Слева показался синий вертолет, летевший совсем невысоко. Ярко освещенный утренним солнцем, он неторопливо полз, наискось пересекая воздушное пространство над лагерем, стекла кабины отбрасывали яркие зайчики -- призрак, мираж из огромного мира свободы...

Шеренга колыхнулась. Лысоватый, только что публично объявленный славой и гордостью, сорвался с места и опрометью кинулся прямо к колючке, вслед за вертолетом, размахивая руками, истошно вопя что-то неразборчивое. Вряд ли он видел, куда бежит, потому что несся прямо на крайнего эсэсовца.

Тот, не дожидаясь команды, заехал бегущему под вздох, едва "маяк" с ним поравнялся. Лысоватый упал прямо у его ног, корчась, пытаясь проглотить хоть немного воздуха.

Стрекочущий гул, ничуть не изменившись в тоне, проплыл над лагерем, явственно затихая,-- вертолет ушел по своему маршруту, растворившись, словно пленительное видение.

-- Господа! -- воззвал комендант.-- Вы меня удручаете, честное слово. Как дети... Вертолета не видели? Судя по раскраске и эмблеме, данный геликоптер прилежно везет валютных туристов на Каралинские озера. И вряд ли пилоты, чей труд неплохо оплачивается фирмой, будут отвлекаться на мельтешащих внизу придурков. Ну кому придет в голову, что вы с вами, вот такие, существуем на белом свете? Мы с вам уникумы, а потому из поля зрения большого мира выпадаем... Впрочем, признаюсь вам по секрету: если сюда и забредет какой-нибудь болван, ему в два счета объяснят, показав соответствующие документы и даже соответствующую аппаратуру, что здесь снимают кино из жизни взаправдашних эсэсовцев и взаправдашних лагерников, вежливо посоветуют убираться на все четыре стороны и не мешать творческому процессу, в который вложены немалые денежки. Я же не похож на идиота, милые мои. Сразу следовало подумать об элементарных мерах предосторожности. Бумажек у меня масса, все, что характерно, с печатями, и киноаппарат есть, стрекочет, как кузнечик, если нажать кнопочку или там дернуть рычаг, не помню точно...-- Он перегнулся через перила и посмотрел вниз.-- Встаньте в строй, гордость вы наша, я вас только что торжественно провозгласил маяком трудовой славы, а вы этакие номера откалываете... Итак, продолжим. Вот этот субъект, что стоит мордою к строю -- наш Мальчиш-Плохиш. Посмотрите на него внимательно. Полюбуйтесь на эту рожу, хорошие мои! Из-за того, что этот упрямый и несговорчивый субъект ни за что не хочет сотрудничать со следствием, не хочет честно отвечать, когда его спрашивают, не хочет поделиться неправедно нажитым добром, мы с вами вынуждены здесь торчать. Даю вам честное слово штандартенфюрера СС: если бы означенный прохвост открыто и честно отвечал на вопросы, если бы не чах над златом -- я давно бы открыл ворота нараспашку и выпустил вас, милые мои, на волю. И пошли бы вы, куда хотите. Но из-за этого крайне омерзительного типа будете и дальше киснуть за проволокой... Очень жаль, но ничего не могу поделать. Такие уж у нас с вами игры...

"Вот сука,-- подумал Вадим.-- Что он такое плетет?"

Он видел глаза обитателей других бараков -- в них, словно по некоему сигналу, зажглась нешуточная враждебность, самая настоящая ненависть. Бесполезно было их разубеждать, все равно не поверили бы.

-- Посмотрите как следует на этого Плохиша,-- как ни в чем не бывало продолжал комендант.-- Из-за него вы здесь и торчите. Поскольку собственная мошна этому скряге дороже интересов других членов общества... Отвратительное создание, не правда ли? Встаньте в строй, номер сорок три дробь шесть, глаза б мои на вас не смотрели...-- Он подождал, пока Вадим займет свое место, приосанился и объявил: -- Продолжим и разовьем эту тему. Тему запирательства и нежелания развязывать мошну с неправедно нажитыми денежками. У меня есть определенные и стойкие подозрения, что среди вас находятся безответственные субъекты, до сих пор полагающие, что с вами тут разыгрывают веселую шутку. Иначе почему я вновь и вновь сталкиваюсь с наивным по-детски запирательством? Не осознаете вы, хорошие мои, серьезности момента. Долбаные вы потрохи! -- заорал он без всякого перехода, как ему было свойственно.-- Если кто-то еще не понял, объясняю популярно и в последний раз: вы, подонки, угодили прямиком в преисподнюю для новых русских! И я тут самый главный дьявол! В этой преисподней!

Он махнул стеком -- и верзила с барабаном вновь испустил оглушительную дробь. Второй подошел, ухватил обеими руками край брезента и проворно стащил его, словно открывал памятник.

