Михаил Прокопьев

СЕНО

1.

    Пьянка, - во что незаметно перерос обед, устроенный для работников по случаю завершения сенокоса, - вяло угасала. Дольше всех держался сам работодатель, кормилец и поилец - Иван Ильич Кожемякин: сначала легла спать супруга Ивана Ильича, потом один за другим поотключались работники, затем отключилось электричество, - и только после этого душа Ивана Ильича покинула упившееся до бесчувствия тело.

    Она легко и радостно взмыла к потолку, наслаждаясь свободой и от всей себя надеясь, что больше уж не придется возвращаться в постылую темницу.

    Сию безобразную - с точки зрения нормально чувствующего человека - выходку душа устроила в довольно-таки сложный для Ивана Ильича момент: в темноте кухонный стол неведомым образом опрокинулся, и массивная столешница придавила обездыханное тело, которое немедленно стало затекать, деревенеть, - в общем, делать все то, что полагается делать телу, оказавшемуся в столь неудобном положении.

    "Теперь (если даже справится с алкоголем) точно окочурится!" - зловредно подумала душа, припомнив, как в прошлом году в результате сходного стечения обстоятельств обрела вечную свободу душа Степана Игнатьевича Мылкина - давнего соседа и собутыльника Ивана Ильича.

    Совершив круг триумфа под потолком прокуренной кухни, душа скользнула в дымоход, и направилась туда… в общем, полетела по своим душевным делам.

    Увы: резвилась она недолго. Наутро ненавистная душе телесность - пресловутая воля к жизни - взяла верх. Со страшной силой (многократно превышающей силу земного притяжения) душу швырнуло в тело, и Иван Ильич натужно задышал под жестким "одеялом".

    Клаустрофобией Иван Ильич не страдал, но, открыв мутные глаза (и увидев над собой крышку гроба!), он по-бабьи взвизгнул, и, - чуть ли не одним только усилием воли, - отбросил жуткую преграду, застившую ему белый свет со всем, что в этом свете было хорошего. После чего стал медленно оживать, беззвучно хлопая ртом и морщась от колик в затекших членах…

    Через час-полтора, похмеляясь недопитой с вечера бражкой, он уже посмеивался, вспоминая давешний испуг. Крепкий это был мужичок, и душе его можно было лишь посочувствовать: досрочного - "скоропостижного" - освобождения покуда не предвиделось.

    Похмелясь, Иван Ильич с неодобрением обозрел разгромленную кухню и дрыхнущих вповалку косарей: как обычно, утро вечера было муторнее. Из спальни доносилось деликатное похрапывание супруги.

    По-спортивному выпятив грудь, - как же: лег последним, а встал первым - здоровье у него все-таки о-го-го! - Иван Ильич напряг бицепсы и животик, но тут же охнул, пронзенный мышечной болью. Тело нуждалось в осторожной разминке. Массируя все, до чего только мог дотянуться, сохраняя при этом гримасу страдальческого наслаждения на опухшем лице, он спустился во двор, отметился в уборной, закурил папиросу и вышел за ворота.

    Ленивое августовское солнце нехотя отцепилось от кромки леса и поползло, сгоняя с небосвода отечную багровость. Иван Ильич сел на скамеечку у ворот и, попыхивая дымком в сторону особо агрессивных скоплений кровососов, стал следить за незаметным глазу движением светила.

    Из созерцательного полузабытья его вывел голос проходившей мимо соседки:

    - Здорово, Иван.

    - Здорово, Алевтина. Смену сдаешь?

    - Пора, - кивнула та. Работала она сторожем в продмаге, но появлялась на рабочем месте лишь вечером, - чтобы принять дежурство, и утром, - чтобы сдать. Ночью (как все нормальные люди, которых ненормальные люди берут в сторожа) Алевтина предпочитала спать, и притом дома.

    - И зол же ты на работу, Иван, - Алевтина вдруг, ни с того, ни с сего, заозиралась, будто что потеряла. - Вечером ведь только сено привез, а уж убрал все. Как только успеваешь? Не то, что мой лодырь - тот опять с вечера на рыбалку укатил.

    Кивнув на прощание, она пошла дальше. Иван Ильич невидяще уставился в очевидное: привезенный накануне и сваленный посередь дороги громадный воз сена… исчез! испарился!! пропал!!!

    - Слона-то я и не заметил, - беззвучно прошептал Иван Ильич дурацкое, и схватился за грудь - на сердце стало гадко, словно жирная крыса заворочалась.

    - Люди добрые, - протянул Иван Ильич тоненько и жалобно, и, жалобности этой устыдясь, гаркнул во всю глотку: - Карау-у-ул!

    И зашелся в надсадном кашле.

    В доме напротив со стуком захлопнулось окно. Прежде чем упала занавеска, Иван Ильич увидел, как мелькнул за стеклом белый платочек старухи Пелагеи. Сплюнув темную табачную слюну, Иван Ильич вновь посмотрел в соседкино окно, - на этот раз зло, с ненавистью посмотрел: "Видела, все видела, старая карга! И ведь не скажет ничего, ведьма!!!"

    С минуту он стоял, отчаянно всплескивая руками, потом понурился и вернулся в дом.

2.

