Михаил Прокопьев

СОБАЧИЙ СМЕХ

1.

    Утро на улице началось, как обычно, с заливистого собачьего гама. Тот, кто успел подняться до дежурного события и уже занялся хозяйственными хлопотами, мог, не глядя на часы, отметить: "Полседьмого!" Тому же, кого злобное гавканье нескольких десятков свихнувшихся мосек грубо вырвало из мира сновидений, оставалось лишь привычно простонать: "Сидоров! Чтоб ты заблудился!"

    По сложившейся в незапамятные времена традиции, Петр Иванович Сидоров шел в лес… Что он там делал каждое утро - неизвестно. Но если бы однажды в половине седьмого никто не услышал привычной, можно сказать родной, многоголосой песьей истерики, - всякий бы понял: с Сидоровым беда.

    Сказать, что собаки не любили Сидорова - значило бы ничего не сказать. Пожалуй, никто в округе не знал других примеров той лютой ненависти, коей беспородные обывательские псы без меры одаривали ничем с виду не примечательного Петра Ивановича. А уж ощутить объектом эдакой страсти себя, единственного, - боже упаси! - такого и в кошмарах не бывает.

    А вот Сидоров собак любил. Правда, по слухам, большей частью в виде рагу или бульона, - но любил. Еще любил теплые высокие унты, любил тяжелые косматые шапки… Была у него и шуба из собачьих хвостов, однако ее Петр Иванович надевал редко, в основном по праздникам. Обычно же ходил в стеганой ватной телогрейке и в того же фасону штанах. И не потому, что за сохранность одежды опасался (унты и шапки он обновлял не реже двух раз в месяц), - просто нравился ему такой стиль. Впрочем, отважься жучки на разбой - ватники сослужили бы Сидорову добрую службу. Но свора, - следовавшая за ним всякий раз, когда бы он ни вышел из дому, и не отстававшая до тех пор, пока он не покидал улицу, - ограничивалась лишь гавканьем, рычанием и подвыванием. Иногда только какой-нибудь обезумевший от злобы пес подбирался к Сидорову на расстояние прыжка, и, припадая грудью к земле, делал вид, что не прочь отведать, каковы на вкус человечьи икры. В таких случаях глаза у Петра Ивановича начинали азартно поблескивать, а губы растягивались в веселой, но неприятной стороннему взгляду ухмылке. "У-тю-тю!" - вскрикивал он зычно, разводя ручищи и выворачивая ступни, - и с десяток шагов преследовал повизгивающее животное. После чего с безмятежным видом шел себе дальше.

    В общем, если даже и не любил, то недобрых чувств - явно - тоже не обнаруживал.

    Столь яркая невзаимность не могла, конечно, быть без причины. По человеческому разумению - а значит, и по разумению местных обывателей - причина эта крылась в необычном увлечении Петра Ивановича, который практически бескорыстно избавлял соседей (исключительно по просьбам последних) от их нежелательных четвероногих друзей: старых, больных, увечных, или просто вдруг сделавшихся ненужными. Что думали о причине своей нелюбви к Сидорову сами меньшие братья - об этом, разумеется, нельзя было сказать ничего определенного (разве что свалить все на инстинкты). Впрочем, соседи Петра Ивановича - все до единого люди тонко чувствующие и легко ранимые (отсюда и неспособность к собственноручному умерщвлению домашнего любимца) - были убеждены, что питаться собачатиной - недостойно культурного человека, и что наряжаться в шкуры убиенных животных - значит, давать живым лишний повод для конфронтации. Сидоров (по-видимому) плевал на это - к слову "живодер" он относился хотя и без священного трепета, но и не избегал его.

    Поскольку с людьми Петр Иванович почти не общался, то ни у кого (за редким исключением) не было настоящей причины для ненависти к нему. Малость с придурью, это да. Но в остальном - добрейший человек.

    На улице помнили один случай. Генка Самосадов - парень молодой, но забулдыжный и гнусный - вышел как-то из дому с магнитофоном на плече (он всегда с ним таскался) и с длинной веревкой в руке.

    Был он как всегда в подпитии. Идет себе, улыбается, подпевает чего-то своей шарманке, да веревку время от времени подергивает. Другой конец веревки петлей завязан, а в петле котенок трепыхается. Генка на котенка ноль внимания, - так, подтащит изредка, когда тот уж особо упрется.

    И тут ему навстречу Сидоров - видно из леса возвращался. Генка его заметил - остановился, замахал издали, точно приятелю. Затем эдак картинно скособочился-подбоченился, перебросил котенка через ближайший забор, веревку пропустил промеж штакетин, - и давай тянуть! Котенок - голова у него не пролазит вслед за веревкой - хрипит-клокочет, да его за магнитофонным ревом и не слышно; а там еще что-то озорно-ритмичное играет, и Генка - счастливая ухмылка до ушей - отставленной ногой такт отбивает.

    Петр Иванович подошел, не спеша, остановился, поглядел в глаза Генке, и вдруг схватил его в охапку, поднял над головой, и бросил с силой оземь. Магнитофон вдребезги, Генка с тех пор тоже малость неисправен: из больниц не вылазит, а Сидоров отсидел с полгода.

    Котенок все равно издох раньше, чем Сидоров его освободил, но дело ведь не только в котенке? Как соединить это: живодер - и вдруг нетерпимый к жестокости? Мнения соседей разделились: нашлись такие, кто гавкал что-то о борьбе за сохранение монополии, большинство же сошлось на том, что Сидоров хотя и живодер, но человек хороший, - в общем, сложный человек.

    Вот если бы он еще не будил их в такую рань…

2.

    В хлеву пробудилась, затопала корова. Лениво мыкнула в разрисованное морозом оконце, почесала рога об ясли и захрустела сеном.

    Дробя звонкой цепью морозный воздух, из конуры выбрался лохматый вислоухий пес. Фыркнул громко, отряхивая иней с заспанной морды, и потянулся по-хозяйски, до хруста.

    Скрипнула дверь, в освещенном проеме заклубился студеный пар. Снова скрипнула, затворяясь, и Петрович, оставшись один на один с предутренней декабрьской чернотой, живо зашарил по стене в поисках выключателя.

    Наконец вспыхнула лампочка, и тусклый свет растекся по двору. Сухо покашливая, Петрович спустился с крыльца и, шаркая валенками на босу ногу, засеменил в уборную, закуривая на ходу. Пес, провожая его приветливым и, пожалуй, слегка заискивающим взглядом, закачал хвостом.

