Лариса Мартынова

ПОЭТЫ

Сибирь. Поэты. Моня

Два цвета: белый в бубочку

Моня спал.

Тоненький изящный силуэт скользнул мимо окна. Ярко сверкнул при луне осколок бутылочного стекла, быстрым шаром проплыла по нему тень от чего-то, наверное, собаки, и пропала. Взгляду было за что зацепиться, но не хотелось. Снег. Самый многозначный из белого. Он тебе и чистый, он тебе и холодный ...Бр-р. Опять силуэт. Девушка, грациозно скользит по извилистой тропке. Узкая обнаженная ступня оставляет на плотном слежавшемся снегу оплавленные следы. Глухие уснувшие сосны роняют с высотищи сугробы лежалого снега. Развалившись по шершавым от холода плечам, белая пластиковая россыпь снега стекает прозрачными слезами по совершенным изгибам спины. Девушка... Цветное пятно в черно-белом пространстве... От соприкосновения с ней черно-белый мир обращается, как в лаборатории фотографа, в тепло-цветной...

Бугры постельного белья, громоздившиеся в беспорядке на тахте-пенсионерке, пришли в движение. Моня проснулся. Сон улетал, как дыхание в морозный день. Было жаль хорошего сна, грустно и по-утреннему серо. Попытка зарыться в одеяло и закрыть глаза ни к чему не привела. Все было как всегда, Земля крутилась там, где ей было давно положено это делать и новый день неизбежно наступал.

Вот зачем народ читает Макса Фрая, подумал Моня, и встал.

На кухне у миски терпеливо высиживал неголодный кот. Кот часто сидел у миски "на всякий случай". Настроение Мони было утреннее, и случай не наступил. Кот не обиделся, глянул понимающе и с грохотом принялся устраиваться не батарее парового отопления.

Моня мастерил в кастрюльке утренний чай. Кастрюлька эта видала лучшие и худшие времена. Бывало, ох как бывало шкворчал и благоухал в ней золотистый въетконговский рис, творилось наваристое японское мисо, а бывало и бухтел вымачиваемый в течение недели горох, который прежде лежал несколько лет в закромах и переезжал вместе с Моней с квартиры на квартиру, пока не оказался вместе со своим хозяином, а, лучше сказать, теперь уже скорее компаньоном в маленькой однокомнатной "хрущовке" на окраине Вселенной в небольшом городке Б. Теперь заслуженная кастрюлька пыхтела и давилась чайной похлебкой., которую сам Моня называл дзамбой, - молотая на кофемолке перловка варится в воде с тремя молекулами сливочного масла и солью, затем охлаждается и смешивается в пропорции два к одному с зеленым, или с любым другим чаем. Нет, нельзя сказать, что Моня не любил кофе. Даже скорее будет сказать, очень даже любил, любил вареный изыскано, с шафраном и имбирем, любил сработанный по-крестьянски, с луком и сливочным маслом. Но кофе не было. Не было, впрочем, уже и гороха, риса, масла, лука и прочих предметов мещанского обихода. Моня мещанином не был, он был поэтом свободного быта, что давало ему большие приоритеты перед остальными гражданами, правда, пока было непонятно, в чем они заключались. Занимался он с одной стороны ничем, с другой - крайне интересными вещами. В данный момент Моня был фотографом, точнее свободным от фотографии художником.

Надо сказать, что когда Моня решал вдруг кем-то быть, он бросался на эту идею, как снежный барс на зазевавшуюся мышь. Идея приобретала вполне ощутимый размах и, достигнув своей кульминации, падала в пропасть забытья. Настоящей бедой и проклятьем были для Мони ботинки. Обычные ботинки со шнурочками, каковые для остальных граждан терялись в мутном потоке рядовых покупок, представляли для Мони реальную опасность. Ботинки были для него вещью с большой буквы "В", служение которым носило практически культовый характер и отнимало у Мони бездну сил и огромное количество денег. Для покупки последних, например, потребовалось продать квартиру, правда, остатки родительского наследства так тяготили мятежную монину душу, что он был спокоен и весел, как всегда. К тому же, древний его вражина Пенькин, в прошлом - простой коммерсант, в настоящем - настройщик радиоаппаратуры в столовой "Друг желудка", был ему должен много денег, (кто только не успел сорвать с Мони порядочный куш, когда тот кутил, избавившись от надоевшей недвижимости). Вражина кормил его бесплатными обедами за свой счет, экономя бессмертную в прошлом душу, а Моня со слезами радости осматривал новехонькие, обтянутые скрипучей кожей ботинки, умильно потряхивал серенькими шнурочками. Время от времени бывший "гроза киосков" пытался всучить Моне, в счет оплаты долга, толстое лежалое бревно, по заверениям завсегдатая столовой мерчендайзера Горюхина - ствол дерева, под которым просидел девять лет в позе лотоса сам Будда Шакьямуни. Непонятно, прав ли дотошный мерчендайзер, но бревно действительно очень давно обреталось при столовой и мешало вывозить помои.