    Случилось так, что этой ночью Жора выплыл из очередного запоя. Выплыл не по собственной воле, но согласно закону причинности: все, что могло вызвать опьянение, - было выпито, а на то, чтобы достать что-то еще - сил не осталось. Посторонняя помощь не светила - знакомые выпивохи, и те чурались его общества, поскольку компания из Жоры была никакая; на содействие же старушки-матери, которая из-за сына-алкаша замкнулась от внешнего мира, почти целиком посвятив себя уходу за скотиной и огородом, - и вовсе не приходилось рассчитывать. Оставалось лишь неотвратимо трезветь, с омерзением и тоской заново пропитываясь действительностью…

    …А последняя с каждым прожитым годом становилась все горше. К сорока восьми годам пропали здоровье, жена и дети, профессия и постоянная работа, даже отчество пропало - временами и сам Жора не мог вспомнить, как звали его отца. И в такие - редкие - моменты просветления Жора понимал, что тосковать есть отчего. Не мог понять лишь одного: как, по какой причине свершилась с ним эта метаморфоза? Ведь явной причины не было. А может, и была, да не сохранила следа в его рваной памяти. Но от сознания неправильности легче не становилось. И он пил, чтобы заглушить тоску, и тосковал, когда пить уже бывал не в силах. Тоску не с кем разделить, и укоризненный взгляд матери только усиливает власть мучительницы, которая делает потихоньку свое дело, словно гусеница, жиреющая в листве. Бывало, отвратительно трезвый сидел он, неподвижно уставясь в угол. Временами волна отчаяния накрывала его целиком, - тогда он взвывал по-звериному, отчего вздрагивали прохожие и соседи, и шептала молитвы мать. И казалось, недалек уж тот день, когда кто-нибудь сердобольный проявит инициативу, позвонит, и отправится Жора на принудительное лечение, смысла в котором не находит (а для чего?) ни сам он, ни окружающие…

    …В общем, пробуждение к действительности далось, как всегда, нелегко.

    Но под утро произошла редкая, возможно, (Жора не помнил) небывалая вещь. Он вдруг ощутил смутное волнение: нечто похожее на предчувствие охватило его. Предчувствие чего-то светлого, осмысленного, - как будто жизнь обронила в его душу теплую искорку, делая его причастным себе, давая надежду. Это нечто было мимолетным, едва уловимым, однако его хватило, чтобы пробудить в Жоре потребность сделать что-нибудь. Пусть небольшое, но дело. Все равно, что маленькое чудо.

    Впервые за много месяцев Жора с удовольствием поел. Потом выпил несколько стаканов крепко заваренного чая подряд, обдумывая попутно план предстоящей трудовой активности. Отрывной календарь показывал середину августа, и Жора со стыдом осознал, что в очередной раз пропустил сенокос, а значит, матери вновь придется покупать сено. Личный покос мать, не надеясь на Жору, сдавала внаем. Доход это приносило невеликий, но вместе с частью выручки от продажи молока этих денег хватало, чтобы обеспечить Рыжуху сеном. В конце концов, покупать оказывалось выгоднее, чем нанимать косарей - один лишь Иван Ильич Кожемякин способен был устроить так, чтобы наемные работники выкладывались на его лугах за щи и бражку, но на то он был и Иван Ильич.

    "Что ж, - решил Жора, - еще не поздно. Все в моих силах. В лепешку расшибусь, но сено добуду!"

3.

    Опасаясь, как бы нечаянно обретенный энтузиазм столь же нечаянно не улетучился, Жора, не мешкая, надел сапоги и штормовку, вышел во двор, отыскал там подернутую ржавчиной литовку, и стал отбивать ее (за неимением бабки) на обухе колуна. Отвыкшие руки слушались плохо, пальцы тряслись, и молоток не единожды вступил в соприкосновение с ними, - однако работа мало-помалу вспоминалась, а каждый заслуженный ушиб только усиливал Жорин задор.

    На неурочный лязг металла примчалась мать. Сама она поднималась до света, но поведение сына обычным не было, что вызвало закономерную тревогу, - старушка отвыкла ждать от Жориных поступков какой-либо пользы.

    - Ты чего это? - спросила она, улучив момент, когда Жора бросил молоток и стал дуть на палец.

    - У-у-уй! - пропел неожиданно трезвый сын. - Как чего? Литовку отбиваю - косить пойду.

    Мать недоверчиво поджала ввалившийся рот.

    - А ты, мам, чего? - обиделся Жора. - Не веришь? Да на лесных полянках и дорожных обочинах травы еще не на одну - на двадцать машин набрать можно.

    Мать, глядя на сына печально, вздохнула и покачала головой:

    - Никак за ум решил взяться… Или так, вожжа под хвост попала?

    - Вожжа или нет, - не знаю, - улыбнулся Жора, - да только пить надоело. Работать хочу!

    - Где ж ты раньше был со своей охотой?

    Жора, сочтя вопрос риторическим, собрался было снова обидеться, но мать продолжила:

    - Купила я сено.

    У Жоры опустились руки, и вытянулось лицо: на пути к трудовым подвигам возникло нежданное препятствие.

    - Как купила? Когда?!

    - Как-как, - передразнила мать. - А то ты не знаешь? Только что и купила, - часу не прошло. Привезли, предложили и выгрузили. За двести пудов сто рублей взяли всего.

    - Кто привез-то?

    - Не знаю, - не спрашивала. Парни какие-то, молодые, вроде нездешние.

    - Так ворованное, поди? В эдакую рань и чуть не задарма…

    - Ворованное, неворованное, - что мне с того? - оборвала мать. - Рыжуха теперь в сытости будет, и экономия опять же, - к зиме новый телевизер купим.

    - Телевизер, - потерянно повторил Жора.

    Мать вдруг всплеснула руками.

