зимних постылых небес сон несу
с мыслью: "Немного побудь
В здешних коварных заснеженных сумерках,
и не проснёшься вовек".
А по весне все завоют: "Он умер, ах!
Ах, какой был человек!"

Щен, закрывающий брюхо голодное
куцым облезлым хвостом,
вслед мне плетётся по насту болот, но и
я, растряхнув мыслей ворохи плотные,
буду мечтать лишь о том,
как на краю всех путей неисхоженных
солнечным мартовским днём,
я обрету свой покой - скарб разложен и
тихо снедаем огнём.

Птицы, капель, солнце за полдень клонится,
шепчут ручьи... Стоп! Забудь.
Всё лишь мечты. Я, щенок и бессонница
тихо бредём - долог путь.


ВЕСНА: ПРОБУЖДЕНИЕ

В просвет! наружу! - не спасёт дупло.
Ответ - безумный хохот. Старый филин.
Незримое, идёт на приступ зло,
И корневища сосны распустили.

Спаси меня, лесное божество!
Железный клещ-капкан - немая vtora вою.
И направляя смерть - стальной двуглазый ствол,
Ползёт упырь, обросший бородою.

Ноги промятой мясо стебель жжёт,
Дыханье древ несётся хрипло сзади.
Свет! - на бетонной ленте стережёт
Чудовище с горящими глазами.

Вот, ближе, ярче, громче. Вот
Поживу чуя, яростно ревёт
И наползает...
          задыхаюсь! задыхаюсь!..


* * *

Подтаяв, снег большим сырым комком
В берлогу сполз. Из горла выбив ком,
Ворвался свежий ветер, и весна
Капелью задушевно задушила...
Медведица очнулась ото сна
И замычала, проверяя силы.


ЗАПИСКА НА ПЕРИЛАХ (14-й этаж)

И весна заломила мне цену
неподъёмную. Что же останусь
без весны - пусть в апреле придут холода.

Наплюю я на всех авицен и
пущусь в завершающий танец
перед тем как безвременья миг коротать.

Танец этот - не просто агония,
не кружение куколки Гофмана
и не виттова пляска немых пантомим.

Притушу им извечный огонь я,
не усердствуя ликом святого, но
и не адовым пламенем плоти томим.

Вейся, вейся иссохшее тело!
Извивайся тугою веревкою,
соки выжми из толстых натруженных вен.

Дездемону не тронет отелло,
ей не нужно касания ловкого,
ей не хочется тихой остаться в траве.

Уже круг, все быстрее вращенье,
все темнее, все контуры смазанней,
холоднее теченье воздушных стремнин.

Я - Борей, мне попутны лишь тени.
Все, что было - давно уж рассказано,
не прощаюсь, лечу. И за все извини.


* * *

В мирах, где солнце словно вклеено,
где всласть витийствуют ханжи,
спала и сны свои лелеяла.
Но жизнь во снах ведь тоже жизнь.

Ей снилось, будто маки россыпью
и длинен, длинен месяц май.
Смеясь, бежала лугом, сослепу
куда - не ведая сама.

Не замечала, что недвижимы
ничуть барашки облаков,
что дым печной над крышей хижины
совсем какой-то нетакой,

что солнце здесь - не словно - вклеено,
что зелень празднично-глупа.
Спала, во сне, собой взлелеянном,
в ту фотографию упав.

Как будто коконом укутана
лежала. Были вне они -
все те, чьих голосов так лгут тона.
И лишь один из них хранил

в себе тот день из поздней осени,
когда еще не холодна
в сыром снегу под елью с проседью
она лежала не одна.

И некуда бежать тоске его
среди угрюмых древ лесных,
в миру, где солнце точно вклеено,
в миру, где сны - всего лишь сны.


* * *

Был юн я. 
Питаемый сладкими грёзами,
не ведал я счёта лет.
И девочка в розовом
в роще берёзовой
мне скромно шепнула: "Нет".

Был молод я,
гордую шляпу носил, но
карман мой не чуял монет.
И девушка в синем,
под стройной осиной
игриво шепнула мне: "Нет!"

Богатым, известным
я пышно и гордо
вступил в своей жизни расцвет.
И женщина в жёлтом
под лютни аккорды
мне томно шепнула: "Нет..."

Был зрел я.
И в кассе судьбы непокорно
спросил я обратный билет.
И женщина в чёрном
во гневе притворном
мне строго ответила: "Нет!"

