Евгений Мякишев

ВЗАПЕРТИ

ДЕТСКИЕ СТИХИ

                                 В.

Доктор, доктор, я несчастен,
У меня засвистал зуб!
- Гражданин, по этой части
Я, увы, ногой ни в зуб.
Доктор, доктор, - пусто, страшно - 
В сердце дырочки свистят…
- Гражданин, это не страшно,
Посвистят и улетят!

1984



* * *

Я вас любовью отдыхать восторжен
И думать медленную песню не умею;
Рассвета птичьего тревожный свист острожен - 
И голос мается, сникает и немеет.

1984



* * *

                                  Г. Ю.

Зима не помнит запах рыхлых листьев,
Ей у меня за пазухой уютно,
А я себя не чувствую.
Улыбка,
Застывшая,
Звенит во рту, как леденец.
Глаза, как шарики льдяные,
Вращаются.
И, как сосульки на карнизе крыши,
Позвякивают пальцы на руках.
Зима не помнит запах рыхлых листьев,
А я не помню, что уже зима…
Сентябрь был по городу размазан,
Как йод по исцарапанному телу,
А снег накладывал бинты,
Когда я листья собирал с земли
И вкладывал их меж страниц
В прочитанные книги,
Зима не помнит…

1985



ДРЕВЕСНЫЙ ЧЕЛОВЕК

И пусть древесный человек
Похож на медленный поклон -
Древесный век - короткий век
Шуршащий звук летящих крон.

В древесных флейтах сквозняки 
Живут, как ветви на весу, 
Но кто поднятием руки 
Им дарит музыку в лесу?

Кто осторожно спит в дупле, 
Зарывшись в рыжую листву?
Кто вылетает на метле 
Всегда готовый к колдовству?

Кто спирт древесный из коры
По капле собирает в чан?
Кто из болотных трав ковры 
Сплетает молча по ночам?

Сучок, задоринка, дупло,
Струятся корни на ночлег,
Сникает в воздухе тепло,
Молчит древесный человек.

1985



РЕКА ОРЕЛЬ

                           Ф.

Какая ждет меня Орель
В украинской ночи
Какая плещется форель
В стекле ее пучин

И если теплится закат
И сладок дым костра
В потемках не находит взгляд
Всего лишь всплеск весла

Легки тугие берега
Как женщина во сне
У коз ночных звенят рога
И шерсть бела как снег

Какой костер на берегу
Дрожит съедая ночь
И зверь убитый на бегу
Еще стремится прочь

Лишь пуле холодно в стволе
До той поры пока
Прижат приклад к косой скуле
Горячего стрелка

Пока взведен металл курка
А палец на курке
Пока не дрогнула рука
На шорох вдалеке

1985



КРУГ

На дощатых полах не оставят следов жернова,
Пыль на глянцевых стенах, похоже, не будет скрипеть,
Только желтая лампа, как висельника голова,
Перетянутой глоткой, набрякшая, сможет хрипеть.

Вдоль перил на откосах ступеней сотрутся следы,
Воды осени вряд ли снаружи отмоют окно.
Вряд ли будет беда - только приторный привкус беды,
Да на улице шарканье чьих-то размашистых ног.

Мне сегодня не некогда лбом упереться в стекло,
И желание странное - выпить из лужи воды.
Что меня в эту жизнь, не спеша, за нос взяв, вовлекло,
Скрыв беду от меня - или спрятав меня от беды?

Пародист в этих строках найдет для пародии слог,
Пересмешник, конечно, отыщет для смехов предмет,
И сотрется строка в тесном шарканье медленных ног,
И затихнет беда, и предчувствие будущих бед.

1985



ПИСЬМО

                               Л.

Прикосновение десниы,
Устало поднятой - к виску,
Сквозь опаленные ресницы
взор - луч, скользящий по песку,
усеявшему берег Леты
с теченьем медленным - красы.
Дорога и река - две ленты,
вплетенные в изгиб косы.

Мне холод голоса глухого 
знаком, как холод на спине.
Как молоко в стакане - слово 
сгустилось у зимы на дне.
Какая разница в скольженье - 
по льду дороги иль реки? - 
Легки граненые движенья
И не расколются коньки.