    - А ведь и впрямь может статься, что ворованное, - сказала она, понизив голос. - Ты бы, Жорик, заместо того чтоб печалиться о работе, сметал бы его поскорее на сеновал, - от греха подальше, от глаз лишних.

    - Стоит ли связываться, мам? - протянул Жора. - Может, ну его к черту?

    Мать посуровела.

    - Нечего тут рассусоливать! Хочешь поработать - вот тебе работа. Не хочешь - найму кого-нибудь.

    - А если все-таки спросят?..

    - Спросят - отдадим. Не мы ведь воровали.

    Это был сильный довод.

    "Правильно, - подумал Жора, - откуда нам знать: ворованное оно там или нет?"

    Любовно огладив дотонка отбитое лезвие, он с сожалением убрал литовку в сарай, взял вилы и принялся за дело.

4.

    Известие о пропаже сена ничуть не повлияло на обычную утреннюю активность Марьи Антоновны. Часу не прошло как муженек, обливаясь слезами, разбудил ее, а уж скотина напоена, подоена и угнана в стадо, в кухне не осталось ни следа от давешнего беспорядка, работники заедают бражку свежеподжаренной картошкой, - и это лишь первые видимые результаты деятельности. А на плите уж стоят кастрюли (обед варится), и надо подбросить дров в топку…

    - Сядь, мать, не мельтеши, - не выдержал Иван Ильич, - подумать надо.

    - Дак я чего? - удивленно вскинулась супруга. - Какой из меня думальщик?

    - Мешаешь! - хлопнул по столешнице Иван Ильич.

    Марья Антоновна села в уголок и затаилась. Черт с ним, с обедом: того и гляди, молнии полетят.

    Тяжелый взгляд Ивана Ильича переместился на работников. Петр, Павел и Ермолай Кузьмич увлеченно сопели, уписывая картошку. Беды нанимателя тревожили их не больше, чем отсутствие оных - главное, что выпивка была на столе.

    Однако пить бражку в свое удовольствие, когда тебя эдак буровят?!

    - Будет тебе, Ильич, не изводись! - взмолился Ермолай Кузьмич, поперхнувшись. - Давай сначала покушаем спокойно, а уж потом пойдем искать твое сено. Найдем, обязательно найдем, - не сомневайся. Не иголка, поди, не затеряется.

    Избавясь, - посредством глубокого медленного вдоха-выдоха, - от опасного раздражения, Иван Ильич придвинул к себе тарелку с картошкой. Ковырнул вилкой.

    - Остыла, - сообщил в пространство неживым голосом.

    - Я погрею, - вскочила супруга.

    - Сиди, - махнул на нее Иван Ильич, положил вилку, подпер кулаками голову, и задумался.

    - Ты, дядь Вань, не расстраивайся, главно дело, - сказал Петр. - Вот увидишь, - все путем будет.

    - Ага, - поддержал его Павел, - тут, блин, главно дело, близко к сердцу не принимать фигню эту. Будь здоров, дядь Вань!

    Иван Ильич вдруг вышел из оцепенения, схватил ковш и хищно улыбнулся.

    - А ну, Петька, налей! Да полнее лей, до краев!

    Под одобрительным взглядом Петра и под поощрительное "хрясь!" Павла Иван Ильич, багровея, влил в себя литр бражки. Выдохнул с кряком, резко поднялся, уронив табурет, и, придав физиономии выражение угрюмой решимости, стремительно вышел из дома.

    Петр и Павел обменялись изумленными взглядами.

    - Талалихин, мать!.. - поделился впечатлением Петр.

    - Ага, - согласился Павел, - на таран пошел!

    - Ну, чего сидите?! - набросилась на них Марья Антоновна. - Недоброе ведь сейчас сделает!

    - И то правда, - Ермолай Кузьмич степенно обтер ладонью вислые усы и бороденку, - айда, парни, - присмотрим за Ильичем. Тоже ведь надо понимать - горе у человека, недолго и свихнуться.

5.

    Потная одежда липла к телу. Свербила за воротом сенная труха. Беспрестанно хотелось пить. Но удовольствие от работы преобладало, - Жора работал с бешеным упорством, будто туго закрученная пружина. Навильник за навильником, с улицы во двор, со двора на сеновал…

    Часам к десяти утра от трехтонного воза осталась лишь труха. Подобрав граблями все, что можно было собрать и употребить с пользой, Жора взял метлу, и, - уже расслабленно, умиротворенно, - стал сметать мусор с дороги.

    За этим занятием и застал его, возвращаясь с рыбалки, Валера, муж Алевтины.

    - Здорово, Жора.

    - Здорово, Валера.

    - Трудимся?

    - Да вот…

    - Ну-ну.

    И пошел себе дальше.

6.

    - Открывай, Яга! Открывай, крокодилица! Все одно доберусь до тебя! Не скажешь мне - скажешь участковому!

    Устав раскачивать ворота Пелагеиного дома, накричавшись-нагрозившись до больного хрипа, - Иван Ильич, однако, не сдался. Пелагея никак не реагировала на его призывы, - у человека не знающего ее могло сложиться впечатление, будто старуха куда-то ускакала на своей клюке, а то и вовсе померла. Но Ивана Ильича этим безмолвием было не провести. Уж кто-кто, а он то знал, что мерзкая карга сидит сейчас под занавесочкой, поглядывает в щелочку на его злобство и ехидно посмеивается. Знание не позволяло расслабиться, отступить, наоборот, - бешенство Ивана Ильича лишь усиливалось.

