Аркадий Мирош

Последний, кто поднял тост за старика Ежова, которому исполнилось 89 лет был его правнук - двадцатилетний богатырь с могучей шеей и по-птичьи глупыми голубыми глазами на выкате.

- Дедушка, род-ной! - икая начал он привычный набор поздравлений, - Мы тебя очень любим!..

Многочисленные потомки Ежова, отягощенные непомерными животами и размалеванными женами, не стесняясь перешептывались, нетерпеливо сжимая в потных руках граненые стаканы. Они ждали возможности выпить. Старик подслеповато смотрел на всех сквозь табачный дым и пытался разжевать беззубыми челюстями маринованный огурец. Правнука он не слушал, потому что не помнил - кто это такой. С каждой секундой гости шумели все откровеннее, и оратор почувствовал, что пора заканчивать. Он выдавил из себя еще несколько неуклюжих фраз и поставил финальную точку.

- Мы очень благодарны тебе за то, что ты нас породил и дал нам возможность жизнь прожить. Будь здоров!

Богатырь, очень довольный собой, стал чокаться с теми, кто сидел поблизости, а Ежов неожиданно встрепенулся, услышав обрывок последней фразы и, покачиваясь, поднялся со стула. Все удивленно посмотрели на него. Наступило молчание.

- Жизнь прожить, говоришь? - неожиданно внятно переспросил юбиляр, - А кто тут из вас жизнь живет?

Вопрос повис в воздухе. Старший сын - сам уже почти старец - выразительно посмотрел на свою жирную жену и слегка дотронулся до плешивого виска кривым пальцем.

- Смотрю я на вас, - не заметив этого продолжал Ежов, распаляясь все больше, - смотрю я на ваши глупые рожи и думаю: "Вроде старуха-то моя покойная не свиньею была, а приплод дала одними свиньями. Получилось стадо свиней, жрущих и гадящих в теплых хлевах, которые я же им и построил!.."

- Отец, успокойся, ну что ты! - попытался остановить его плешивый, но старик Ежов неожиданно поднял над головой тяжелый графин с водкой и с размаху пустил его вдоль огромного стола. Осколки стекла, брызги и остатки недоеденных блюд полетели во все стороны. Женщины завизжали. Несколько дюжих молодцов одновременно вскочили со своих мест и схватили старика за руки.

- В комнату его! - морщась от боли скомандовал плешивый, пытаясь вынуть острый осколок из кровоточащей ладони. Юбиляра потащили в спальню.

- Свиньи! - кричал старик, - Мне страшно, дети! Вы сделали меня кабаном!

Тяжелая дверь захлопнулась. В темной комнате Ежов неожиданно обмяк и позволил уложить себя в кровать. Убедившись в том, что он утратил агрессивность, мужчины задернули шторы на окне и молча вышли, плотно прикрыв за собой дверь. Вскоре все заторопились домой. В полудреме старик слышал, как большая толпа вышла на крыльцо, и морозный снег затрещал под шагом десятков ног, прокладывающих себе путь к калитке. Еще через несколько минут стало совсем тихо. Одинокий, покосившийся дом, стоящий на самой окраине улицы, которая, собственно, и называлась деревней, вымер.

- Нехорошо мне, Клава! - пожаловался старик фотографии покойной жены. - Сынов вырастил, дома построил, сады посадил, а не хорошо мне, Клава. Чего-то мало мне, а чего - не пойму. Не понял я жизни, и никто мне не объяснил - где она. Нехорошо!

Он поворочался и продолжал.

- Собаки и те знают, где правильно. А то с чего у них глаза такие?.. Нет, не понял я жизни, Клава, не понял! Нехорошо!

Он закрыл глаза и замолчал. Когда забрезжил серый рассвет, стало теплее, и пошел мягкий, крупный снег. Невероятная, немыслимая тишина стояла над домом в это декабрьское утро. Такая тишина, что, проснувшись, старик Ежов побоялся пошевелиться, ибо малейший скрип кровати показался бы варварским грохотом, неминуемо разрушившим волшебное безмолвие. Он лежал, заворожено прислушиваясь к неожиданному ощущению какого-то неземного блаженства и покоя, заполнившему все тело. Так прошло около часа.

Внезапный, легкий и равномерный хруст потревожил пространство. Это были шаги - шаги приближающихся маленьких ног. Старик решился и приподнял голову, чтобы убедиться в том, не ослышался ли он?.. Раздался негромкий стук в окно. Ежов не пошевелился. Стук повторился. Потом шаги переместились к крыльцу, и привычно скрипнула старая дверь. Маленькие ноги пересекли гостиную. Старик сжался и замер.

- Здравствуй, дедушка!

Голос был такой небесной чистоты и такой беззащитный, что все напряжение, сковавшее лежащего, мгновенно пропало. Он поднял голову. Сероглазый, крошечный мальчик в большой, до боли знакомой шапке, тулупчике и валенках стоял на пороге и улыбался.

- Кто ты? - ошеломленно спросил старик, перебирая всех своих правнуков и соседских мальчишек. Нет! Тысячу раз нет! Слишком знакомы ему эти дырявые варежки и эта заплатка на правом колене! О, Господи! Да ведь это!..

- Я - это ты! - сказал мальчик, - Ты сам, только давно. Пошли, дедушка, одевайся.

- Куда?

- Пошли со мной! Ты все поймешь!

Через несколько минут они стояли на крыльце, держась за руки. Огромные хлопья снега мягко ласкали их лица. Старик плакал. Ослепительное счастье заполняло его душу. Он чувствовал, что теперь, наконец, узнал какую-то великую тайну, доселе недоступную. Великую тайну всего.

- Может быть я умер? - спросил старик мальчика.

- Может быть! - сказал мальчик, - Пошли, дедушка!..

Они уходили все дальше в огромное поле. Теплые хлопья засыпали их следы. И только бездонное небо видело два счастливых лица - лица, разделенных жизнью. И только небо слышало равномерный звук, нарушавший безмерное безмолвие - звук шагов на снегу.

25 октября 1993 года

    © Аркадий Мирош