Так в тихой комнате неспешно
в письме ты пишешь между строк,
Что и не думаешь, конечно,
О выборе моих дорог,
А я не ведаю, печалясь,
что знаки из твоей строки
в косе над поясом качались,
вблизи дороги и реки,
Что косу серп Луны надрезал,
как вену на руке - легко
И, покраснев, повис над лесом,
вонзившись в зиму глубоко.

Строка скатилась за строкою,
Но не осталась за спиной
косы с дорогой и рекою,
письма, прочитанного мной.

1985



ПИСЬМО

                                      Г. Ф.

Все-таки, если подумать, паршива
Эта история нашей разлуки.
Ты мне не пишешь, впуская за шиворот
Новым событиям нервные руки.

Знай, что тебе я не верю. Печально,
Но ты способствовал этому шагу - 
Маленький липовый книгопечатник,
Рыцарь в царапинках, бросивший шпагу.

Ты не стоял на дорог перепутье.
Был ты, пожалуй, излишне культурен,
И потому перепиливать прутья
Не приходилось, линяя из тюрем.

Не было тюрем, побегов и стражи.
Правда, дворец - был один… пионерский,
Но из него ты глядел не однажды
На плохо придуманный Невский бумажный,
И взгляд твой елозил, печальный и дерзкий,
По-детски ныряющий за занавеску.

Невский же был за окном настоящий,
Где задыхался я от поцелуя,
Где до последней монетки звенящей
Можно, как блядь, не любить мостовую.

Где, не пугаясь сомнений погони,
Можно бродить, одиноко взирая,
Как над Фонтанкой звенящие кони
Рвутся из рук, а один умирает…

Именно он у аптеки зловещей
В воды отекшие тихо соскочит.
Можно ли мне изменить место встречи - 
Вечер завещан объятиям ночи.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Окна в ночи зеленеют и злятся,
Музыка города - только ль для плоти?
Запросто можно в толпе затеряться,
Если заглядывать в окна напротив.

Вещи, конечно, различны по сути.
Бьюсь об заклад, что не двинул ты кони.
Что же, прощай. Не сердись, что паскуден
Скудный мой слог, как мозоль на ладони.

1985



* * *

Северный ветер зевает, восточный молчит,
Снег еще теплый, творожный, беззвучен и вязок,
Нет - не зима, не звенят ледяные мечи,
Начаты присказки зимние, но не до сказок.

Лишь предвкушение холода, лишь тишина
Голого леса, и поля, и сада пустого - 
И ожидание. Вот, отошел ото сна,
Вот, огляделся и выдохнул долгое слово:

"осень" - и тут же ледок захрустел под ногой.
Вымолвил "странная". Снег стал колючим и острым,
И под изогнутой бледной фонарной дугой
Чуть покачнулся и замер Васильевский остров.

Линии узкие пересеклись вдалеке,
Встречи ненужные стали случаться все чаще,
И угадались в последнем трамвайном звонке
Голос глухой мой и твой, чуть заметно дрожащий.

1985



* * *

                              Н. М.

Звенит пустая голова,
Как снег о снег звенит,
Но нескончаемы слова,
А голова вошла в зенит,
И тень ее спит вольно,
Длинно спит и злобно.

Не солнца луч теперь слепит
Того, кто смотрит, а не спит
И головой вращает;
Его один лишь сон слепит
И жить ему мешает.

Прости, пустая голова,
Пусти последние слова,
Пожалуйста, по свету;
И тень свою возьми себе
С безвкусным словом на губе,
И причиталку эту.

1985



* * *

И вот из лысого пространства деревенской дачи
Возник не дачник, но служитель муз колхозных,
Он был одной проблемой страшно озадачен - 
Увеличением размеров мух навозных.

Одет он был в колпак ученый и ботфорты,
Сачок имел и множество пробирок и реторт,
Он городской урбанизации и протчая комфорты
И даже женщин с синяками красоты отторг.