    Прошвырнувшись по улице, он набрал крупного щебня, и стал бомбардировать старухины окна. Предприятие это было трудное, поскольку между улицей и окнами имелась заградительная прослойка в виде густо заросшего черемухой и рябиной палисадника. И все же к тому моменту, когда прибежали работники Ивана Ильича и стали его оттаскивать от места ведения боевых действий, - одно окно оказалось разбито. Именно то окно, у которого Пелагея, наблюдая за внешним миром, сиживала чаще всего.

    - Ильич, успокойся, - увещевал Ермолай Кузьмич, - долго ли так из обиженного в обидчика превратиться?

    - Да я!… - пыхтел, вырываясь, Иван Ильич, - да она мне!!… да она у меня!!!…

    И тут она появилась.

    Маленькая, сморщенная, высохшая, с огромным - во все лицо - крючковатым носом, и, вдобавок, с устрашающих размеров клюкой. Наперевес.

    - Ну, засранец! Ну, сучий потрох! - скрипела Пелагея, стремительно семеня негнущимися артритными ногами. - Ну, я тебе!…

    Тут она завернула оборотец настолько увесистый, настолько богатый, - что все живое и шумное вокруг враз затихло, прислушалось с интересом, и впало в благоговейный транс.

    Опешившие, работники невольно отступили. Иван Ильич остался один на один с той, кого так жаждал увидеть.

    Старуха замахнулась…

    Иван Ильич заулыбался, демонстрируя мирные намерения.

    - А-а, - протянул он радушно, - тетушка Пелагея! А я вот… как раз дожидаюсь вас. Хотел вот… э… побеседо…

    …Тяжелый набалдашник клюки угодил Ивану Ильичу точнехонько промеж глаз.

7.

    - …ровно малое дитя сегодня…

    - А? Что? - встрепенулся Иван Ильич. - Где я?

    - …так ведь и свихнуться недолго, или в тюрьму угодить…

    - Эй! - заорал (из колодца, что ли?) Иван Ильич.

    Бубнеж наверху прекратился - услышали. Над Иваном Ильичом - близко-близко - появилось лицо Ермолая Кузьмича.

    - Ильич, - позвал он - как показалось Ивану Ильичу - испуганно, - очнулся, что ли?

    - Шепчет чего-то, - обернувшись, сообщил Ермолай Кузьмич Марье Антоновне.

    Та охнула, оттолкнула его, кинулась на грудь распростертого в дорожной пыли супруга. Заскулила.

    - Не скули, - поморщился Иван Ильич.

    Отодвинув послушно смолкшую половину, Иван Ильич стал подниматься. Пошатнулся, был подхвачен, и благодарно повис на плечах Петра и Павла. Хохотнул от неловкости. Огляделся.

    Старуха стояла здесь же, на расстоянии протянутой клюки, и, - хотя оную не протягивала, а, напротив, опиралась на нее, причем тяжело, - Иван Ильич невольно отпрянул, прикрывая рукою лицо.

    - Стерва… - прошипел Иван Ильич: пальцы нащупали над переносицей здоровенный рог.

    - Поговори-поговори, - усмехнулась Пелагея, - еще добавлю.

    К ней метнулась Марья Антоновна.

    - Стыдно, тетушка Пелагея! Драться в таком возрасте…

    - А ты мои года-то не считай, - ответила Пелагея суровым тоном, но не удержалась, фыркнула: - Толстомясая!

    Марья Антоновна задохнулась от обиды и ушла в дом.

    Иван Ильич почувствовал дурноту.

    - Ребятки, - блеющим, ломким голоском позвал он, - помогите.

    Петр и Павел проворно подставили плечи и понесли его следом за супругой.

    - Здесь, здесь оставьте - на лавочке.

    - Может, что-нибудь еще, дядь Вань?

    - Нет, ничего не надо. Спасибо, ребята. Идите - выпейте бражки.

    Работники не дали себя упрашивать. Оставшись один, Иван Ильич бессильно сгорбился и прикрыл глаза. Пелагея - со своей стороны дороги - наблюдала за ним, насмешливо кривя белые губы.

    - Нехорошо, Пелагея Андреевна! - упрекнул ее Ермолай Кузьмич.

    - Ты еще поучи! - огрызнулась Пелагея беззлобно.

    - Но это же хулиганство. Разве нет?

    - Это точно. Хулиганство. За которое наказывать полагается.

    - Пелагеюшка, пойми: ведь убить могла!

    - Не убила же? И не бойся ты, Кузьмич, за шпаненка своего плешивого - ему этот урок на пользу.

    Ермолай Кузьмич обреченно махнул рукой:

    - Тяжело с тобой, Пелагея Андреевна.

    - А с кем легко, Кузьмич? Посмотри вон, что дружок твой с домом моим сотворил: это ж не дом теперь - дыра сплошная!

    - Не сгущай, Пелагеюшка. Всего одно окно разбито - в один момент и починю. Хочешь?

    Пелагея кокетливо помахала клюкой.

    - Ну, почини.

8.

    Тук. Тук-тук. Зад Ивана Ильича ощутил легкую вибрацию - стучали по лавочке. Иван Ильич открыл глаза, и непроизвольно вздрогнул: в непосредственной близости от его глаз покачивался, нависая, хищный носище Пелагеи.

    - Очухался, поганец? - каркнула карга, и, покряхтывая, уселась рядом с Иваном Ильичом.

    - Молчишь? Ну, молчи, молчи, - надсадил, поди, глотку за утро.