И вот я состарился,
Взгляд мой потух, а
Глава уже стала седа.
И в белом старуха
с косою на ухо
мне тихо шепнула: "Да!"


соН

Наталии, по просьбе описать"эротику Карлика-Носа"
	
В спальню на рассвете проникает Карлик-Нос -
Вновь весенний ветер вдох эротики принес,
Ты, укрывшись пледом, ждешь, спокойна и нага -
Карлик мудр как лето, и тиха его нога.

"Что ж ты ждешь, мой сладкий, 
Ждешь уже немало лет?
Отстегни подкладку,
Мысли ласкою согрет,
С рук чешуйки-корни
Счисти, гнутых калачом,
Страстно передерни
С шеей сросшимся плечом!"

Томный шелест карличьих соломенных волос...
Пробуждение...
          О, где же ты, мой нежный Карлик-Нос!
Пусто. Лишь в окошке овдовевшая Луна.
Нет его. И нет меня. И ты опять одна.


КОВАРСТВО ЖЕНЩИН И ЗЕРКАЛ

Король оправлен кровью в бархат трона,
Взор проникает в зеркала опал,
В котором томно в глубине прохладной
Сияет контуром нечётким чудный лик
Трепещут губы восковые самодержца,
Как сон в мозгу плывёт - "Елена", имя
Кинжалом рассекает прорезь рта,
И льётся голос из надломленной гортани:

"Зачем ты обрекла меня на муки?
Зачем являешься мне в зеркале безмолвном?
О, женщина - погибель короля!
Жестокосердая, не ты ль сгубила Трою!
За что твоим виденьем проклят я? -
Так Скорпион вонзает жало в печень
Межзвёздному скитальцу Козерогу,
И тот марионеткой свой кончает бег.
Но не надейся, сердце я не дам
Пронзить иглой блестящей сладострастья!"

И в тёмную зеркальную поверхность
Рука монарха свой вонзает меч...
.........................................
Вокруг не суетятся царедворцы,
Беззвучно-пусто в тёмном тронном зале.
Спит в августейшем отраженьи меч,
Как и в самом остывшем сердце короля.


* * *

Каждый день за моей спиной
Кто-то варит и пьёт
                                 клей,
Где-то в стену вбивают
                                 штырь,
Клеит марку самец на конверт.

И для Них - это демонстрация воли,
Псевдовзвинченность - для тех, кто снаружи,
Для меня - невозможность успешно разрушить
Стенку в гардеробе, засиженном молью.

Привычные мысли первичного мозга.
Сотни раз я мечтал
                                о газонах!
Сотни раз понимал -
                                паранойя.
Сотни раз всё равно запирался.

Сумасшествие - не уход за пороги.
Репликация внешних кумиров,
Затвердение полоумных метаний мира
Под влиянием черепно-мозговых патологий.

Он лежит на полупустой галерее,
До него нельзя добраться снаружи,
Заплетён в паутину нейронов,
С каждым часом работает хуже и хуже.

Бесполезность подкожных инъекций
Для врачей - приближение смерти,
Для меня - лишь простая возможность узреть
Закопчённость Вселенной, надетой на вертел.


О ДЕСТРУКТИВНОЙ СИЛЕ ДОБРА

Он лично абортировал этот миф,
Он был одновременно и творцом и зрителем,
Его протуберации, жвала раскормив,
Пустили свои корни сквозь стены обители,
Проросли-продвинулись сквозь мозг и череп,
Вытянулись в эфире седеющим волосом,
Посмотрели на мир, прародителя через,
Прислушались, принюхались и подали голос.

А Он - благожелательно взирал на это,
Предвкушал: "Ужо напложу-покажу всем монстров".
Ежовые рукавицы, в ноздри крючья вдеты,
Промаслены вожжи и стрекала востры.
Он дёргал их за нити, заставляя показывать
Зубы-выщербины - "Улыбку шире!"
Ругался-плевался: "Выполнять приказы, ...мать!"
И запускал им под шерсть свои пальца четыре.
Он устраивал экскурсы: "Вот это Г. О. Блин -
Не кормить, сигареты не давать, не гладить.
А это - Кадавр, помещённый в формалин,
Я выпустил бы его, но он сильно гадит".