    В уборной сквозило. Мороз с равнодушной жестокостью пощипывал размякшую за ночь кожу, и Петрович управился на редкость быстро. Костеря на бегу погоду, он промчался мимо просительно виляющего пса и нырнул в блаженное тепло избы. Завистливо вздохнув, пес уронил на лапы лобастую голову и задремал в ожидании кормежки.

    Наверху, на сеновале послышался шорох. Пес настороженно раскрыл глаза, но звук не повторился. Выждав немного, пес снова задремал. В ту же секунду, чуть не угодив ему в морду, с сеновала спрыгнул жирный кот с выгнутой, точно коромысло, спиной.

    Не раскрывая глаз, пес быстро вытянул широкую лапу и шлепнул нахала. Кот кувыркнулся, но тут же вздыбился еще круче и презрительно зашипел. Пес посмотрел на задиру и улыбнулся. Кот фыркнул, задрал хвост, и - нарочито медленно - направился к крыльцу. Впрыгнув в сени, он зацарапал по двери. Та скрипнула, кота впустили. Пес деланно зевнул.

    На какое-то время все стихло, добирая последние крохи сна…

    …И вдруг где-то неподалеку настороженно гавкнули. Затем еще раз - более уверенно. Потом гавкнуло в ответ, и вскоре уже вся улица привычно содрогалась от безумного собачьего концерта.

    Поддавшись первому побуждению, пес повернул голову в сторону ворот и глухо зарычал. Но в следующий миг взгляд его сделался тоскливым. Пес вздохнул - совсем по-человечески, - и снова задремал.

3.

    Почаевничали.

    Тетка Дарья угрюмо принялась наводить коровье пойло. Петрович опрокинул табурет, придвинулся к весело гудящей печке и закурил; дым несгибаемой лентой потянулся к поддувалу.

    Замешав пойло, Дарья тронула его локтем - не горячо ли, - накинула на плечи телогрейку, подхватила ведро, но вдруг зажевала губами, и замерла.

    - Ты чего, мать? - поинтересовался Петрович примерно через минуту. - Не тяжело с ведром-то стоять?

    - Вот я о чем подумала, - объяснила супруга, - Шарика кормить, или как?

    Петрович нахмурился, вздохнул. Выдавил нехотя:

    - На кой? Зачем добро переводить?

    - Вот и я о том же, - сделала ударение Дарья, - сколько можно откладывать?

    Петрович раздраженно засопел:

    - Не дави, мать, сказал же: сегодня! Как вернется он из леса, так и пойду, договорюсь.

    Дарья хмыкнула и снова зажевала.

    - Чего еще?

    - Шкуру возьмешь?

    Петрович пожал плечами, поморщился.

    - Не знаю. Мясо Сидоров всегда забирает; если и отдаст, то за деньги. А шкуру когда как… Так ведь обычно не просит никто! - он снова поморщился. - Да и зачем тебе эта шкура? Какой с нее прок?

    Дарья осуждающе хмыкнула.

    - А какой бы ни был! - сказала она с вызовом. - Нечего за наш счет жиреть! Я, может, рукавички сошью. Или брошу возле кровати заместо коврика, для тепла. И вообще, не был бы ты тряпкой - сам бы его задавил. И все бы нам досталось - и шкура, и мясо!..

    - Бббб… заткнись, крокодилица! - заорал Петрович, вскакивая. - Совсем ополоумела на старости лет?! На … хрена тебе сдалось это мясо! Что ты с ним делать будешь?

    - Оно, говорят, целебное, - невозмутимо ответила Дарья, - Сидоров, вон, приторговывает иногда.

    Петрович обреченно вздохнул.

    - Хорошо, я спрошу про шкуру. И хватит об этом!

    Он вернулся на табурет, загасил окурок и тут же вынул из пачки новую сигарету.

    - Хватит, - повторил он, прикуривая от печки. - И вообще, сколько ты еще будешь стоять здесь с этим ведром? Или поставь его, или иди - корми скотину!

    Дарья презрительно хмыкнула напоследок, и вышла.

    - Хоть бы один день спокойно начался, - пробормотал Петрович ей вслед. - Обязательно надо настроение испортить. И на пса взъелась. Чем он ей досадил-то?

    Он глубоко затянулся, задрал голову и шумно выдохнул, выпустив клуб дыма в потолок. В знак протеста. Потом почесал морщинистую шею: "Хм… Может, Сидоров нальет-таки?"

    И стал собираться.

4.

    "Эх, жисть! - мрачно подумал пес, пробежавшись для разогрева вокруг конуры, и снова сворачиваясь в тугой морозонепроницаемый клубок. - Сейчас бы чего горяченького хлебнуть - жуткая же холодища! Что они там - с ума посходили?! Сами-то, небось, в тепле сидят, чаи поди гоняют да посвистывают..."

    Шариково представление о счастье было смутным, но отчего-то способность (как желание) посвистывать присутствовало в этом нестабильном представлении перманентно, наряду с такими фундаментальными составляющими, как сытость и ощущение тепла.

    Свист - как правило - занятие бесполезное, рассуждал Шарик. Поэтому от индивидуума, почитающего себя счастливым, умения свистеть не требуется. Требуется желание, то есть особенная, легкая, радостная беззаботность, к сему занятию располагающая.

    Шарику никогда не хотелось свистеть. Даже когда он бывал сыт. Даже летом, когда моча, скатываясь за конуру, не образовывала ледник, а преспокойно уходила в землю. Всегда чего-то не хватало. Какой-то малости, не определимой, не сознаваемой, но беспокоящей.

    В брюхе заурчало. Брюху не до абстракций, оно жаждет пищи.

    "Где же еда?" - загудел тоскливый назойливый вопрос. Чтобы избавиться от него, Шарик задремал. И увидел сон.

    Во сне он увидел спящего себя, видевшего сон о спящем себе. Гавкали уличные собаки - это Сидоров возвращался из леса. Сидоров в этом сне был необычен. Он улыбался. Улыбаясь, он шел по улице, подходил к каждой собаке, гладил ее, и собака переставала гавкать, и тоже начинала улыбаться. Улыбающийся Сидоров шел по улице, а за ним шли улыбающиеся собаки. Сидоров подошел к Шарику, наклонился, погладил его и сказал: "Вставай, надо идти!" И Шарик встал и пошел. Он тоже улыбался. И еще он свистел, и остальные собаки свистели, и Сидоров свистел. Они шли все вместе по улице, их было много, и все они улыбались и свистели. Это было так красиво! "Да, - сказал Сидоров, - это счастье". "Но почему же ты один, где остальные люди?" - хотел спросить Шарик, и тут увидел людей. Люди вбегали в свои дома, их лица кривил ужас. "Идите к нам!" - крикнул им Шарик. Но люди также молча вбегали в дома. "Они боятся", - сказал Сидоров. "Но ведь это так красиво!" - вскричал Шарик. "Они не могут свистеть". "Но ведь уметь не обязательно"! "Я понимаю, - кивнул Сидоров, - они не могут, потому что не хотят". Как жаль, подумал Шарик, и перестал свистеть. И они сразу пришли. Все оказались в клетках. Между клеток ходил Сидоров. Он злобно, торжествующе ухмылялся. В руках он держал удавку. "Наконец-то я от вас избавлюсь!" - прорычал он, и стал подходить к каждой собаке и затягивать на ее шее удавку. Он насвистывал. Значит, он счастлив? - подумал Шарик. Ему не было страшно. Ему было обидно, и как-то пусто. Нет, подумал Шарик, и проснулся.

