Злобный Ых

"Момент истины" Владимира Богомолова

Август 1944-го года. Советские войска наступают. Только что захвачена Восточная Польша (или освобождена Западная Белоруссия, кому как нравится). Фронт уходит вперед, оставляя позади разрушенную войной землю. Огромные лесные массивы заполнены брошенным оружием, минными растяжками, пробирающимися на запад из окружения немцами. Активно действуют "лесные братья" всех мастей - от "Армии Крайовой" (польские антисоветские партизаны) до банальных бандитов и мародеров. Немало на территории и заброшенных немецких диверсантов и шпионов. Обычная военная рутина.

И вот военная контрразведка перехватывает радиограммы станции с позывными "КАО". Передачи зашифрованы, но ясно, что опытные шпионы действуют в районе советских коммуникаций, отслеживая передвижения войск. Этого допустить нельзя ни в коем случае - на этом участке фронта втайне планируется мощная наступательная операция, и эта информация способна пустить прахом все усилия.

На задание посылается оперативно-следственная группа капитана Алехина - он сам, "чистильщик" старший лейтенант Таманцев и стажер лейтенант Блинов. Людей не хватает, их руководство не проинформировано о планирующейся операции, и поэтому только на них сваливается задача - найти и обезвредить группу, по возможности сохранив хотя бы ее часть для радиоигры. Тысячи квадратных километров прифронтовых лесов - и три человека, которые поплатятся головами в случае неудачи.

Понятно, что цепью прочесывать район и устраивать засады в такой ситуации не приходится. Нужно работать головой - разговаривать с местными, панически боящимися советских солдат, бродить по лесам в надежде на удачу, каждую минуту рискуя нарваться на пулю, отслеживать многих подозреваемых... Но Алехин - опытный оперативник, и нет никакого сомнения, что задачу он выполнит, пусть даже и в самый последний момент.

"Момент истины" - один из лучших советских шпионских боевиков. Закрученный сюжет, знание оперативных реалий, настоящие документы из архивов контрразведки, относящиеся к тому месту и времени - все это выделяет его из ряда подобных поделок, которыми были заставлены библиотечные полки. Идеология в романе присутствует, но мягко и ненавязчиво. Разумеется, можно припомнить, что основной задачей контрразведки "Смерш" было выявление "антисоветского элемента" на оккупированных территориях, а Восточная Польша несколькими годами раньше была бессовестно оттяпана у беззащитной у Речи Посполитой Советским Союзом по пакту Молотова-Риббентропа. Но, если оставить за кадром эти неприятные для советской "освободительной" риторики вещи, то читать весьма интересно. Ярко показана жизнь простых людей, разрушенная пронесшейся через их дома войной.

Текст рекомендуется любителям военной литературы и хорошего детектива. Оценка - восемь баллов. Роман доступен у Мошкова.

В прошлом году по роману был снят фильм. Возможно, вы видели его по телевизору в начале мая. Он неплох - как набор движущихся иллюстраций к книге. Образы Алехина и Таманцева весьма удачны, артисты великолепно играют, красивый военный антураж и все такое. Однако составлять себе мнение о книге по фильму не рекомендую - за кадром осталось не просто много, а очень много. Последние сцены с захватом разведгруппы без знания подоплеки происходящего (воспоминаний и эмоций капитана Аникушина, титанической работы Алехина по воспроизведению розыскных ориентировок и т.д.) просто не смотрятся. Плоской и безжизненной получилась трагедия Юлии, гражданской жены диверсанта Павловского, потерявшей мужа из-за его любви к ней. Плюс совершенно убойные ляпы типа Сталина со звездой Героя (нацепленной им, как известно, лишь после войны, годом позже). В общем - красивые картинки, которые стоит смотреть лишь в комбинации с самой книгой.

Цитаты:

В самом начале, метрах в двухстах от опушки, я наткнулся на обгоревший немецкий штабной автомобиль. Его не подбили, а сожгли сами фрицы: деревья тут совсем зажали тропу, и ехать стало невозможно.

Немного погодя я увидел под кустами два трупа. Точнее, зловонные скелеты в полуистлевшем темном немецком обмундировании -- танкисты. И дальше на заросших тропинках этого глухого, чащобного леса мне то и дело попадались поржавевшие винтовки и автоматы с вынутыми затворами, испятнанные кровью грязно-рыжие бинты и вата, брошенные ящики и пачки с патронами, пустые консервные банки и обрывки бумаг, фрицевские походные ранцы с рыжеватым верхом из телячьих шкур и солдатские каски.