    Иван Ильич протяжно вздохнул. Пелагея покосилась насмешливо. Хмыкнула:

    - И дурак же ты, Иван Ильич! Вон уж и волосы облетели, а ума не нажил. Бесишься, на людей кидаешься, дом чуть не разломал мне… Зачем? Знаю, как рассуждаешь: сидит, мол, старуха, пялится в окно целыми днями, все видит и слышит. Значит, видела, кто украл мое сено. Верно? Только вот, карга старая, не хочет сказать, - кто. Из вредности, наверно. Из личной ненависти ко мне, к Ивану Ильичу. Так?

    - Так, - сказал Иван Ильич с вызовом.

    - А вот шиш тебе! - отрезала старуха. - Потребитель хренов! Все то ему должны, все то ему обязаны. Да только я не нанималась к тебе, бражку твою не хлестала, и докладываться не обязана. Может, я и стерва, а может, из ума выжила - возраст подходящий. К делу это не относится. Я хочу, чтобы ты мозгами чуток пошевелил. Сам. Поднапрягись, Ванюша, подумай, что к чему, и поймешь. Ответ-то на дороге валяется, перед глазами.

    Хрипло рассмеявшись, Пелагея навалилась на клюку и поднялась.

    - Шла бы ты, тетушка Пелагея, подобру-поздорову.

    - Грозишь? - старуха укоризненно покачала головой. - Значит, еще больший дурак ты, чем мне казалось. Подумай, Иван Ильич, подумай.

    - Доброго здоровья, тетушка Пелагея!

    - Здравствуй, Валерочка! - медово улыбнулась та. - Порыбачил?

    - Ну, в общем…

    - Ну-ну.

    Оглянувшись напоследок на Ивана Ильича, Пелагея заковыляла домой.

9.

    - У-у, ведьма носатая! - вполголоса протянул вслед Пелагее Валера. Плюхнулся по-свойски на лавочку, вынул папиросы, протянул Ивану Ильичу:

    - Здорово, сосед. Закуривай.

    Тот, бездумно уронив взгляд в колени, мотнул головой:

    - У меня свои.

    Валера прикурил, затянулся, прищурился блаженно:

    - Ну, как знаешь. Чего это вы с Пелагеей не поделили?

    Иван Ильич не ответил.

    - Да здоров ли ты? - встревожился Валера. - На себя не похож…

    - У меня сено сперли, - глухим, напитанным слезами (или соплями?) голосом, сообщил Иван Ильич.

    - Ну?! - округлил глаза Валера. - Кто спер-то?

    Иван Ильич с ненавистью резанул взглядом по веселому, довольному жизнью лицу соседа. Сказал - отрезал:

    - Кабы знал - не сидел бы.

    Помедлил, наполняя воздухом легкие, с присвистом выдохнул обещание-угрозу, бешено сверкая глазами на Валеру, будто на обидчика:

    - Найду - убью.

    И затрясся в безысходной ярости.

    Валера вздрогнул. Поежился зябко, отвел взгляд:

    - Ну, нам, неимущим, страстей этих не понять! - хохотнул, и тут же пожалел об этом: смех получился жалкий - ненастоящий.

     Иван Ильич сплюнул, глянул косо:

    - Чтож ты кичишься бесхозяйностью? Сам же собирался к зиме телушку у меня купить, или передумал?

    - Почему передумал? Куплю обязательно! - встрепенулся Валера. - Лишь бы корова твоя не подвела - отелилась бы вовремя.

    - Ну-ну, - усмехнулся Иван Ильич, - нечего на корову гнать. А вот обзаведешься скотиной, - продолжил он, вновь мрачнея, - попомнишь тогда мое горе: не раз, небось, придется озаботиться "страстями этими", и смех свой дурацкий попомнишь тоже!

    Валера побледнел, заиграл желваками.

    - Что-то неприятно сегодня разговаривать с тобой, сосед, - сказал он, вставая.

    Иван Ильич не слышал. Горе с новой силой навалилось на него, взнуздало, и понесло неведомо куда.

    - Смеешься?! Умишком, или сердцем бог обделил - беды чужой понять не можешь?!

    Голос его взвился над улицей, загромыхал, разнесся широко.

    - Ну а труд ты можешь понять, или ты ко всему еще и лодырь конченый? Можешь ты понять, волчий выкормыш, каково у доброго человека на душе делается, когда все, что поделано этими вот самыми руками… на нет сходит??? - в безумном, бредовом упоении орал Иван Ильич и совал в изумленное лицо соседа здоровенные жилистые кулачищи.

    - А чего ты на меня разорался, пенек лысый?! - в свою очередь закипая, заголосил Валера. - Я, что ли, твое сено крал?! Его, может, Жорка-алкаш спер, а ты на людей лаешься. Я же с тобой по-хорошему, по-соседски поговорить подошел, а ты меня волком…

    - Погоди-погоди, - живо подаваясь к нему, перебил Иван Ильич, - что ты там о Жорке ляпнул?

    - Не ляпнул, а сказал!

    - Сказал, сказал! Валерушка, родной, конечно сказал! - проскороговорил Иван Ильич ласково, в то же время бессознательно тряся соседа за грудки. - Так что?

    - Пусти, псих! - пробормотал Валера, кое-как высвободился, отступил на два шага.

    Иван Ильич умоляюще простер к нему руки. Валера смутился.

    - Да чего ты, Ильич… Ну, шел я сейчас с рыбалки, гляжу - Жорка сено убирает, заканчивает уже. А сам все лето пропьянствовал… Да ты не хуже меня знаешь - не мог он сена накосить. Потому и сказал, что, мол, он мог украсть. А он, скорее всего, и не причем вовсе. Мать его, наверно, купила то сено. Я просто удивился тому, что он трезвый и работает, вот и приплел в запальчивости…

    Валера мямлил что-то еще, но Иван Ильич не слушал. Глаза его загорелись.