    Над ним склонился Петрович. Он защелкивал карабин поводка.

    - Вставай, Шарик, - сказал Петрович. - Надо идти.

5.

    "Гадство какое, - думал Шарик, неохотно плетясь за Петровичем, который, в свою очередь, плелся, бездумно уронив взгляд в нижнюю пуговицу телогрейки, - неспроста это все, ох неспроста… Приснится же гадость! И Петрович еще вписался так, будто подсмотрел… Или я сплю? Сидоров разбудил - раз, Петрович - два; как будто бы должен уже проснуться взаправду. Спросить, что ли?"

    - Петрович! Слышь, Петрович!

    - Ну, я Петрович, - буркнул тот, думая о чем-то своем, а скорее всего - ни о чем не думая.

    - Скажи-ка, Петрович: я сплю?

    - Надо думать, не спишь, - сказал Петрович, пожав плечами.

    Добавил, пройдя несколько шагов:

    - Если и я не сплю вместе с тобой.

    - Спасибо, - поблагодарил Шарик.

    - Не за что, - отмахнулся хозяин, и вдруг спохватился, уставился ошарашено на собеседника: - Ась?!

    Пес шел себе, как ни в чем не бывало. Только хвостом вильнул на восклицание хозяина, да язык высунул.

    Под влиянием "галлюцинации" в голове у Петровича загуляли захудалые бесхозные мыслишки, тут же принявшие, впрочем, душеспасительное направление: "Да, нехорошо живем. Пьем без меры, за то и расплачиваемся. Да и как тут не пить: жизнь-то - не сахар…", - и так далее, в том же духе. Шарик же, - по опыту будучи убежден, что человек все неподдающееся разумному объяснению с готовностью объявляет бредом, а потому нимало не тревожась о возможных неприятных последствиях его выходки, - продолжал сбивчивый анализ ситуации.

    "Ну ладно, не сплю. Но к чему такая спешка? Куда идем-то? И ведь поесть так и не дали… Ох, неспроста… Вот дурья башка - о дороге надо было у хозяина спрашивать, не о снах! Теперь-то он настороже поди… А не поймешь этих людей: иной раз хоть с трибуны вещай, а в другой - не дай бог вырваться словечку - житья не дадут, замучат приставаниями".

    Петрович зашагал тверже, крепко (и как будто не без удовольствия) впечатывая подошвы ладно подшитых валенок в скрипучий снег. Со стороны могло показаться, что процесс этот занимает все его внимание. Да так оно и было. Но… Шарик не отважился отвлечь хозяина разговором.

    Нервишки у пса пошаливали, и то сказать, - день выдался непутевый. Перед глазами беспрестанно возникал образ живодера, затягивающего удавку. Сон и явь мешались, грозя не то что нервным, а и умственным расстройством. Следовало поразмыслить спокойно, потянуть время.

    Шарик резко встал. Поводок натянулся, выводя Петровича из состояния бездумной задумчивости.

    - Ты чего? - обернулся хозяин, останавливаясь.

    Шарик, не медля, завалился на бок, и с показным усердием принялся выковыривать налипшие к лапам комочки снега.

    - Чего еще выдумал! - раздраженно прикрикнул Петрович, дергая поводок. - Какая теперь разница?

    Песьи глаза смотрели грустно, с умным укором.

    Покоряясь, Петрович беззвучно выругался и присел на корточки.

    "Какая разница?! - паниковал Шарик. - Что же делать?".

    И тут - словно по волшебству - появился Васька.

6.

    Васька появился очень даже просто - вышел из переулка. Но Шарика понять можно. По волшебству - не по волшебству, но Васька был кстати. Человек есть человек, и между ним и животным - в плане взаимопонимания - пролегает глубокая пропасть. Васька был чем-то меньшим, и чем-то большим, чем человек. На улице он слыл сумасшедшим, зато любая животина могла поговорить с ним, не утруждая себя человеческим языком - Васька понимал всех. И при этом никогда ни к кому не навязывался, зато общался с каждым, кто в нем нуждался, не обращая внимания на видовые различия. Последнего Шарик понять не мог: ну как, скажите, не делать различия между ним и жирным петровичевым Мурзиком, к примеру? У которого и мозгов нет вовсе? Шарик, бывало, чуть не лопался от еле сдерживаемого саркастического (непременно саркастического!) смеха, когда Васька и Мурзик, забравшись на сеновал, пускались в длиннющие дискуссии о свободе воли. Свобода воли - и Мурзик, которого кроме баб и жратвы ничего в жизни не интересует! Но Шарик сдерживался, справедливо полагая, что ксенофобия его - животный пережиток, разумного существа недостойный. И только радовался временами, что Мурзику понимание этого недоступно.

    Увидев Ваську, пес рванулся к нему, поскуливая:

    - Василий, помоги! От меня избавиться хотят! Поговори с хозяином!

    - Успокойся, - приказал Васька, показав зубы, - спрошу.

    Петрович нежданной встрече не обрадовался. К Ваське он относился с неприязнью, самого его удивляющей. Никогда они не враждовали, не из-за чего было. Но в присутствии Васьки Петровичу делалось неуютно. Парень был не без странностей, конечно, - вон как на Шарика зарычал, - но что-то тут крылось похлеще, непонятное что-то. И оттого еще более беспокоящее.

    - Здравствуйте, - нараспев произнес Васька, и улыбнулся. Голос у него был добрый и дебильный, под стать улыбочке. А может из-за улыбки и казалось так.

    - Здорово, Василий! - преувеличено бодро ответил Петрович. - Как поживаешь, как семейство ваше?

    - Живем помаленьку, отец вот только снова в больнице. А вы далеко ль собрались?

    "Не твое собачье дело!" - мысленно огрызнулся Петрович. Оглянулся воровато на Шарика, виновато улыбнулся и, понизив голос, чуть не шепотом, ответил:

    - К Сидорову веду. Старуха моя взъелась отчего-то на пса. Пристала: удави да удави! А я что могу? Житья не стало вовсе. Вот, повел.