Он по утрам доил козу и на кобыле до сельпо струился,
Он пахарям улыбку посылал, жнецам же делал жест "Виват!"
Он удобрений покупал, чтоб гуще колос колосился,
И каждому был друг и даже брат и сват.

Потом, слегка зачахнув, в жены взял работницу коровы,
Усыновил шестнадцать подлеов, воздвиг на поле акведук…
Но был проблемой мух терзаем и в пыли искал подковы,
А находил следы копыт и тайно прятал их в сундук.

1985



* * * 

В начале сна явился некто в макинтоше нараспашку
И голосом надрывным прозвонил: "Солдат… подъем!"
Я мысленно проснулся и, надев крахмальную рубашку,
Изрек: "Засучим-ка, завертим, заплюем".

А сон мой длился, но, казалось, что я бодр,
Что бедра у меня подобно змеям шебуршатся.
Не стал я наскоро со сном моим прощаться,
А поискал эфес на влажном склоне бедр.

Отсутствовал клинок - зато нашел я штучку,
Она была измучена молчаньем дней зимы,
На ней сошелся клином свет, я взял ее взаймы
У прежнего себя - как целую получку.

Мой подпоручик мне заметил: "Спишь, солдат!
Недюжинной ты, братец, лени… что же - ёкни зябко,
Вот валенки, шинель, ремень, перчатки, шапка,
Лопатка во дворе - снег густ, как шоколад".

1985



СУМАСШЕДШИЙ ЭКСПРОМТ,
НАПИСАННЫЙ ВО ВРЕМЯ ПРОСМОТРА
ПРОГРАММЫ "ВРЕМЯ"

Лариса Михайлова смотрит в окно.
Октябрьский снег не похож на вино,
Но чем-то похож на скользящую падаль.
На Трубной прохожий недвижим, как труп…
Лариса мундштук извлекает из губ
И думает: "Снег никогда так не падал…"

Конечно, быть может, совсем все не так:
Лариса, в ладони сжимая пятак,
Сквозится, в снегу увязая, по Трубной,
А в окнах печальные лица горят - 
Там люди живут и о ней говорят
с усмешкой, но знают, что путь ее трудный

лежит в край далекий, в становище войск,
Где мед не сочится, но капает воск,
Холодные лица оплавив и смазав.
Там спит по ночам, как восторг, Константин,
Там длинный поэт издыхает средь льдин,
И хрюкают клапаны противогазов.

1985



* * *

Появился некто в грязных облегающих портках,
Говоря о безобразных белорусских мужиках.
Будто где-то там, под Минском, до сих пор идет война:
Бьются люди с исполинским узким брюхом топчана.

А верней - бои за плоскость партизаны там ведут,
В сонно-хлипком отголоске слышим злой английский "good"…
Это силами Антанты взят профком за кабинет.
Белорусские мутанты пьют из горлышка "кларнет"…

1985



* * *

Композит`р Лев Толстой повстречался с Ван Хоббеном в Тосно,
Был Ван Хоббен угрюм, Лев Толстой был, быть может, сердит,
Он юлил бородой, он бубнил про себя: "Нет, несносно
Быть здесь, жить здесь, бродить, хм… сия атмосфера вредит".

А Ван Хоббен, морщинистый лоб массажируя кепкой,
Пережевывал слюни и зло бормотал в воротник:
"Лев Толстой… что за черт, еще жив, еще тащится, крепкий!
Ах, телега скрыпучая! - неаппетитный старик".

В Тосно жизнь куролесила. Скверно дымились заводы,
Пахло мхом и кислятиной. Люд прозябал в кутеже.
Композит`р Лев Толстой, заглядевшись на сточные воды,
Буркнул: "Экая гадость!", - и матом ругнулся в душе.

А Ван Хоббен, напротив, любуясь холодным закатом,
Что-то пел несерьезное, что-то такое: "Ля-ля",
И в кармане спецовки спокйно лежала зарплата:
Восемь медных копеек и двадать четыре рубля.

Так вот, вдруг повстречавшись, тотчас же пошли восвояси;
Композит`р Лев Толстой сел в экспресс и махнул в Петербург,
А Ван Хоббен был рад тем, что весь, весь в рабочем он классе,
Что такое же быдло его окружает вокруг.

