- Контролер, такие разговоры не по мне, - сказал наконец Лимас. - Чего вы от меня хотите?

- Я хочу, чтобы вы еще некоторое время не уходили с холода.

Лимас ничего не ответил, и Контролер продолжал:

- Этический принцип нашей деятельности, как я его понимаю, базируется на одной главной предпосылке. А именно на том, что мы никогда не выступаем агрессорами. Вы находите это справедливым?

Лимас кивнул: все что угодно, лишь бы не отвечать.

- И хотя порой мы делаем недостойные дела, мы всего лишь обороняемся. Это, я полагаю, тоже справедливо. Мы делаем недостойные дела, чтобы простые люди здесь и где угодно могли спать спокойно. Или это звучит слишком романтично? Разумеется, мы иногда делаем крайне недостойные дела. Просто грязные. - Он по-мальчишески ухмыльнулся. - А в рассуждениях о морали мы сплошь и рядом прибегаем к некорректным сравнениям: нельзя же, в конце концов, сравнивать идеалы одной стороны с практическими методами другой.

Лимас растерялся. Ему не раз приходилось слышать, как этот человек нес всякий вздор, прежде чем засадить кому-нибудь нож под ребро, но ничего похожего на сегодняшнее еще не бывало.

- Я полагаю, что методы надлежит сравнивать с методами, а идеалы с идеалами. Я бы сказал, что со времен войны методы - наши и наших противников - стали практически одинаковыми. Я имею в виду то, что мы не можем действовать менее безжалостно, чем противоположная сторона, на том лишь основании, что политика нашего правительства более миролюбива. - Он негромко посмеялся собственным словам. - Такого просто не может быть.

"О Господи, - подумал Лимас, - как будто я работаю на попов. Но к чему он все-таки ведет?"

- Вот почему, - продолжал Контролер, - мне кажется, что мы должны попытаться избавиться от Мундта... Да, кстати, - спохватился он, оборачиваясь к двери, - где же этот чертов кофе?

Он подошел к двери, открыл ее и что-то сказал девице в соседнем помещении. Вернувшись, он продолжал:

- Мы просто обязаны избавиться от него, если, конечно, это нам удастся.

- Но зачем? У нас больше ничего не осталось в Восточной Германии, буквально ничего. Вы же сами сказали - Римек был последним. Нам больше некого там защищать.

Контролер снова сел в кресло и опустил глаза.

- Это не совсем так, - произнес он наконец. - Но не думаю, что стоит обременять вас деталями.

- А что за работу вам дали в Лондоне?

- Расчетный отдел: надзор за выплатой жалования агентам, заграничные выплаты на оперативные цели. С этим мог бы управиться и ребенок. Мы получали указания и подписывали бланки. Иногда устраивали проверку надежности.

- Вы были связаны с агентами напрямую?

- Нет, каким образом? Резидент в какой-либо конкретной стране требовал денег. Вышестоящая инстанция ставила на его запросе свое "добро" и передавала его нам, чтобы мы осуществили платеж. В большинстве случаев мы переводили деньги в соответствующий банк, где резидент мог бы получить их и передать агенту.

- Как проходили в документах агенты? Под кличками?

- Под цифровыми обозначениями. В Цирке их называют комбинациями. Каждой агентурной сети дается своя комбинация, каждый агент обозначался подстрочным индексом. Комбинация Карла была 8-А дробь 1.

Лимас покрылся потом. Петерс хладнокровно разглядывал его, прикидывая его силу - силу профессионального игрока. На сколько тянет Лимас? Что способно сломить его, а что - привлечь или напугать? Что он ненавидит, а главное - что знает? Не придержит ли он свой главный козырь, стремясь продать его подороже? Это Петерс считал маловероятным: Лимас слишком был выбит из равновесия, чтобы блефовать или жульничать. Он поставил на карту самого себя: свою судьбу, убеждения - и, поставив, предал их. Петерс сталкивался с этим и раньше. Он сталкивался с этим даже в таких людях, которые претерпевали полный идеологический перелом, которые в часы ночных размышлений сумели выковать для себя новую веру и в полном одиночестве, опираясь лишь на внутреннюю силу своих новых убеждений, предавали свое призвание, свою семью и свою родину. И даже они, исполненные новых надежд и видящие перед собой новую цель, с трудом выносили клеймо предательства, даже они боролись с почти физической боязнью рассказать то, о чем, как их учили, нельзя говорить ни при каких условиях. Подобно вероотступникам, которым все равно страшно сжигать крест, они метались между подсознанием и сознанием, и Петерс, зараженный такой же полярностью, должен был даровать им утешение и обуздать их гордыню. Смысл этой ситуации отлично понимали они оба, а потому Лимас изо всех сил противился установлению чисто человеческого контакта с Петерсом, ибо этого не допускала его гордость. Петерс понимал, что именно по этой причине Лимас может и солгать. Солгать скорей всего по оплошности, но солгать и из-за собственной гордыни, от подспудной враждебности или извращенной сущности самого шпионского ремесла. И Петерсу предстоит разоблачить его ложь. Он знал также, что сам профессионализм Лимаса может сработать против его собственных интересов, потому что он станет отбирать и подбирать факты там, где Петерсу не нужны ни отбор, ни подбор. Лимас попытается предугадать тот тип дознания, который нужен Петерсу, и, поступая так, возможно, упустит из виду какую-нибудь крупицу информации, которая, не исключено, окажется жизненно важной для Петерса. А вдобавок ко всему Лимас выказывал признаки капризного тщеславия, свойственного забулдыгам.

- Пожалуй, - сказал Петерс, - мы сейчас более детально займемся вашей работой в Берлине. Итак, с мая пятьдесят первого по март шестьдесят первого. Налейте себе еще.

Лимас смотрел, как Петерс достает сигарету из пачки на столе и закуривает. Он отметил две вещи: во-первых, Петерс был левшой, и, во-вторых, он снова зажег сигарету с того конца, где была марка, чтобы та поскорее сгорела. Этот жест понравился Лимасу: он свидетельствовал о том, что Петерс, как и он сам, бывал в переделках.

У Петерса было странное лицо: невыразительное и серое. Краска сошла с его щек, должно быть, давным-давно - возможно, в какой-нибудь тюрьме первых послереволюционных лет, - и затем черты лица застыли и определились: таким, как сейчас. Петерс останется до самой смерти. Только седоватая щетина на голове побелеет, а лицо не изменится. Лимас подумал о том, как же Петерса зовут на самом деле и женат ли он. Во всем его облике было нечто весьма традиционное, и Лимасу это нравилось. То была традиционность силы, традиционность уверенности. Если Петерсу и придется солгать, это будет осмысленной ложью, ложью продуманной и необходимой, не идущей ни в какое сравнение с мелким враньем Эша.