    "И чего оправдываюсь?!" - затосковал Петрович.

    - Васенька, сделай что-нибудь, - заскулил, срываясь на визг, Шарик, - я сейчас в обморок упадуууууууууууууу!

    - Странный ты, - Васька был пожилой пес, мудрый - ворчал отечески, - тебя на смерть ведут, жить осталось четверть часа от силы, а ты фальшивишь-играешься, будто всех обмануть хочешь. Ведь знаешь прекрасно, что я тебя понимаю, что готов помочь - так зачем это представление?

    - Ну Васенька-а-у-а! - простонал Шарик. "Ты лучший из людей, Васька, - думал он в этот момент, - но какой ты зануда!".

    - Все. Заткнись - не привлекай внимания. Готовься.

    - Цыц! Сидеть! - сурово одернул пса Петрович. - Ты не бойся, он не кусается.

    Последнее было произнесено донельзя заискивающе - аж самому противно сделалось - и обращено (а к кому же еще?!) к сдержанно рычащему Ваське. Беспокойно переводя взгляд с Васьки на Шарика, и наоборот, Петрович почувствовал, что вспотел.

    Что-то происходило.

    Когда холодная капля змейкой скользнула по позвоночному столбу, он вздрогнул. В тот же миг Васька безумно осклабился, сунул руку за пазуху, и, быстро придвинувшись, сообщил с непосредственностью пятилетнего ребенка:

    - А у меня вот что есть! - на вынырнувшей из-за пазухи ладони восседала здоровенная крыса, серая, с рыжим отливом, но облезлая, видимо от старости. Крыса живо двигала носиком-пуговкой, отчего мерзкие ее усики тоже казались живыми, самостоятельными, и не менее самой крысы готовыми к прыжку. В глаза Петровичу уставились недобрые глазки-бусинки.

    Тот оказался не готов к внезапной встрече с позабытым детским кошмаром.

    - Ай! - взвизгнул он, выставив перед собой руки, и отскакивая.

    Поводок выпал.

    - Беги! - гавкнул Васька.

    Мог бы и не трудить лишний раз глотку (в эдакий-то мороз!) - Шарик был уже слишком далеко, чтобы внять сему полезному совету.

7.

    - Ну и куда ты глядел, старый дурак?! Я тебя спрашиваю: где были твои пьяные гляделки?

    Тетка Дарья разгневанным своим видом напоминала пургу, шторм, тайфун, сель, и еще с десяток специфических стихийных неприятностей. Тетку Дарью несло.

    "Распустилась баба, - в который уже раз поразился Петрович. - Ох, распустилась! И что с ней делается?!"

    Поразительно, но он уже свыкся с таким положением вещей, и даже наловчился пропускать бурные грязные потоки Дарьиной брани мимо сознания. И только вздыхал обреченно.

    "Приструнить бы, поучить уму-разуму… Да куда там - старый стал, злость пропала…"

    - Придурок плешивый! Трутень недобитый!! Алкаш!!!

    "Эк ее разбирает!"

    - Ты, мать, все-таки полегче бы, а? - пробовал оправдаться Петрович. - Говорю же, Ваську Иванова встретил, - так он крысой напугал, стервец, - прямо в рожу сунул…

    - А и Ваську следовало бы удавить, давно напрашивается, гаденыш!

    "И впрямь ополоумела старая?! Ну, теперь точно рассержусь!"

    Петрович шумно выдохнул, нахмурился, и … рассмеялся.

    Изумленная, тетка Дарья умолкла на полуслове, точно на стену налетела.

    - Ой, не могу! Ой, держите меня! - хохотал Петрович, раскатывая слезы по морщинам. - Васька-то чем провинился перед тобой?! Ишь ты - у-да-вить!..

    - Чего гогочешь, чего гогочешь, дурень! - заново набирая обороты, ринулась в атаку супруга. - Как это - чем?! А кто весной - пудов пять сена тогда пропало, не меньше - на сеновал забрался ночью, и с Мурзиком на пару до утра мяукал, - я еще боялась в уборную выйти?! А кто - больше-то некому! - топор новый из чулана уволок?! Скажешь - не он?! А кто на корову - что в прошлый год зарезали - порчу навел?! Он, злыдень! Он и тогда крутился здесь, и все время крутится и крутится, пакостит и пакостит, - извести меня хочет ни за что ни про что!!!

    Петрович смотрел на жену как на привидение (или как на крысу давеча).

    - Ну вот что, мать, - сказал он устало, но твердо, - я тебя больше слушать не стану, так что заткнись. А вообще, следи за языком своим змеиным - думай, что плетешь. Особенно на людях. А то ведь и в дурдом с такими речами угодить недолго. На что нам эдакий стыд на старости лет?

    Петрович покачал головой; добавил мягко, проникновенно:

    - Пойми! Неправильно ты себя ведешь, мать. Неправильно!

    И вышел из дома.

    - Ты кого это дурой сумасшедшей обозвал, козел старый?! - брызгая слюной, завопила Дарья в захлопнувшуюся дверь. Вокруг двери клубилось облако морозного воздуха. Облако не ожидало столь нерадушного приема, и теперь испуганно металось, пытаясь отыскать лазейку наружу. - Ты кому психушкой грозишься, алкаш синюшный?! Да я тебя раньше сдам! А барбоса твоего поганого вместе с Васькой - сама поймаю и придушу, этими вот руками придушу!!!

    - А домой я тебя не пущу, - пробормотала она (усталая старуха), сморкаясь в фартук и всхлипывая, - можешь не возвращаться.

    И накинула на дверь крючок.

    Постояла, вслушиваясь. Потом, шаркая стоптанными галошами, прошла в кухню, пошерудила в печке кочергой, присела на табурет, и пригорюнилась.

8.

    Стемнело. Над улицей протянулась редкая цепочка фонарных огней. Перед васькиным домом фонарь не зажегся.

    "Повезло, - обрадовался пес сей бесхозяйственности, и выбрался из канавы, - на одном месте сидючи и околеть можно!"

    Потянулся, разминаясь. Для разогрева немного покувыркался в сугробе, и затрусил вдоль палисадника, время от времении с беспокойством высматривая в окнах Ваську.

    Васька не показывался.

    На душе у Шарика было тоскливо, в животе - голодно.

    Удрав от хозяина, радостный, дикий, с волочащимся поводком, несся он по улице, что было мочи. Убедившись, что Петрович не преследует его, упал в сугроб на обочине, свесил в снег жаркий язык, отдышался. Потом стал думать, что дальше делать, куда идти.