Уже после полудня в самой чащобе я обнаружил два могильных холмика месячной примерно давности, успевшие осесть, с наспех сколоченными березовыми крестами и надписями, выжженными готическими буквами на свет-лых поперечинах:

Karl von Tilen Major 1916 -- 1944 Otto Mader Ober-leutnant 1905 -- 1944

Свои кладбища при отступлении они чаще всего перепахивали, уничтожали, опасаясь надругательств. А тут, в укромном месте, пометили все чин чином, очевидно, рассчитывая еще вернуться. Шутники, нечего сказать...

Там же, за кустами, валялись санитарные носилки. Как я и думал, эти фрицы только кончились здесь -- их несли, раненных, десятки, а может, сотни километров. Не пристрелили, как случалось, и не бросили -- это мне понравилось.

За день мне встретились сотни всевозможных примет войны и поспешного немецкого отступления. Не было в этом лесу, пожалуй, только того, что нас интересовало: свежих -- суточной давности -- следов пребывания здесь человека.

Что же касается мин, то не так страшен черт, как его малюют. За весь день я наткнулся на одну, немецкую противопехотную.

Я заметил блеснувшую в траве тоненькую стальную проволоку, натянутую поперек тропы сантиметрах в пятнадцати от земли. Стоило мне ее задеть -- и мои кишки и другие остатки повисли бы на деревьях или еще где-нибудь.

За три года войны бывало всякое, но самому разряжать мины приходилось считанные разы, и на эту я не счел нужным тратить время. Обозначив ее с двух сторон палками, я двинулся дальше.

Хотя за день мне попалась только одна, сама мысль, что лес местами минирован и в любое мгновение можно взлететь на воздух, все время давила на психику, создавая какое-то паскудное внутреннее напряжение, от которого я никак не мог избавиться.

Окулич маялся с освещением все годы оккупации, пробавлялся различными коптилками и потому, поговорив с офицерами, решил запастись керосином. Сегодня рано утром они приехали на машине, сбросили бочонок у стодолы и, взяв его, Окулича, отправились в Шиловичи, где в одном из дворов содержалась вся его животина. Там он вывел им овцу, яловую, постарше, но капитан не согласился и, пристыдив его, взял молоденькую, самую крупную.

В закрытом тентом кузове машины, когда туда грузили ярку, он видел на сене несколько связанных овец и годовалого большого кабана, там же у самой кабины стоял еще десяток точно таких бочонков, какой сбросили ему, а под скамейками вдоль бортов лежало несколько мешков, что в них было, не знает, не разглядывал.

Офицеры торопились и, забрав ярку, сразу уехали. Номер машины он не помнил, просто не обратил внимания.

Я спросил: такого рода обмен эти офицеры произвели только с ним или с кем-нибудь еще? Он помялся и назвал двух соседей-хуторян -- Колчицкого и Тарасовича.

Без наводящих вопросов он сам мне сообщил, что Николаев и Сенцов позавчера оставили у него в погребе на холоду плотно набитый вещмешок, в котором был, как они сказали, копченый окорок, очевидно, разрезанный на части. Чтобы ветчину не попортили крысы, они положили вещмешок в пустую кадушку и придавили сверху крышку тяжелым камнем. Все это проделал собственноручно младший из офицеров, он же сегодня утром достал оттуда вещмешок -- Окулич и в руках его не держал.

Я спустился в погреб и внимательно осмотрел эту кадушку, но никаких следов нахождения там вещмешка с окороком, как и следовало ожидать, не обнаружил и запаха ветчины при всем старании не уловил. По моей просьбе в погреб спустили кошку; она обошла кадушку, втягивая ноздрями воздух, потом прыгнула внутрь и принялась обнюхивать дно и боковые клепки. И я подумал, что в вещмешке, очевидно, действительно был окорок или что-нибудь съестное.

В углу стодолы лежал немецкий металлический бочонок емкостью в пятьдесят литров. Свинтив пробку, я опустил в отверстие палку, вынув, обнюхал ее и по запаху убедился, что это керосин, причем немецкий синтетический. Возле стодолы на земле виднелись свежие следы протектора "студебеккера", а перед воротцами -- вмятина от ребра бочонка на том месте, где его сбросили из кузова.

Рассказ Окулича подтверждался фактами и представлялся мне правдоподобным. Теперь стал понятен и его страх, и почему он попытался скрыть от меня свои отношения с Николаевым и Сенцовым.