Пенькин был знаком с Моней еще в те далекие времена, когда наш поэт быта был гитарным мастером. Желудочный приятель хорошо помнил, как, дрожа спиной от счастья, Моня таскал домой разнообразный древесный хлам. Зачем поэту столько отставной целлюлозы не знал никто, две комнаты тогда еще большой квартиры в центре большого города, а не беспутного маленького городишки, были завалены ею под завязку. Поэт быта жил в ванной комнате. Сам же Пенькин, тогда почти честный коммерсант, продал Моне грузовик деревянной тары из-под помидоров за такую сумму, что помидоры уже можно было раздать бесплатно прохожим. И посему, зная монину непреодолимую слабость к бревнам, пням и доскам, имеющим долгую и интересную историю, злодей-Пенькин пытался убить двух зайцев: во-первых, продав "ценное" бревно Моне за большие деньги, отвязаться от надоевшей обязанности кормить его за свой счет, (а ел поэт свободного быта понятно как, поскольку "халява") и во-вторых, - избавление родного предприятия от надоевшего всем бревна сулило Пенькину обещанную руководством премию.

Пронзительный запах дзамбы заметался по тесной кухоньке. Моня отловил из кастрюльки парочку попавших на глаза сучков, и принялся трапезничать. Он был гурманом. И не простым, а капризным гурманом. В его пищевых пристрастиях не усматривалось никакой логики: рацион приканавных бомжей причудливо сочетался с изысканными блюдами "эдакой" кухни. При этом Моня держался настолько естественно и просто, что никому даже не приходило в голову обвинить его в позерстве. Облезлая пятиметровая кухонька несла на себе отпечаток личности поэта. Постоянно обитавших здесь предметов было ровно семь. Первым и главным предметом являлся стол. Престарелый, со столешницей из облезлых досок и изысканными точеными толстыми ногами, ручной работы стол занимал половину узкого пространства. Знаменитая кастрюлька гордо стояла на изысканной нефритовой подставке слева, а справа жалась эмалированная сиротская кружка и спиртовая горелка для ювелирных работ, заменившая собой кухонную плиту. В остатней половине пространства обитали кряжистый березовый пень, в качестве стула, и пожелтелая чугунная раковина образца сталинской России. Предметы временного обитания, как то мусор и пища, в расчет не принимались в силу их природного непостоянства. Предметом мониной гордости была причудливая скульптурная композиция, сооруженная самим поэтом из кухонной вентиляции, металлических прутьев и макрофлекса в пылу творческого горения. Она занимала собой почти всю стену и потрясала своей грандиозностью.

Моня сидел на пне, поджав под себя босые ноги, и смаковал дзамбу. Из огромных колонок, стоящих в комнате, доносились беснования Мерлина Мейсона, а во дворе ухал паровой молот: здесь строилось новое здание для фирмы ритуальных услуг "Вечная услада", и наш поэт иногда подрабатывал там у своего старинного приятеля прораба Валерьяна. Лениво поглядывая на растущую во дворе колоннаду из черного гранита, Моня рисовал на столе чертеж пальцем, обмакнутым в плошку с дзамбой. Это был чертеж странного музыкального инструмента собственного мониного изобретения. Он представлял собой нечто среднее между домрой и кларнетом и больше всего внешне был похож на ленту Мебиуса. Умственная работа над чертежом была почти закончена, остались мелочи, и размышляя сейчас над ними, поэт-бытовик вдруг подумал, что он еще не дал своему изобретению никакого названия. Палец остановился.