    Оказалось, идти некуда.

    Открытие это обескуражило пса. С одной стороны все складывалось лучше некуда, смерти он избежал. С другой - вместе с хозяином осталась в прошлом привычная, размеренная и - как ни смешно - благоустроенная жизнь. Надо было приспосабливаться к жизни новой. Но как? Что может он - пес, всю жизнь просидевший на цепи, пес, гордый сознанием собственной исключительности, навеянным псевдоумными размышлениями, и оттого свысока поглядывавший на "приземленных" сородичей? Кому он нужен теперь со своими умными мыслями, да и где они, эти умные мысли?

    "Проклятый снобизм! Трудно было изредка погавкивать вместе со всеми на неурочных прохожих? Зато теперь, глядишь, кто-нибудь из благополучных псов иной раз и едой бы поделился, и переночевать бы пустил… Одна дорога - в бродячие… Лазать по помойкам, воровать!.. Бродячие живут недолго… А на что такая жизнь? Уж лучше Сидоров… Вот если б лето сейчас - можно было бы в лес уйти, нору вырыть, припасов на зиму сготовить… Тьфу!!! Какой лес?! Какая нора?! Какие припасы?!"

    "К Ваське надо идти, - решил Шарик, - он мудрый, он научит как быть дальше!"

    Лукавил, конечно. Надеялся, что Васька к себе возьмет.

    Правда, было здесь неприятное для Шарика обстоятельство: дома Петровича и васькиного семейства стояли по соседству. Конечно, в округе чуть ли не каждый считал другого соседом, - то улица общая, то переулок смежный, то огороды каким-нибудь боком соприкасаются. А тут соседство прямое - фонарным столбом лишь разделенное. Пока не стемнело, натерпелся пес страху, хоронясь в канаве и вздрагивая на каждый звук, доносившийся из прежнего его двора.

    Васька объявился к ночи. Увидев Шарика, не удивился. Кивнул, провел в малуху (кухню летнюю), где сам с недавних пор жил отдельно от своего семейства.

    Попав нежданно в человеческое жилище, пес оробело затоптался у дверей. Однако оголодавшему и охолодавшему песьему брюху было не до условностей, и, когда Васька достал из печки теплый горшок с волшебно пахнущей мясной кашей, разделил ее поровну в две миски, и поставил одну на пол, - Шарик резво набросился на еду.

    Наевшись, привалился к беленому теплому боку печки. Блаженно жмурясь, посмотрел на благодетеля.

    Тот улыбался, позевывая.

    На пса тоже накатила дремота.

    "Посоветуй, Василий, как мне быть дальше?" - хотел спросить Шарик, но вместо этого, барахтаясь в языке и мыслях, словно в вязком киселе, пробормотал:

    - Скажи, Ва-а-с-силий, ты не знаешь, зачем Сидоров в лес ходит ка-ахх-аждое утро?

    Васька усмехнулся. Что он ответил, и ответил ли вообще, - Шарик не знал. Он крепко, бестревожно спал, и видел чудесный сон…

    ...Петр Иванович Сидоров шел в лес. Вокруг привычно лаяли безмозглые собаки. Сидоров улыбался. Он не злился на них! Ему было смешно от их бестолковости, но они нравились ему. А еще ему нравилось поддразнивать их. "Ну и что, - сказал он, разглядев за стеной малухи спящего Шарика, - что тут такого? Собакам это нравится, и меня развлекает. Могут быть у меня развлечения?" "Могут, - согласился Шарик, поворачиваясь к печке другим боком". "То-то", - сказал Сидоров. Ему было приятно, что Шарик с ним согласился. Улица кончилась. Петр Иванович пересек шоссе, и по Старой дороге стал спускаться к реке, за которой начинался лес. Собаки начали отставать; через мост Сидоров шел в одиночестве. "Подожди, я с тобой!" - крикнул Шарик, и мгновенно очутился в огромном кармане, скрывавшемся на внутренней стороне необъятной телогрейки Петра Ивановича. "Привет", - раздался из темноты знакомый противный голос. "Мурзик! - ахнул пес, разглядев высовывающуюся из соседнего кармана голову вредного кота. - Ты как здесь?" "Через тебя страдаю, - ответил кот, насмешливо щерясь, - ты сбежал, так Дарья решила на мне отыграться, сама к Сидорову притащила". "Ну?!" "Вот те и ну! - передразнил Мурзик. - перебираюсь теперь на новое местожительство, словно какой-нибудь пес бесполезный, а все твой длинный язык…" "Но почему?" "Почему живой? - фыркнул Мурзик. - Ты еще не понял? А я всегда говорил, что в голове твоей опилки да самомнение, а больше ничего там нет". "Да ну тебя, - отмахнулся Шарик, - значит Сидоров никого не убивает?" "А кое кого следовало бы", - зевнул кот, и скрылся в кармане. Шарик некоторое время вслушивался в издаваемое дремлющим котом урчание, потом сунулся мордой промеж пуговиц телогрейки. Поскрипывал снег, впереди мелькала Старая дорога, вокруг стоял тихий, дремотный лес. "Куда мы?" - спросил Шарик. "В хорошее место", - ответил Петр Иванович, погладив его. Откуда-то появился мотоцикл, и лес по бокам дороги стремительно замелькал. "А что за место?" "Это в одном городе неподалеку. Называется "Дом призрения брошенных и ненужных". "Больно напыщенно", - поморщился Шарик. "Не обращай внимания - это я шучу так, - рассмеялся Сидоров. - Никак оно не называется. Но тебе там будет хорошо". "Так ты для этого каждое утро уходишь в лес! Но зачем так сложно? То, что тайно - я понимаю: бывшие хозяева могут не захотеть оставлять нас в живых. А походы в лес для чего - ведь можно держать мотоцикл дома?" "Не захотят оставлять в живых? - покачал головою Сидоров. - Это вряд ли. А вот совесть их облегчать я не желаю. Сами другого решения найти не сумели, но груз за него должны нести. А лес… Это… забавно… таинственно… весело… Понимаешь?" "Понимаю", - прошептал Шарик. Лес кончился. И Шарик увидел город. Посреди города высился холм, а на холме стоял дом. С колоннами, как на картинках из второго тома "Всемирной Истории", ошметки которого Шарик утащил когда-то из уборной. Мотоцикл остановился у высокого мраморного крыльца. По крыльцу, простирая руки к Шарику и Мурзику, сбегала… Дарья! "Вот теперь вам капут", - сказала она. От потрясения Шарик стал проваливаться в какую-то черную дыру. Последнее, что ему запомнилось - спятивший от страха Мурзик, вдруг загавкавший ему в ухо…

    …Уютно гудела и потрескивала печь. С улицы доносился привычный собачий гвалт. Было мирное утро. Не было ужаса - остался во сне.