1985



* * *

Чем безумствовать попусту,
Лучше пойти к Самуилу,
У него всяко есть песня новая или романс
Он в соавторы часто берет - ах, нечистую силу…
Это - раз.

Композит`р Лев Толстой
Там заведует блинной мукою,
И от этого часто седа у него голова,
Он безумную музыку ловит безумной рукою.
Это - два.

Там тобольский тапер в полутьме пьет восточные чайи,
Заварив их загадочно в странном сосуде Кюри,
И нежданных гостей непонятным поклоном встречайет…
Это - три.

Там Фаина Семеновна, женщина лет неизвестных,
Призывает к спокойствию редких гостей поспешить
И решает безумцам задачу из двух неизвестных:
Жить - не жить.

1986



* * *

И Самуил, как истинный советский музыкант,
Пришел в искусство зрелым мастером гармонии…



* * *

Не всякий композитор - Лев Толстой,
Не всякий Самуил - скрипач безумный,
Но речь идет о тех, кто под звездой
холодною живет в ночи безлунной.
Они спешат по площади пустой - 
над черною водою Петербурга - 
к неясным очертаньям переулка,
где крендель копошится золотой.

Им не дает покоя пенье спиц
Невидимого колеса Фортуны.
Вот Самуил натягивает струны,
как тетиву, расстреливая птиц.
Не светят фонари… Прохожих нет.
Хозяевам в домах спокойно спится,
Лишь для поэта Петербург - столица,
поэтому уснувший - не поэт.

Кого ввлекает в еженощный сон
Морфей, тот вряд ли будет торопиться
сквозь проходную ночь - за колесом,
Туда, где в переулках колосится
развесистое древо с колбасой,
где озеро молочное дымится,
где сладкозвучной лирой насладиться
мечтают Самуил и Лев Толстой.

1986



ПОРАЖЕНИЕ

Свесившись руками к голове,
Он спешил взобраться на Рейхстаг.
Но сказал фашист ему: "Раз так - 
Посылаю пулю к голове".

Пуля покружилась у виска,
Но остался целеньким простак.
Ведал он - победа уж близка,
И спешил взобраться на Рейхстаг.

"Кто ты и зачем тебе Рейхстаг?" -
Завопил фашист огромным ртом.
И в ответ услышал: "Так-растак - 
Это ты поймешь чуть-чуть потом".

1986



* * *

Кто эта женщина, лежащая в соломе
Сто тысяч зим?
А рядом с нею кто стоит в салопе
Неотразим?
Да это ж Фёкла Никаноровна, испанка - 
скуласта, зла.
На платье бант алеет - куртизанка?!
Но как мила!
А рядом с нею ахвицер аглицкий,
Иосиф Франк.
Уж от него исходит дух мужицкий,
А был ведь - франт.
Влюбился поуши в испанку молодую - 
Пошел бы прочь!
Сто тысяч зим ждет ахвицер святую,
Слепую ночь.
Но время замерло, но время неподвластно
Мерцанью зин.
Стоит влюбленный остолоп напрасно
Сто тысяч зим.
Не может страстный полдень прекратиться - 
Мороз сердит.
Ах, ахвицер не может насладиться - 
Он зря глядит
На грудь высокую, нет, Фёкла не задремлет,
Сжимая нож,
И уговорам аглицким не внемлет:
"На что ты гож?".
Сто тысяч зим они неразлучимы,
Но через год
Придет холоп незрячий из пучины
Холодных вод.
Он из пистоля ахвицеру Франку
В затылок - "хлоп".
И Фёклу Никаноровну, испанку,
Впихнет в салоп.
И не очнется ахвицер в соломе
Сто тысяч лет.
Спустя сей срок, со дна взойдет в салопе
Ея скелет.
Холодное дитя тогда родится
У мертвецов.
И мертвецы посмеют возгордиться
Своим птенцом.
Сто тысяч зим они не разлучатся,
Но год спустя
Начнет холоп в холодный свод стучаться,
Чтоб взять дитя.