- М-м-м…Дузар (душу забирает)! Нет, лучше Улебан (улетная бандура). Или…или… Как же его зовут? Вдруг по-птичьи заверещал дверной звонок. Пока Моня отмывал липкий палец, дверь уже сотрясалась от стука. Моня открыл дверь и в прихожей сразу стало до невозможности тесно - прораб Валерьян и снабженец Алексашка работающие на стройке "Вечной услады" зашли к Моне перекусить. У каждого под мышкой топорщился килограммовый пакет пельменей, - Валерьян и Алексашка были серьезными людьми, и монины пищевые изыски были им чужды. Закадычные друзья не расставались никогда, они были настолько близки, что воспринимались окружающими как братья-близнецы, правда, более непохожих близнецов трудно было себе вообразить. Валерьян - кудрявый голубоглазый блондин, атлетического сложения, живой прототип гитлеровского агитационного плаката о превосходстве арийской расы; Алексашка - типичный представитель остальной части человечества, тощий брюнет, своим понурым видом изображающий обреченность. Шумная парочка, громыхая и оставляя за собой реактивный след шпаклевки и цемента, ворвалась в монину обитель. Дзамба бесцеремонно полетела в раковину, плошка, отмытая от липкой массы для варки пельменей, водрузилась с чистой водой на спиртовку, а наши строители, или, как называли их за глаза друзья - мутанты - принялись ругать монины жизненные позиции.

Свои обеденные часы Моня обычно проводил у Пенькина на работе. Бывший обдирала и жулик кормил поэта обедом и хвалил бревно, а Моня кушал, внимал и думал о вечном.

Размеренно направляясь к "Другу желудка", Моня по дороге решил завернуть на задний двор столовой, заросший вековой грязью, где возлежало пресловутое пенькинское бревно. Моне бревно нравилось. Он всегда ходил к нему в свободное от свободного быта время трогать шершавый бок. Сейчас этот бок был нагрет шустрым весенним солнышком, и бревно было похоже на гигантскую оттаявшую ящерицу. Безмолвное общение с древесиной приносило поэту-фотографу умиротворение.

- А может правда купить, - мечтательно протянул самому себе разомлевший Моня.

- Конечно, купи, - сказало бревно.

Не удивившись странной разговорчивости бревна, Моня раздумывал о том, что надо бы вскочить и что-нибудь воскликнуть, но было лениво и не хотелось. "Эта мизансцена будет позже", придумал он, наконец.

- Хорошо, - сказало бревно.

- Куплю, - решительно подумал Моня!

- Хорошо, - опять сказало бревно.

И Моня решительно отправился к "другу желудка" Пенькину.

По дороге, размышляя о бренности бытия, а также о том, куда же все-таки отвезти пресловутое бревно, Моня прогулялся вдоль витрины обувного магазина. Вид этой витрины всегда вызывал у него умиление, особенно отдел "новинки", здесь Моня с трудом сдерживал себя от желания сложить губы трубочкой и сказать что-нибудь типа: у-тю-тю-тю, или плюти-плюти. Прохожие тревожно косили взгляды, и поэтому Моня прятал непослушные губы в широкий ворот замшевой курточки. Надо сказать, что взглядам прохожих было за что зацепиться -- голубенькая шапочка "барвинок" из затасканного, закатанного флиса сидела как влитая. Темно-красная замшевая куртка напоминала о священной инквизиции даже тем, кто о ней никогда не слышал. Зеленые штаны монтажника-высотника с пузырями на коленях, и шарф, в стиле Остапа Бендера вызывали умиление, а великолепные, крепкие оранжевые кожаные ботинки самой лучшей в мире фирмы - зависть.

Веселенькая вывеска "Друг желудка" сияла жестяными буквами. Распахнутые двери приветливо шелестели развешенными от мух бумажными ленточками и принимали в себя носителей разума и пищеводов. Пенькин сидел за лучшим столиком в уголке и вдумчиво объедал баранью лопатку. Струйки мутноватого жира стекали по холеным щекам и оседали вонючими лужицами за воротником пыльной робы. Рядом с ним на столе лежала газета, свернутая в узкую полоску для убийства мух, которые роились вокруг пенькинской головы и не давали честному сотруднику столовой насладиться бесплатным обедом. В короткие пароксизмы довольства Пенькин лениво обмахивался газеткой и ковырял в зубах коричневым ногтем указательного пальца. Он был более чем доволен. День был удачным. Сегодня Моня сообщил ему о своем решении забрать бревно.

- Самовывоз, - быстро произнес на это грамотный Пенькин, стараясь грозно хмурить брови и изображать сомнение.

- Хорошо, - просто, в стиле своего бревна, ответил Моня и вышел. Пенькин, было, остолбенел, но потом вспомнил, что Моня не стал сегодня обедать за его, Пенькина, счет и горячая волна счастья затопила его залитый жиром затылок. Отныне он обедал один.