    Встряхнувшись, Шарик подбежал к окну, вспрыгнул на лавку и прильнул влажным носом к заиндевевшему стеклу.

    По улице шел Петр Иванович Сидоров. Поравнявшись с васькиной малухой, он посмотрел на окошко, за которым сидел Шарик.

    Пес ошалело помотал головой: показалось ему, или Сидоров и впрямь подмигнул?

9.

    Мутило.

    Просыпаться не хотелось, но организм требовал отвести его в уборную. Другой бы справил свои дела прямо на месте, но Петрович, издав глухой протяжный стон, попытался подняться: ноги его заученно зашарили в поисках края кровати - где-то там, совсем рядом, их должны были поджидать шлепанцы.

    Но в это утро у кровати не оказалось края!

    Край матраца - был, а края кровати - не было.

    "Как же это?!" - испугался Петрович, и пополз.

    Полз, полз…

    …Не было края!

    - И чего расползался?!

    Голос был женский, несколько озадаченный, но не злой.

    Петрович с трудом разлепил глаза и увидел белокожие икры: полные и гладкие.

    "Не Дарья!" - удивился Петрович. И поднялся.

    Перед ним стояла Марья Антоновна Кожемякина, в углу кухни - на полу - лежал тюфяк. Память начала возвращаться.

    - Ты чего, сосед, не проспался? - рассмеялась Марья Антоновна. - Еще немного, и в поддувало б головой зарылся!

    Петрович ожесточенно потер виски. Спросил сипло:

    - Хозяин-то где?

    - Да спит еще. Больно уж хорошо вы нынче укушались.

    - Ага… - протянул Петрович раздумчиво. Вспомнил, как расстроенный перепалкой с супругой явился вчера за утешением к Ивану Ильичу, как жалобился, попивая бражку, на несносный норов Дарьи… Ох! Похмелье осталось, а утешения как не было, так и нет.

    - Да где ж ты его так найдешь, утешение это? - угадав его мысли, сказала Марья Антоновна, и участливо вздохнула.

    Петрович вздрогнул:

    - А?!

    - Я говорю, не там ты утешения ищешь.

    - Да? - тупо сказал Петрович.

    - В себе самом надо утешения искать, а не жалобиться людям, - с готовностью зажурчала Марья Антоновна. - Люди послушают, пожалеют даже, а изменить ничего не смогут, не в их это власти. Поэтому с себя надо начинать…

    - Да?? - повторил Петрович еще более тупо.

    "Чего ей от меня надо-то?! Языком, что ли, не с кем почесать? Дура-баба - лучше б похмелиться дала!"

    - Конечно! - продолжала Марья Антоновна, воодушевляясь с каждым словом. - Ты вот на Дарью свою давеча жалобился: и такая, мол, она у тебя стала, и сякая, и слова-то доброго не скажет, зато матюгается как сто пьяных чертей, а если уж замолкнет, так зверем диким зыркает, - так?

    - Ну? - буркнул Петрович, садясь к столу. Спешно, пока намолчавшийся язык Марьи Антоновны не пустился в пляс, попросил заискивающе: - Похмелиться бы… Бражки у тебя не осталось, соседка?

    - На, - в центре стола неизвестно как возникла трехлитровая банка с мутной бурдой, авансом наполнив заскорузлую душу Петровича если и не радостью, то - несомненно - удобоваримым ее суррогатом.

    - Вот спасибочки! - сюсюкнул Петрович, оживляясь.

    - Лечись на здоровье, - отмахнулась хозяйка. - А я пока угля принесу.

    Нацедив стаканчик попахивающей хлевом жидкости, Петрович, легонько потрясываясь всем трясущимся от лодыжек до бровей, припал к нему, и медленно, мелкими глотками, выпил. Поморщился - вкус и запах напитка не особо разнились - и стал тщательно пережевывать корочку хлеба.

    - Полегчало? - Марья Антоновна уже засыпала в печь ведро угля, и теперь мелким веничком обмахивала плиту от случайных рассыпавшихся его крошек.

    - Нектар, - выдохнул Петрович, более-менее готовый к восприятию собственно радости.

    - Тьфу! - скривилась Марья Антоновна. - Ну какой такой нектар? По мне так если и по запаху - говно, и на вкус - то же самое, - то говно оно и есть.

    Петрович поперхнулся хлебной крошкой. Наградил хозяйку укоризненным взором:

    - Ну зачем так то? И потом, ты ж сама эту гадость готовишь, могла б и позаботиться о вкусе. Ну там, сахаром жженым закрасить, к примеру…

    - Сахар вреден. И дорог, - хохотнула Марья Антоновна. - А мое питье все ж таки полезное - против запоров хорошо помогает.

    Кишечник Петровича издал долгую переливистую трель.

    В ответ из спальни донеслась не менее красивая приветственная трель, исполненная кишечником Ивана Ильича.

    "А и кстати! - обрадовался Петрович. - Чем не повод? Зато не придется ее слушать больше".

    Он схватился за живот и страдальчески - притворяться не было нужды - сморщился.

    - Извини, соседка, мне бежать надо. Сама понимаешь, такое дело…

    Марья Антоновна понимала.

    - Ладно уж, иди, - сказала она с сожалением. - Только возвращайся. Я сказать должна…

    Петрович, кивая, быстро одевался. Соседка заторопилась - очень уж ей хотелось высказаться, и надо было убедить, заставить понять - у нее есть что сказать, она действительно может помочь:

    - Понимаешь, жена твоя не сама такой стала. Вернее, не сама по себе - твоей вины в том не меньше. А значит, тебе и исправлять все. Заботой и терпением, понимаешь??…

    - Угу, - буркнул Петрович, выскакивая за дверь.

    "Тьфу! - сплюнул он, мчась в уборную. - Ты б еще стишок прочитала, дура: "Что такое хорошо…". Будто я вчера родился!"

    Справив неотложное, неслышно выскользнул за ворота, и, пошатываясь от облегчения, побрел к дому.

    "Тьфу! - ворчал он про себя, мешая горечь с желчью. - Все мы мудрыми становимся к старости, ежели с ума не сходим. Да на что эта мудрость нужна, в старости-то? Молодых учить? Пустое! Сами молодыми были, помним, как учителей жаловали. Да… Во всем шиворот-навыворот - пока молодой, так ни мозгов, ни денег нет, зато в старости, когда все оно худо-бедно появляется, его уж и применить некуда…"

    - "…С себя надо начинать!…" - рыкнул он вдруг на всю улицу, передразнивая Марью Антоновну.