1986



ДВА ПОСВЯЩЕНИЯ А. О.

          Любящий читать лежа не обидит слабого.
                                           А. О.

                 I
"Если не проявится - 
значит не появится", -
Говорил устало он,
Почесывая яйца.

                 II
Он бы давно томим одним желаньем,
Которое скрывать и не пытался.
"Как бы Наталью соблазнить лобзаньем!" -
Твердил он и по городу скитался.

Наталья та жила в Тверском бульваре
И видела все глубже, чем хотела,
Но жизнь ея текла в сплошном кошмаре,
Терзающем сознание и тело.

В квартире было скверно, неуютно.
Ему же это было непонятно.
Он в гости шел с бутылкой и попутно,
Безумствуя, крестился троекратно.

Там собирались разные поэты,
Художники и кинорежиссеры,
И пели песенки, которые не спеты,
И об искусствах заводили споры.

А он, забившись в угол, в кресле сидел,
Глядел в упор и думал: "Ах, каналья…" -
Но ничего перед собой не видел - 
Одну Наталью. Что же та Наталья?

Она, ему прощая отчужденность,
Себя корила за непостоянство,
Под взглядами не ерзало смущенно,
Но все же опрокидывалась в пьянство.

Все это вздор, конечно. Стоит кратче.
Не весь же век герою жить надеждой.
Он охладел, глядит на все иначе
И в частности на то, что под одеждой.

1986



* * *

Улыбнемся - смеха ради - 
И завяжем узелок
На чугунном Петрограде,
и допишем эпилог.

Жизнь закончилась внезапно - 
Наступила тишина,
Ничего не будет завтра:
Ни овина, ни гумна,
Ни Овидия, ни Рильке,
Ни Растрелли, ни хрена.

1986



ИЗ ПРОВИНЦИИ - ДРУГУ

Я ныне сумрачен, но завтра буду весел - 
апрель теплее здесь, чем петербургский май.
Легко лежать в игольчатом просторе кресел,
Вбирая радостный, благословенный край.

Здесь девы дивные, куда до них столичным - 
не в меру чопорным, медлительным, сухим.
Под стройною сосной, как под ключом скрипичным,
Здесь пенье птиц доступно и глухим.

Бесчинствуя, ветра здесь по ночам не воют.
Крестьянская рука уверена в труде!
Вглядись в зерцало рек, озер, прудов - везде
вода прозрачная, и не сравнишь с Невою.

Пришедшему сюда - вниманье и почет,
Но столько суеты вокруг него творится,
Что Бог с ней, красотой, - он, верно, предпочтет
изысканную холодность столицы.

1986



РОМАНС

Гляди - за околицей тянется табор.
Дорожная стонет струна.
Испей же до дна мой последний сентябрь - 
Всю горькую чашу до дна.

К сетям бы привыкнуть - любви твоей ради,
Да кровь разрывает висок.
Ищу в сентябрях, словно вечный старатель,
Свой золотоносный песок.

Затянут ли в землю отцовскую перстни
Спокойную руку твою.
Я ждать тебя буду в безудержной песне,
В безродном цыганском краю.

Коль в полночь тревожную из дому выйдешь - 
И ляжет дорога у ног,
И спящим со степью-цыганкой увидишь,
То знай, что на ложе - клинок.

1986



ЭПИЧЕСКОЕ

                                   Л. М.

           Я обнял эти плечи и взглянул.
                                   И. Б.

             I
Уже сентябрь спешит к закату:
Лес тих, вода в реке черна,
И красный лист подмешан к злату.
Дорога ждущая чудна.
Вдоль поля стелется она.

             II
Скирда желтеет одиноко,
Уж близок ветер ледяной,
И между дол теряет око
Луч солнца выцветший, льняной,
И дом печален за спиной.

             III
Но с этим домом я простился.
Дверь затворилась тяжело,
В окне неясный свет струился,
И промелькнуло сквозь стекло
Твое высокое чело.

             IV
Вослед глядела ты и, молча,
Уста смыкались - "Не уйди!"
И тут же всколыхнулась волчья
Тоска бездомная в груди,
Но все осталось позади.