    - Вот где вор! - торжествующе завопил он, и метнулся во двор.

    Валера засеменил следом.

    - Да постой, сосед! Я говорю - может, купил он это сено, будь оно неладно!

    - Где?! - презрительно усмехнувшись в адрес Валериного невежества, отмахнулся на ходу тот. - У кого?! Да еще сегодня?!

    - Да мало ли, - пожал плечами Валера.

    Иван Ильич хищно оскалился.

    - Не-е-т, - протянул он, выдернув из колоды и перебросив из руки в руку здоровенный колун. - Таких совпадений не бывает! Кожемякина не проведешь!

    И, не слушая Валериных увещеваний, побежал творить расправу. Валера на всякий случай побежал следом. На бегу он с беспомощным видом оглядывался.

    Старуха Пелагея, прислонясь к изгороди палисадника, смотрела на соседей с кривой усмешкой.

    - Ну, дурак! Ну, дурак! - приговаривала она.

    - Вот и все, хозяйка - цело окно! - вылез из палисадника Ермолай Кузьмич.

    - Спасибо, милок. Пойдем-кось, поднесу за труды.

    - Что ж, выпить можно. А кого это ты честила только что?

    - Кого-кого - дружка твоего конечно, Кожемякина. Ишь, сызнова убивать кого-то побежал за сено свое драное. Нет, но Валера-то, каков жук! Ну, учудил! Порадовал старуху!

    - Погодь, не тарахти! - взволновался Ермолай Кузьмич. - Куда побежал-то? Кого убивать?

    Старуха, довольная, шапоклячьи хихикнула:

    - А я знаю? Ему ж каждые пять минут моча в башку бьет, и всякий раз по-своему, - где ж разобраться?

    - Да вон он с колуном за пазухой пылит, и Валера, - она снова хихикнула, - друг и сосед заботливый, следом поспешает.

    - Бессердечная ты, Пелагея, - Ермолай Кузьмич плюнул с досады, и понесся в указанном направлении.

    - Не наговаривай на меня, Кузьмич, - хохотала ему вслед Пелагея, - есть у меня сердце, есть, да только протухло оно, состарилось! Зато видеть научилось, и смеяться!

    Впрочем, через минуту, оборвав смех, она заковыляла в дом Ивана Ильича. Вошла в кухню, подбоченилась боярыней, снизошла - разъяснила надувшей губы хозяйке причину визита:

    - Твой сейчас Жорку убивает.

    - Как?! - ахнула пораженно Марья Антоновна.

    - Колуном, - хихикнула глупому вопросу Пелагея, и вдруг гаркнула так зычно, что Петр и Павел подпрыгнули:

    - Геть, апостолы! Людей спасать надо - успеете нажраться!

10.

    Управясь с сеном, Жора подумал, что не плохо бы к вечеру истопить баню, и решил загодя подготовиться: наполнил водой бочку и печной котел, сложил в предбаннике груду березовых поленьев, слазил на чердак за сухими березовыми вениками, - осталось лишь истопить. Но, поскольку до вечера было еще не близко, а жажда деятельности и не думала утихать, Жора, вооружась совковой лопатой и метлой, вычистил хлев. Затем, правда, уже не лопатой, а с помощью черпака на длинной ручке, проделал ту же санитарную процедуру с выгребной ямой уборной (что поделать - отсутствие урбанистических "удобств" заставляет иногда заниматься и такими неприятными вещами). Густо посыпал дно ямы (как, впрочем, и пол хлева) опилками, вызвав закономерное недовольство жирных зеленых мух. После чего задержался в поблагородневшем в плане аромата храме кишечника по естественной надобности.

    Там он, несомненно, додумался бы до нового занятия - дел в домашнем хозяйстве всегда предостаточно, - но мать позвала обедать, и Жора подумал лишь, что обед после такой разминки - это замечательное дело, лучшее из лучших!

    - Думаю, сено все же не краденое, - сообщил он матери, расправясь с борщом, и придвигая тарелку с котлетой и гарниром из тушеного кабачка, - плохонькое оно. Ну, не то чтоб совсем никудышное, а так - третий сорт. Осоки там прорва, и камыша много. Видно те ребята в болотистых местах косили, или вдоль речки - где трава погуще. Чего ж о качестве беспокоиться, коли не для себя?

    - Вот и ладно, - обрадовалась мать, - потому и отдали задешево. А осока - чего о ней печалиться? Рыжуха и камыш схрумкает так, что только писк пойдет!

    - Схрумкает так схрумкает, - улыбнулся Жора, - я не против.

    - Мам, скажи-ка лучше, - попросил он, наливая чай, - чем бы мне заняться в первую очередь? Ну, что у нас времени не терпит?

    - Что не терпит? - пожала плечами та. - Да хоть что! Вон, изгородь обвалилась совсем, уголь заканчивается, опилки тоже, крышу у хлева надо бы перекрыть - дожди скоро пойдут… Много чего - обо всем так сразу и не вспомнишь. Да, дрова бы надо сколоть - еще осенью мои пенсионные привезли, пиленые, там, за воротами кубометра три до сих пор валяется - видел, небось? Самой-то мне трудно: с полчаса помашу колуном, - и неделю без ног и поясницы. Вот их и прибрал бы, сынок, перво-наперво… Да ты чего, сынок, никак плачешь?!