    "…Одно слово - баба! Чуть до какой малости додумалась - так уж сразу и распирает ее всю, показать себя надо, поучить уму-разуму убогоньких; мол, вовсе не она дура, как всегда считалось, а наоборот, всяк, кто так думал, как раз сам-то думалкой и обойден! Тьфу! Пришел, называется, отдохнуть от свар, с людьми душевными пообщаться…"

    - Эх! Муторно то как!..

    "Права ты, соседка, во всем права. А я старый дурак и есть. Да разве ж от понимания того легче сделается?…"

    Он отошел к обочине и сел на жесткий наст. Потянулся было трясущимися пальцами за сигаретами, да вдруг закрыл лицо и замер так надолго.

10.

    "Жить, как говорится, хорошо!" - все возможные мысли, настроения, переживания Шарика свелись сегодня к одному этому благодушному высказыванию.

    Утром Васька накормил его и ушел по делам - решать проблемы какой-то крысы - вечно он чем-нибудь эдаким занят. В малухе было тепло, в брюхе - сыто, на душе - беззаботно, а в голове - пусто. Счастье!

    Полдня пес провалялся у печки, периодически задремывая. Однажды провалился в крепкий сон, по счастью обошедшийся без сновидений, а когда проснулся - увидел перед собой полную миску с теплой еще мясной кашей. Васьки опять не было - видно проблемы у крысы были те еще. Покушав, Шарик лениво поразмышлял о том, что крысам зимой должно быть приходится нелегко, и снова уснул.

    Проснулся он от осторожного постукивания в дверь. Васьки не было.

    "Кто бы это мог быть?" - подумал пес, настораживаясь. С подозрением косясь на дверь - постукивание прекратилось, но стучавший не уходил - Шарик пролез в закуток между печью и стеной, где хранилась кухонная утварь, и, укрытый занавеской от возможных враждебных взоров, затаился.

    Скрылся он вовремя - гость, так и не дождавшись приглашения, вошел в малуху.

    Шарик принюхался… и затрясся от нахлынувших чувств - подозрительным гостем оказалась Дарья!

    Пес едва сумел заставить себя не заскулить. Или не зарычать. Но уже через секунду приник к небольшой дырочке в занавеске.

    Дарья пошастала по комнате, что-то выискивая и, как показалось Шарику, принюхиваясь. Подошла к Шариковой миске, подняла ее; повертела, осматривая. С тихим радостным возгласом следопыта-пенсионера отцепила прилипшую к миске шерстинку. Ухмыльнулась. Поставила миску на стол. Порывшись за пазухой, достала что-то - стояла она теперь спиной к Шарику, и он не видел (да и без надобности было видеть), что это было - и положила в миску. Из кастрюли, стоявшей на краю плиты, Дарья зачерпнула половник каши, вытряхнула вслед за отравой, и тем же половником размешала. Поставила миску на место, отравленный половник бросила в кастрюлю. Оглядела малуху еще раз. Шарик на мгновение увидел ее глаза, - за ушами его стало невыносимо холодно, а в брюхе тошно, - такой жуткой показалась ему пустота этих глаз.

    - Вот так-то! - сказала Дарья вполголоса, и выпорхнула во двор с легкой беззаботностью Золушки, дорвавшейся до танцев.

    Шарик выполз из укрытия, тоскливо косясь на миску. Подходить к ней пес не собирался - исходящий оттуда запах аптеки был столь силен, что грозил потерей обоняния.

    "Как ты меня достала, дорогая хозяйка!" - подумал Шарик устало.

    Он вспрыгнул на лавку и стал смотреть в окошко, чтобы увидеть, как отравительница возвращается домой. Впрочем, Дарья не показывалась.

    "Наверно, в другую сторону пошла".

    Шарик снова взглянул на зловещую миску, и усмехнулся:

    "Хорошую вещь испортила. Вот ведь злодейка безмозглая. Придется теперь у Васьки другую миску клянчить - к этой уже не притронуться, сколько ее не чисти. Да и кастрюля с черпаком - не забыть бы предупредить…"

    Хорохорился пес - дело было плохо.

    "Хорохорюсь, - покивал Шарик, - а что еще остается? Так или эдак, а доконает она меня - измором возьмет".

    Лишь на миг он поддался ледяному чувству безнадежности, и сразу понял, что Дарья никуда не ушла, она стоит сейчас за дверьми малухи, поджидая его, на лице ее предвкушение убийства, а в руках…что?… что у нее в руках?!… Она же в любой момент может ворваться сюда, а он!..

    Шарик спрыгнул с лавки и помотал головой, отгоняя наваждение.

    - Параноик! - сказал он, клацая зубами. - А вот я проверю щас! А вот я как выскочу, как выпрыгну, как пойду трепать клочки по закоулочкам!

    И стал трусливо подкрадываться к дверям.

11.

    Полз он долго. И очень осторожно - будто по минному полю. Или по городской свалке. Аж самому сделалось тошно.

    "Тебя бы раз двадцать уже захватили", - упрекал его разумный внутренний голос.

    "А кто его знает - что там за дверью? - возражал умный внутренний голос. - Может, лучше захваченным быть, чем там оказаться".

    Шарик был согласен с обоими.

    Он все-таки добрался до порога. Посидел, вслушиваясь, и набираясь безрассудности; и, наконец, решительно навалился на дверь.

    Но открыть не успел.

    Со двора вдруг донесся грозный рык, затем звук удара, и - одновременно с ним - жуткий-прежуткий вопль. Шарик обмяк - голос был Васькин.

    Впрочем, вопил его друг и защитник недолго. Через мгновение слышны стали только звуки возни и многоголосая ругань, а еще чуть погодя стихло все.

    Или почти все. Пес расслышал вдруг шелест падающего снега. Потом рыгнула корова. Последний звук отчего-то воспринялся как гарантия безопасности, и Шарик, толкнув дверь, высунул морду во двор.

    "Хорошо, что я этого не видел," - содрогнулся пес. Васька как раз вытаскивал вилы из своей ноги.

    В остальном же картина, представшая его глазам, выглядела мирно. Даже трогательно.

    Тетка Дарья, растрепанная, поникшая, сидела на полу. Возле нее стоял на коленях Петрович, неловко гладил ее редкие, с проседью, волосы, и неумело нашептывал что-то ласково-успокаивающее.

    Васька посмотрел на Шарика, утомленно вздохнул, и поковылял в малуху.

    - Что случилось? - спросил пес, когда Васька закрыл дверь.

    Тот хмыкнул.

    Пес смутился.

    "Действительно, чего это я? От нечистой совести?"