             V
Звенящий лес и ветер встречи,
И поля спеющего рябь.
Когда твои я обнял плечи,
Ты нервно выдохнула - "Грабь,
Но лишь не уезжай далече".

             VI
Не оглянувшись боле, - вышел
Сквозь сад к дороге. У скирды
Мне небо показалось выше,
Чем в отражении воды,
Наполнившей твои следы.

             VII (необязательная строфа)
Возниа поднял кнут, телегу
Дорога вдела в колею,
И конь, приноровившись к бегу,
В сыром сентябрьском клею
Копытом раздавил змею.

1986



ТУСОВКА

Зааскай мне файфовый, в тусовке на климате ломко:
Мой моченый прикид не покатит, базары не вкипишь - 
На галёре облом, а на центре без лоха не купишь
Кренделей и лимонов, и локти понтуются тонко.

Постоянка на птичках: о баксах, о пулах, пеналах…
Фейсы чешутся потные - что упакует нью вейф? - 
Горсть колёс на обочине или машинку на шпалах,
Если глиняный поезд катится из ольстера в эльф.

Почему эти таски осенние - как ментовская?..
Эти биксы чухонские, эти некислые мены
Ловят тачек и тут же динамят, меня пропуская, -
Зааскай хоть файфовый - крючком зацепиться за вены.

На фальшивом асфальте копьё не ржавеет, но гнется - 
Ты уйдешь с голяком, а урла - несомненно, нагнется.



ПЕТЕРБУРГСКОЕ

                                      А. Басову

Легко ль взойти со дна двора-болотца,
Теряясь в переулках, где - ни зги,
Где колесо на стыках рельсов бьется,
Железо бормоча: "згинь… згинь" -
По жести крыш - сквозь дым печной - к Светилу,
И, поглядев, набычившись, в упор,
Разинуть рот: "Эй ты, паникадило,
А ну - сворачивай во двор!"?

1986



* * *

У дятла есть сосна,
У леса есть чащоба,
У холода есть ночь,
У ветра - круговерть,
А уменя есть нож,
уверенность и злоба - 
Из-за моей спины
выглядывает смерть.

Коль ты сейчас в лесу - 
не пропади в чащобе,
Коль застит ночь глаза - 
спасайся у огня
И бойся лишь меня - 
безумного во злобе
И заклинай меня,
О, заклинай меня!

1986



ПОСЛЕДНЯЯ ПЕСНЯ

                                                   В.

Взойди надо мной, как веселая песнь над дорогой,
Ведущей не прочь, но вперед.
Взойди надо мной как живое тепло над берлогой,
Когда вокруг вьюга снует.

Ты думаешь: "Смысла нет - песня в пути не согреет,
И время не ждет - поспешай!"
Взойди надо мною морозного неба острее - 
Прямым острием палаша.

Пусть не одиночество выйдет ко мне, подбоченясь:
"Что, братец, устал без меня?!"
пусть выйдет - дорога. Пусть голодно щелкнет, как челюсть
Волка - под пахом коня.

Ты думаешь: "Просит… при случае и постучится
В окошко, прижавшись щекой."
Взойди надо мной как горячее брюхо волчицы,
Кормящей незрячих щенков.

Я знаю - ты гордая. Голос твой долгий и ровный
Не будет дрожать от обид.
Но толку-то… Кто тот, кому говоришь ты - мой родный!
Мой кровный! - судьбой он не бит?

Судачить ли, бедной быть, злою - сомненье ужель ест
Тебя? Выбирать нелегко?
Взойди же, взойди… как над новыми листьями шелест,
Как губы сомкнись - за плевком.

Я ведаю - ветер попутный изменчив и черен.
Спешить ли вперед,
                  влево,
                         вверх?!
Очнись надо мной как над телом затравленным череп,
Магнитом виска притянувший к себе револьвер.

Взойди надо мной как усталость восходит над спящим
В дыму у костра - от дорог.
Сомкнись в вышине как минувшее над настоящим,
Как над каторжанином - небо - размером в острог.

1986

    © Мякишев Е.