Моня тоже радовался. Живое бревно давало приличную фору всем его прежним древесным сокровищам. Проблемы, конечно, тоже были. Куда пристроить бревно, где теперь обедать (наш поэт-бытовик был неисправимым гурманом), опять же, маячившие от Пенькина деньги не были такими уж виртуальными, периодически Моне кое-что перепадало от него, и тогда новые ботинки сверкали на полочке округлыми носами рядом со своими собратьями.

Жизнь выбрасывала новый расклад, это было интересно, но хлопотно.

Сибирь. Поэты. Василий

Два цвета: рыжий

Василий Сергунец рыдал, уткнувшись в подол очередной своей жертвы. Слова лились из него как всегда, свободным, но бесполезным нынче стихом. Катенька была тверда и неумолима. Василий же надеялся, что сегодня она своеобычно ограничится 1001 последним китайским предупреждением, и они мирно усядутся завтракать. После ночного безумства отчаянно хотелось есть и пить, от этого красноречивый поток из уст нашего героя ходил бурунами и водоворотами.

- Любви, надежды, тихой славы - гы-гы-ы .

- Недолго тешил нас обма-а-а-н…, - рыдал бедный голодный Василий, честно отрабатывая роль.

Катенька крепилась. Она, наверное, простила бы горе-поэта, как это всегда и бывало, но как раз сегодня у нее были другие планы: вчера вечером она познакомилась с дивным длинноволосым прозаиком и он перетянул чашу весов, на которых покоилось сердце красавицы, на свою сторону. Катя ждала его вечером в гости, томилась и торопилась скорее прогнать Василия и начать готовиться к волнительному визиту.

- Все, Вася, все. Я не хочу больше ничего слышать. Пусть будет больно, но пора разорвать узы и прекратить эту мучительную связь, которая уже давно так тяготит нас обоих. Катенька была красива и безграмотна, но за период общения с нашим поэтом немного выучилась у него говорить высоким штилем и теперь, как могла, пользовалась этим умением в разговоре.

- Га-га-а-а! Га-га-а-а! - Василий осознал, наконец, что теплый бок Катеньки и чистенькая квартирка в центре, к которой он так привык, уплывают прямо из рук. А вместе с ними уплывали и веселые деньки беззаботного, беспутного кутежа.

- Волчица мерзкая и глупая притом, зачем же ты покинула меня-а-а, - простонал Василий, в смутном потоке мыслей удивленно пытаясь вспомнить, откуда к нему пристроился этот плагиат.

Он вообще любил стихи. Причем, обычно люди любят свои стихи, а Василий любил именно чужие, они ему казались гораздо лучше своих. Он обладал хорошим артистичным голосом и умел выгодно прочесть любое стихотворение. Его подлинной страстью стал розыск малоизвестных произведений именитых авторов с простой целью: присвоить им новое, а именно свое, авторство. Эта страсть помогла ему обрести дивные, пахнущие дорогой кожей, корочки члена "Союза поэтов закрытых городов России". На вечерах встречи с поэтом родного города в средних школах он предпочитал декламировать что-нибудь малоизвестное из классиков, не упоминая об истинном авторстве, - зачем расстраивать соплеменников, все равно никто ничего не заметит. Катенька стихов не знала никаких, но замирала с обожанием, слушая Василия, что было весьма приятно нашему поэту-плагиатору. И вот все заканчивалось. Василий грустил.

Ко всем прочим его талантам удачно пристроился удивительной остроты нюх на изменение ситуации, и теперь он уже осознавал, что Катенька уплывает прямо из рук, но еще раз, на всякий случай, всхлипывал и декламировал что-то простое, чтобы не мешать мыслям о поиске нового прибежища. Вариантов было два. Лучший из них, позапрошлое увлечение Василия - Лидочка - по слухам, до сих пор грустила о пройдохе-поэте. Второй, более надежный, но нежелательный для Василия - друг его детства Соловейчиков, доктор наук, свободно говорящий на шести языках, автор ряда книг в разных областях науки и техники и вместе со всем этим горький пьяница и дебошир. С ним было не скучно, но Василий предпочитал спокойную и сытую жизнь желательно за чужой счет.