    - Не обращай внимания, мам, - махнул рукой Жора, и, вытерев глаза, стал выбираться из-за стола, - нервы ни к черту стали - от пьянки расстроились.

11.

    Тело понемногу наливалось усталостью, но пока ещё было послушно. Это завтра, быть может, не удастся даже подняться с кровати, - после "разминок", подобных сегодняшнему трудовому подвигу, расплата неминуема, - но сейчас, круша тупорылым колуном суковатые, замшелые чурбаны, Жора наслаждался забытым ощущением здоровья и силы.

    Сначала он ничего не понял - слишком уж погрузился в работу. Секунд через пять до него дошло, что по улице, потрясая колуном(!), несётся Иван Ильич Кожемякин, и улюлюкает на индейский манер.

    Жора опустил колун и помотал головой, отгоняя наваждение. Иван Ильич не только не исчез, но приблизился настолько, что у Жоры не осталось сомнений: поспешал он по его душу. Но зачем?! Жора подумал было, что причиной тому - его труд, который оказался так заразителен, что у Ивана Ильича не осталось никаких желаний, кроме страстного стремления поколоть Жорины дрова. Однако с этой согревающей мыслью пришлось расстаться: наряду с воинственными воплями, грозно сдвинутые брови Ивана Ильича недвусмысленно намекали, что жилистая рука, сжимающая колун-близнец, - не является рукой помощи.

    Короче говоря, через несколько секунд Жора уже не сомневался в том, что намерения Ивана Ильича - самые что ни на есть деструктивные. Сей факт неприятно поразил его: когда он успел стать врагом этого милого работящего человека?! Но размышлять было некогда - Иван Ильич занес свой колун для удара…

    … И Жора, отпрыгнув, завертел своим колуном.

    Когда к месту схватки подбежал Ермолай Кузьмич, Жора уже забыл себя, забыл Ивана Ильича, - забыл все. Ярость завладела им, в жизни осталась лишь одна цель - поразить противника. И Жора изо всех сил старался, с неимоверной скоростью вращая колуном и нанося мощные рубящие удары. От того же, что очередной стремительный выпад не достигал цели, неистовство его нарастало. Чего нельзя было сказать об Иване Ильиче. Встретив организованный отпор, увидев безумный радостный блеск в глазах Жоры, Иван Ильич пришел в себя. Боевой дух его улетучился. "Может, ну его? - подумал Иван Ильич. - Пусть подавится моим сеном!!!" Это уже была паника. Но отступить он не мог - сначала понадобилось бы лишить Жору оружия, или каким-либо образом обездвижить. Оставалось одно - продолжать смертельный танец.

    И танец продолжался.

    Ермолай Кузьмич, косясь одним глазом на эту сцену из скандинавского эпоса, а другим глазом - на подвывающего от ужаса Валеру, сердито выговаривал:

    - Как же ты, мать твоя курица, допустил безобразие?! Почему не вмешался, не остановил?! Попробуй вот, успокой их теперь, петухов датых!

    - Ага, - поскуливал Валера, остановишь их, как же! Я же не бульдозер!

    - Да уж куда тебе! - сплюнул Ермолай Кузьмич. - Ну, наконец-то! Вот и подмога! Чем не бульдозеры?

    Старательно сопя, вздымая тучи пыли, к ним подбегали Петр и Павел.

    - Ну, хоть не опоздали! - крикнул Ермолай Кузьмич. - Давайте, ребятки, растаскивайте их!

    Деловито засучив рукава, "ребятки" ринулись в гущу боя.

    Но вмешаться не успели - за ворота, привлеченная шумом, выглянула мать Жоры:

    - Сыно-ок! - простонала старушка, хватаясь за сердце.

    - Мама?! - удивился Жора, пробуждаясь и выпуская оружие из рук.

    К несчастью, мгновением раньше колун был занесен для удара, и даже внезапно обретенная свобода не помешала ему этот удар завершить: вращаясь, он устремился к Ивану Ильичу и обухом приложился к его лбу. Раздалось гулкое "боммм", после чего два колуна и один человек рухнули разом, взметнув дорожную пыль.

12.

    - …в то же самое место - видать, судьба такая!

    - Судьба! "Скорую" надо вызвать, а не языками чесать!

    Иван Ильич застонал. "Дежа вю", - подумалось непонятное, и вдруг невыносимая жалость к себе навалилась на него - хоть плачь! - и он заплакал.

    - Ильич, ты живой? - совсем близко раздался обеспокоенный голос Ермолая Кузьмича.

    - Не знаю, - прошептал Иван Ильич, и стал подниматься.

    Когда сознание прояснилось окончательно (или около того), Иван Ильич обнаружил под собой привычные уже плечи Петра и Павла. Высвободился решительно, пошатнулся, но устоял. Потом открыл глаза.

    Озабоченные взгляды - со всех сторон. И только Жора смотрел виновато.

    Иван Ильич усмехнулся.

    - Прости, Иван Ильич, - сказал Жора, поводя плечами, - не знаю, что на меня нашло.

    Иван Ильич махнул рукой.

    - А, - протянул он, - бог с ним, с сеном. Пользуйся.

    - Сено?! - теперь взгляд Жоры выражал непонимание.

    - Сено! - передразнил Иван Ильич, раздражаясь.

    Жора вздохнул:

    - Так значит это твое…

    - Ильич, - крикнул Ермолай Кузьмич, выходя с Жориного двора, - слышь, дубовая твоя башка, неужели нельзя сначала проверить, а уж потом на людей кидаться? Не твое это сено!

    - Как… не мое?

    - А так. У тебя ж клевер в основном, а тут какой-то гербарий болотный.