    И стал рассказывать об отравлении каши.

    Васька тем временем наполнил горячей водой тазик, и стал промывать проколотую ступню.

    - Дарья до того разъярилась - мотала Петровича как пушинку, - сказал Васька. - Хорошо, Сидоров проходил, помог. Без него бы не справились.

    - И что теперь?

    - Теперь… - Васька вздохнул. - Теперь Сидоров звонить пошел - "скорую" вызывать. Для Дарьи. Я тоже съезжу - похоже, кость задета.

    - А с Дарьей то как?

    - Но я же говорю, лечить будут. - Васька помолчал, казалось, прислушиваясь к болевым ощущениям в ноге. Добавил печально: - как знать, может и вылечат...

    - Она… это… - Шарик неопределенно взмахнул лапой, - она из-за меня так?

    Васька улыбнулся. Глянул с хитрецой.

    - Что, болтун лохматый, совесть беспокоит?

    Шарик выжидающе молчал.

    - Да в общем-то, ты тут не причем, - сказал Васька с нарочитой серьезностью, - Дарья давно уж могла сорваться. И должна была, с ее то характером. А ты просто роль катализатора сыграл. Представь, ты старый, неумный, обозленный на весь мир человек. И даже в том крохотном мирке, что ты для себя выстроил, все наперекосяк идет. Ты из последних сил сдерживаешься - какой бы ты ни был неумный, а отчасти именно оттого, что неумный, - начинаешь подозревать, что сходишь с ума. Ты старательно гонишь прочь, прячешь от окружающих, а главное - от самого себя, всякие признаки надвигающегося безумия, но вот в один несчастный день ты сталкиваешься со своей собакой, и та начинает учить тебя вежеству. Согласись, этого достаточно для осознания сумасшествия, и демонстрация твоею собакой словаря В.Шекспира с уклоном во фрейдо-марксизм ничего к этому прибавить не может.

    - Издеваешься? - сказал Шарик плаксиво.

    - Чуть-чуть, - усмехнулся Васька, - с Шекспиром я, похоже, погорячился. Но если серьезно… Дарьино счастье, что ты ей попался - быть может, еще не поздно.

    - Ладно, - продолжал Васька, - давай теперь с тобой разберемся. Меня некоторое время не будет - день, или неделю, точно не знаю. Я могу предупредить своих, чтоб присмотрели за тобой пока. Но поступило и другое предложение. Не знаю, как и сказать - ты ведь у нас нервный.

    - У Сидорова пожить? - догадался Шарик.

    - Ишь, догада, - удивился Васька. - Да ты, видать, и сам не прочь? И не страшно тебе?

    - Не смейся, Васька. Мне очень страшно. Но еще больше любопытно. Он тебя сам попросил?

    - Сам. Вчера еще.

    Васька забинтовал ногу, бережно опустил ее в валенок и поднялся. Улыбнулся Шарику.

    - Пошли?

12.

    - Ну, и чего ты там забыл? - насмешливо протянул Мурзик.

    - Сам не знаю, - смущенно мотнул головой Шарик, выбираясь из своей бывшей конуры, - что-то неопределенное. До сих пор эта коробка была моим домом - так мне подумалось, что там осталось что-то от меня: настроения, скажем, или воспоминания…

    Шарик разочарованно вздохнул.

    Мурзик демонстративно фыркнул, но комментарий оставил при себе.

    - А ты от них, - кивнул Шарик в сторону дома, - уходить не собираешься? А то давай - вместе будем у Сидорова жить!

    - Вот еще! Меня пока никто не гонит. Да и не могу я сейчас Петровича одного оставить - помрет от злобы.

    - То есть? - опешил Шарик. - От какой злобы? Почему помрет?

    - Ф-фу… - Мурзик в театральном страдании закатил глаза. - И чего Василий с тобой нянчится?!

    - Ты не фыркай, - обиделся пес, - объясняй толком.

    - Видишь ли, - протянул кот с небрежной ленцой лектора, выпендривающегося перед студентками, - организму свойственно воспроизводить энергию, но, накапливаясь, эта энергия разрушает его…

    - Хе, - презрительно вставил Шарик, - лоренц-фрейд!

    - Не совсем, - холодно возразил Мурзик. - Энергия - только топливо. Сама по себе она не является ни творческой, ни деструктивной. Природа ее одинакова для любого разумного существа. Но характер поведения этих существ неодинаков, поскольку обусловлен содержанием их ценностных систем. Агрессия не является необходимой, всегда возможен иной способ действия. Но я о другом. Проблема Петровича в том, что он сейчас занят, так сказать, самокопанием, и не способен на деятельность, ориентированную вовне. А для человека с его уровнем развития - это приговор. Его организм сожрет себя в считанные дни.

    - Ну уж! - обиделся Шарик за Петровича.

    Мурзик, понимая и разделяя его обиду, лишь грустно усмехнулся.

    - Так что же получается, - спохватился Шарик, - аккумуляция энергии менее предпочтительна, нежели деструктивная ее реализация?!

    - Не так. Первое ведет к разрушению системы "организм", второе - к разрушению системы организмов.

    - Нда-а… - протянул пес. - Ты, значит, решил громоотводом при Петровиче заделаться?

    - Примерно так. Постараюсь своим присутствием вызывать у него эмоции.

    - А самому не поплохеет?

    - Отчего же?! Доброе слово и кошке приятно, - хихикнул Мурзик. - А все недоброе в электричество преобразуется. Иному шкурой потрещать, что валерианки наглотаться.

    Шарик с сомнением хмыкнул:

    - Дело твое, вообще-то, но…

    - Похоже, Сидоров за тобой идет, - перебил его Мурзик, с независимым видом потягиваясь и удаляясь. - Чао!

    И правда, окрестные собаки начали свой бесноватый концерт.

    Через минуту заскрипели шаги, и вскоре в ворота просунулось улыбающееся лицо Петра Ивановича.

    Шарик вдруг почувствовал, что лапы его не держат.

    Это было как во сне. Сидоров подошел к Шарику, наклонился и погладил его:

    - Вставай, Шарик, надо идти!

    И Шарик встал и пошел.

    Страх пропал. Шарик вспомнил свой сон, и засмеялся: "Сейчас, наконец, спрошу его, что он делает по утрам в лесу". Но вопрос оказался неожиданно другим:

    - Петр Иванович, а вы свистеть любите?

    Тот задумался. Улыбнулся смущенно:

    - Вообще-то я не умею…

    Шарик внутренне сжался, ожидая продолжения.

    - …но все равно свищу иногда - не могу удержаться, - сказал Сидоров.

    - И это правильно! - с облегчением выдохнул пес.

Конец.