Но под подкорками, поражёнными паранойей,
В тёмной каморке, где тепло и сухо, -
Вспомните, где всегда рождались герои? -
Был зачат исполин Первородного Духа.
Он выполз через щель с улыбкою Иуды,
И сумрак расцвёл многосветием, будто
Старьёвщик выскобленный достал из-под спуда
Позолочённую статую Будды.

И вот зашелестели-задёргались занавеси,
Тритон помахал перепончатою лапой,
Детища-уроды оценили, взвесили
И повернулись жопами к папе.

Тогда завращались звёздные жернова,
Злым чёрным глазом вспучился коллапсор,
Затрепыхались галактические рукава,
Наркотики выбежали из прозрачных капсул.
И уроды, гнев прародителя заметив,
Показали, что есть у них кроме жоп и пятки,
А вслед за ними, величав и светел,
Улепётывал Герой, с коим - зрителей десятки.

А Творец бушевал, подёргивая аксонами,
Разевал свой рот обезлюдевшим криком,
Сопровождаемый беспутными звёздными сонмами
Заклубился в водовороте космическом диком.
Вот коллапсор захлопнулся с нескрываемой ленью,
Небосфера очистилась - вы что-то видели?
Он был творцом и правителем вселенной,
А мир взял да и изверг своего правителя.


УСНУВШИЙ В АРМАГЕДДОНЕ

По мотвам одноимённого рассказа Рея Бредбери

Йорг и Тилле
Над полями извилин
Кровавые
поднимают знамена,
Тук-об-тук отстукивают молоточки,
Расставляющие победные точки:

- Древние идолы с нами на
                                   битву восстали,
И твёрже стали
Будет рука, дарующая смерть.
Мы - Йорг и Тилле!
Поляжем костьми мы,
Чтобы узреть
              опьяняющую боя круговерть.
	
Молчите,
Не стучите,
Не осаждайте
Мой мозг - он не крепость и не нуждается в штурме.
Годами в кирпичных стенах блуждая - тех,
что хранят его, подобно погребальной урне, -
Постиг я хрупкость столь утончённую,
Которая, несмотря на цветовую серость,
Так красит его.
                         Мечами точёными
Не стоит, о, Йорг, здесь зарубки делать.

Воитель Тилле, покрытый шрамами!
Я нервный человек:
                                  забегают соседи,
Хлопнет ли дверь иль оконная рама, и -
Я забьюсь, как рыба, попавшая в сети.

Постойте!.. о, боже!
Не надо копытами!
Кони, попонами из человеческой кожи
И сталью от храпа до крупа покрытые,
Подковы подъемлют,
Мой мозг рвут как землю.

А-а-а... конечно, я понимаю,
Ведь сон - это боль.
Полжизни отдам за мгновение,
В которое вы помиритесь между собой.
Признаюсь вам откровенно: мне
Нельзя не заснуть, но и спать мне нельзя,
Усну - и ворвутся шальные князья
В мою обнажённую крепость.
И Тилле берсерки и воины Йорга
Ввалятся бесчинно в подвалы-подкорки
И грёзы начнут мои резать.

Гранёный клинок и солдатский сапог
Меня попирают... Храни меня бог!
Слипаются веки
                            навеки,
                                        и стон
Висит в поднебесьи - не мой ли уж он?

Как странно, я слышу свой голос -
Вибрирует где-то вдали.
В чертог свой возьми меня, Кронос!
Приди, мою боль утоли.
Я знаю, как вещ и реален мой сон,
Был древними назван
                                     он -
Армагеддон...

           Я - Йорг! Я не знаю пощады в бою,
                     И из черепов врагов
           Я кровь человечью горячую пью,
                     Обычай отцов таков.

           Я - Тилле! И нет полководца храбрей,
                     Врагов моих примет Ад.
           Я слышу плач жён их, сестёр, матерей,
                    Я вижу - их трупы горят...

           Я - Йорг и Я - Тилле! Солдаты мои
                    Уж ропщут: "Когда вновь начнутся бои?"
           Но поля для подвига ратного нет.
                    Я жду. Я готов ждать хоть тысячи лет...


СМЕРТЬ ГЕРОЯ

Меня внесут, покрытого бинтами,
В восторженные вопли "аллилуйя!",
Под крик толпы и хоры псалмопенья
Возложат на чело венец лавровый,
Исполнят гимны, славословя славу,
И бросят в яму к крысам и отходам.
Моя кончина будет незаметной,
И про неё не сочинят баллад.

    © Тимур Кекиликов