    Иван Ильич захлопал глазами, осмысливая. Взгляд его остановился на Валере.

    - А я тебе говорил, что, может, и не он украл! - сказал тот с вызовом. - Тоже, нашел крайнего!

    - Говна то, - пробормотал Иван Ильич неприязненно, - видал я таких крайних!

    И нехотя поплелся к Жоре.

    - Прости, сосед, - сказал, протягивая руку, - не со зла я - по скудоумию.

    - Да чего там, - смутился тот.

    - Ну, ты заходи как-нибудь. Посидим, выпьем.

    - Бросил я это дело, - сообщил Жора, и улыбнулся, - но за предложение спасибо.

    - Бросил? - равнодушно удивился Иван Ильич. - Ну, пока.

    И пошел, пошатываясь.

    - Дядь Вань!

    - Чего?

    - Дойдешь?

    - Дойду. Не маленький.

    - Тогда мы тут покурим чуток, ладно?

    "Деликатные, мать их…" - подумал Иван Ильич, и не ответил.

13.

    Итак, он не смог найти сено. Обидел ни в чем не повинных людей. Заработал сотрясение мозга, и превратил свой лоб в жуткое подобие хобота. И… что там еще? В общем, сам во всем виноват. И еще тот… тот… который украл это чертово сено! Господи, ну почему земля не отказывается носить эдаких мерзавцев! кровопийц!! стервятников!!! Найти бы, найти бы, найти бы эту падаль, и… Да, хорошо бы…

    Так, мрачно размышляя, и неотрывно глядя под заплетающиеся ноги, он дошел до Валериного дома. И вдруг его заплывающие глаза широко распахнулись: улица перед домом соседа была чисто выметена.

    "Ну вот, а говорят, что лодырь! - Иван Ильич против воли развеселился: - подметать дорогу - надо ж додуматься!"

    Иван Ильич остановился и с любопытством огляделся. Выметено было до гладкости - не осталось ни камешка, ни пыли. Сметенный мусор, и тот исчез. "Но это же килограммов двести мелкого щебня! Зачем убирать щебень?" - Иван Ильич и сам время от времени приводил в порядок прилегающую к дому территорию - от остатков опилок, угля, торфа, того же сена, наконец, - но ему и в голову не приходило, что вместе с мусором можно убрать и щебень, благодаря которому только дорога и в дождливые дни остается дорогой, а не превращается в болото.

    Иван Ильич так ничего бы и не заподозрил, но когда, поудивлявшись вдосталь, он оторвался от созерцания результата странной Валериной активности и пошел было дальше, взгляд его встретился с взглядом Пелагеи: старуха стояла, прислонясь к своему палисаднику, и скалила зубы.

    "Ответ-то на дороге валяется, перед глазами". Иван Ильич разволновался, вспомнив туманную подсказку вредной соседки. В контуженой голове зашумел ветер, организм закочевряжило, замутило, и Иван Ильич мягко опустился на колени. Чуть ли не прижался носом к беспыльной земле, и пополз к Валериным воротам, точнее, к дощатому настилу перед ними.

    Там, в щелях между досками и скрывался ответ на основной вопрос дня: остатки сенной трухи, не поддавшиеся метле вора.

    Силы возвращались стремительно. Он стал огромен - больше воза с сеном. Он мог теперь все. Узкими щелками, оставшимися от глаз, он порыскал вокруг в поисках тяжелого предмета, способного украсить его руки, но, не найдя ничего, решил, что руки и так хороши. Он потянулся ими к маленькому, тщедушному вору, который уже был здесь, который уже все понял и приготовился к расплате: рухнул в ноги Ивану Ильичу, и заерзал на пузе, вымаливая прощение.

    - Встань, червяк, - пророкотал Иван Ильич из заоблачной выси, - встань, и прими смерть, как подобает честному вору! "Боже, что я несу!" - ужаснулся он той частью ума, которая пока еще находилась на высоте обычного человеческого роста, и в относительно здравом состоянии.

    - Послушай, сосед! - плакал Валера. - Я не хотел! Не знаю, что на меня нашло! Я же собирался телушку у тебя купить!

    - Ага! - рассмеялся Иван Ильич. - Загодя решил о корме позаботиться? - Он вздохнул устало, и воображаемый великан пропал. - Дурак ты, Валера. Неужели ты мог подумать, что я оставлю тебя без сена?! Уступил бы, сколь надо, по сходной цене.

    - Ха! - прокомментировал Валера, собрав остатки нахальства. - По сходной цене, надо же! В гробу я видал твою щедрость, живоглот!

    - Вот дрянь, - прошептал расстроенно Иван Ильич, и сомкнул пальцы на Валериной шее.

    - Не смей, гадина! - завизжал вдруг кто-то так яростно, что Иван Ильич невольно приостановил акт возмездия, и сфокусировал зрение.

    На него, замахиваясь каким-то дрыном, набегала Алевтина.

    "Да это же городошная бита, - со спокойным любопытством отметил Иван Ильич. - А ловко она с ней управляется, красиво".

    - Отпусти его, кровопийца! - вопила Алевтина. Она была уже в двух шагах, и бита в ее руках метнулась вперед, пожирая оставшееся расстояние.

    "Интересно, - мелькнула отстраненная мысль, - три шишки в одном месте - это три шишки, или одна?"

    Мысль эта была последней: мир, как водится, взорвался и потух (или наоборот: потух и взорвался), после чего душа Ивана Ильича вновь отправилась погулять.

    Бог даст, не навсегда.

Конец.