* * *

Сложив пожитки в китайскую клетчатую сумку "мечта оккупанта", Василий окончательно решил направить свои стопы к Лидочке, и, мысленно подбирая стихотворную сентенцию для нее, уже спускался по лестнице. Вдруг Вася увидел его, этого гада-прозаика, перехватившего у него удобную, уютную Катеньку. Тот, вооружившись букетом напыщенных хризантем, вышагивал длинными ногами наверх и улыбался в усы.

- Пош-ш-шлый гаер-р-р, - пророкотал Василий, крутанувшись подбитым лебедем вокруг счастливца-прозаика.

- От словоблюда слышу, - ответил длинноногий литератор, прорываясь сквозь баррикаду из клетчатой пластмассы.

Маленький, окладистый Василий, утробно хрыкнув, крепко ткнулся курчавой головой под колени убегающего труженика литературы. Тот упал, зацепился букетом за дыру в перилах и, дрыгая ногой в лицо собрата по перу, пополз наверх. Растерзанный поэт кидал в спину уползавшего пижона обрывки букета, грозил кулаком и гневно декламировал Маяковского.

Успокоившись, Василий выпил стакан "Карачинской" в соседнем магазине и направился к главпочтамту. Дело в том, что у нашего поэта была отработана своя технология узурпации чувствительных женских сердец. Он писал им дивные, длинные, нежнейшие письма. Одно, два, наконец, три таких письма не мог выдержать ни один, даже самый прочный семейный очаг. На главпочтамте у Василия в абонентском ящике хранилось несколько заготовок таких писем. Однажды, в период творческой активности он написал несколько рыб-образцов: письмо первое, письмо второе, письмо третье и т. д., всего шесть заготовок. Вася был старым испытанным донжуаном и по технике безопасности держал эти образцы в абонентском ящике. В случае необходимости он шел на почту, доставал из ящика образец и переписывал с нужными вставками имен и подробностей. Просто, удобно, а главное не нужно зависеть от этой капризной и вечно где-то болтающейся музы. Предполагаемой жертвой поэта-плагиатора была Лидочка.

Настроение улучшилось - в уме Василий продолжал метелить прозаика, и тот уже запросил пощады когда в раздувающиеся ноздри свирепого поэта вошел дивный запах свежеприготовленных мант… Чебуречная! По полосатыми зонтоми занимались чревоугодием любители восточной кухни.

Василий вспомнил, что сегодня еще не завтракал. Катенька! Где твои виртуозные бутерброды, сдобренные обожающей улыбкой….Поэт вздохнул и пристроился в очередь за мантами.

В полосатом свете гадкий прозаик отошел на дальний план и грозил оттуда избитыми кулачками. Василий шумно поедал манты, с удовольствием прислушиваясь к немудреным разговорам окружающих. Вдруг, за спиной поэта раздалось:

- Ты, эта, типа эта, писать могешь?.

Развернувшись, Василий увидел перед собой бугристый необъятный торс затянутый черным трикотажем. Выше торс увенчивался небольшой, аккуратно стриженой головкой, которая и беседовала с Василием. В руках торс держал развернутую газету и тыкал ею поэта в спину.

- Что случилось? - пролепетал Василий, (прозаик хищно порадовался на дальнем плане).

- Да, эта, написать тут нада про меня, могешь? Забашляю, не вопрос. -- проговорила голова.

От сердца отлегло, прозаик ретировался на место. Вася взял у торса газету -- оказалась "ТелеСемь" от 17 апреля 2002 года, -- в которой был объявлен конкурсный отбор в "Последнего героя-2" и напечатана анкета участника отбора. "Эва!" -- подумал Вася, как это я пропустил-то.

План созрел в голове ушлого поэта еще до того, как он взял в руки карандаш. Голова бубнила что-то про себя, Василий подобострастно кивал и вставлял в нужных местах междометья, а сам, тем временем, заполнял убористым ровненьким почерком графы анкеты….Но данные писал… Свои! поэта Василия Сергунца, полагая, что в бестолковую голову торса не придет читать заполненную анкету - это вряд ли входило в расписание тренировок. А если придет? (Раздался гадкий внутренний голос прозаика)… "Там и посмотрим!" -- залихватски подумал Василий.

Заполненную анкету счастливый торс тут же заклеил в конверт и они вместе, друзьями, отправились на главпочтамт:

- Там, эта, пойдем, может чо сказать нада, -- трогательно попросил неудачливый претендент.

- Конечно! - добрый Василий, семеня рядом с торсом, уже мастерил в уме различные варианты развития событий….

    © Лариса Мартынова