Он сознавал незаконность совершенного обмена и не без оснований страшился ответственности. Рассуждал он, наверно, так: овцу увезли, а теперь, если узнают, и керосин отберут, и самого его посадят за участие в расхищении государственного армейского имущества -- по законам военного времени это пахло трибуналом. И потому во избежание неприятностей сделку с Николаевым и Сенцовым, по его разумению, безусловно, следовало утаивать.

Он не сообразил, не учел только того обстоятельства, что керосин был трофейный. В последние полтора месяца немцы при отступлении бросали сотни складов и эшелонов с различным военным имуществом и горючим. Все это полагалось приходовать, однако на использование некоторого количества трофеев для нужд личного состава частей Действующей армии смотрели сквозь пальцы.

Жизнь на хуторах вынуждала людей всячески приспосабливаться, и Окулич не представлял собою исключения, просто он был трусливее и осторожнее многих других.

Когда Алехин, присев на корточки, снял петлю из наплечных лямок с горловины вещмешка и начал возиться с узлом на тесемке, Аникушин, стоя за его правым плечом, увидел в круглом просвете наверху вещмешка то, что и ожидал увидеть: верхнюю темно-коричневую корку буханки армейского черного хлеба.

Что же еще, кроме продуктов, могло быть в вещмешках пехотных офицеров, которым через какую-то неделю, максимум через две -- он знал порядки резервных полков, -- предстояло отправиться на передовую?.. Он хорошо представлял себе весь этот незамысловатый фронтовой скарб: запасные портянки и пара белья, вафельное полотенце, бритва, кусочек мыла, помазок, фляжка, две-три книжки (чаще всего "Боевой устав пехоты" и "Наставление по стрелковому делу"), ну и, возможно, что-нибудь нетабельное -- флакончик дешевого одеколона, шерстяные носки и теплая нижняя рубашка или свитер, таскаемые вынужденно без употребления с весны до осени.

Сколько раз после боя ему приходилось прямо в окопе или в блиндаже разбирать и раздавать окружающим личные вещи убитых офицеров, таких вот Елатомцевых, Чубаровых и Васиных...

Буханка черного хлеба, увиденная им в вещмешке лейтенанта, подействовала на него, без преувеличения, как красная тряпка на быка. С одной стороны, были его собратья, офицеры-фронтовики, получавшие законный армейский паек и в нем ржаной, с примесями хлеб, норму, определенную Наркомом, и ни граммом больше, с другой стороны, -- тыловые особисты, потреблявшие без меры, сколько влезет, белый, как довоенный, из настоящей крупчатки ситник и другие деликатесные продукты, положенные по приказу только раненым в госпиталях и летчикам боевых экипажей.

И вот эти наглые, уверенные в своей безнаказанности люди без санкции прокурора, по чистому произволу обыскивали его собратьев, фронтовиков, которым через неделю или через две предстояло снова проливать кровь, защищая Родину.

Да кто он, этот Алехин?! Какой-нибудь выдвиженец -- наверняка из деревни! -- с пятью, максимум семью классами образования... Попал по анкетным данным в особисты, поднахватался в армии верхушек, городских слов и военных терминов и убежден, что ему все дозволено... Просто не нарывался -- его никто не осаживал, не учил, не ставил на место!

"Что хотят, то и творят!.. -- стиснув от негодования зубы и до боли сцепив за спиной в замок пальцы рук, повторял про себя Аникушин. -- Нет, я это так не оставлю!.. Я им покажу, как угрожать пистолетом и обыскивать фронтовиков!.. Это им даром не пройдет!.. Бояться их могут комендант или начальник гарнизона, а Верховный в бараний рог их свернет!"

И тут он подумал, что, пока его рапорт рассмотрят в Москве и примут какие-либо меры, пройдет не менее месяца, а за это время многое может измениться. Он сам, вероятно, уже будет в Действующей армии, Алехина же тоже могут куда-нибудь перевести.

И, подумав так, он ощутил жгучее желание, острую, неодолимую потребность показать этим особистам сейчас же, немедля, что в отличие от других он их нисколько не боится и что он не трусливый попка, покорно выполняющий любые указания, -- у него есть своя голова на плечах, он способен и сам принимать решения и отвечать за них.

и в следующее мгновение, продолжая наблюдать, как Алехин пытается развязать узел на тесемке, Аникушин, ослепленный возмущением, негодованием и неприязнью к особистам, сделал то, чего делать ему никак не следовало: переступил вправо и оказался, таким образом, между проверяемыми и засадой...

Другие рецензии>>