Никакого памятника там, естественно, не обнаружилось: стояли грубые, основательные деревянные козлы, а к ним был привязан Красавчик -- так, что голова торчала над краем толстого бревна, послужившего основой козел.

Барабан умолк. Второй эсэсовец, еще повыше и пошире в плечах, нежели барабанщик, извлек из-за края трибунки бензопилу, без усилий одной рукой вздернул ее в воздух и помахал так, словно ожидал бурных аплодисментов. Оглянувшись на коменданта и увидев его кивок, осклабился, дернул шнур. Бензопила нудно и громко затарахтела, покрытая зубьями цепь взвизгнула, превратилась в сверкающий эллипс.

И тогда Красавчик заорал -- так, что у всех остальных кожа мгновенно покрылась ледяными мурашами. Он нечеловечески вопил, мотая головой, пытался дергаться, но был привязан так, что тело не сдвинулось ни на миллиметр. Сверкающий, жужжащий эллипс опускался удивительно медленно, словно время поползло как-то по-иному...

Крик оборвался жуткой булькающей нотой. Голова с некой удивительной легкостью прямо-таки порхнула в сторону, перекувыркнулась, падая на утоптанную землю, вслед хлынул густой багровый фонтан...

Дальнейшего Вадим не видел. Шарахнувшись и больно ударившись боком о кого-то гораздо менее проворного, он понесся к бараку, как загнанный заяц,-- все человеческое враз отлетело, остались лишь примитивные инстинкты, повелевавшие сломя голову бежать прочь от этого ужаса. Как ни странно, он сохранил полную ясность восприятия, видел, что впереди, справа и слева несутся, охваченные столь же животной паникой собратья по несчастью,-- налетая друг на друга, сталкиваясь, падая, визжа и крича...

В них никто не стрелял и не командовал оставаться на месте -- сзади свистели по-разбойничьи в два пальца, ржали и ухали:

--А держи! Лови! У-ху-ху! Уау!

Бензина хватило, как скупо пояснил потом Эмиль, километров на двадцать. За это время они разминулись со встречным грузовичком -- стареньким "газиком",-- обогнали, не останавливаясь, куда-то шагавших по своим примитивным делам двух мужичков, видели слева еще одну деревню, побольше, куда, конечно же, не стали заворачивать, миновали небольшое озеро -- вокруг него виднелось с полдюжины ярких легковушек, сидели рыбаки с удочками, посередине озера кто-то плавал в черной резиновой лодке.

Мотоцикл заглох, когда озеро осталось далеко позади, на узенькой лесной дороге. Сняв крышку и заглянув в бак, Эмиль печально покривил губы и ничего не сказал, все было ясно и так. Все места, где могли остаться отпечатки пальцев, протерли полами бушлатов, зашагали прочь.

Довольно скоро Ника робко спросила:

-- А что теперь?

Эмиль едва не взорвался, но опомнился в последний момент, с наигранной бодростью пожал плечами:

-- Дальше бредем, Марковна... Места пошли населенные, ну, относительно населенные, однако это внушает... Между прочим, помнит кто-нибудь, какой сегодня день? Нет? Я тоже не помню. Очень может быть, что и выходной -- то-то рыбаки к озеру стянулись.

-- А какая нам выгода от выходного? -- угрюмо бросил Вадим.

-- Некоторая... В выходной всегда легче убегать от властей -- чем мы в данный момент и занимаемся. Ничего, найдут этого козла, может, и скоро, но с нами его связать будет трудновато. В этом захолустье на выходные казенная жизнь замирает вовсе, вряд ли станут поднимать хай вселенский... -- Он широко улыбнулся.-- А то и спишут моментально на того сопляка, отчего лично я плакать не буду, не тянет что-то... Но самое печальное -- я до сих пор не могу определиться на местности. Что Каразинский район, что Мотылинский -- если только дизик не напутал -- отнюдь не Монако, хоть и Франции не равняется...

"Не так уж он спокоен,-- отметил Вадим.-- Разболтался, значит, нервничает. Хорошо бы свернуть за поворот, а там -- город... Есть же тут какие-то города, хоть и маленькие. В городе вряд ли посмеет".

-- Стоп! -- Эмиль остановился, поднял руку.-- А ну-ка, в лес!

Они торопливо свернули с дороги, укрылись за толстой сосной. Звуки, приближавшиеся с той стороны, куда они направлялись, в конце концов смог опознать даже Вадим -- стук копыт и грохот телеги, доводилось их видеть раньше, не такой уж он урбанист, чтобы не распознать телегу...

Она показалась на дороге -- серо-белая невидная лошадка трусила не спеша, не обращая внимания на громкие матерные понукания. Бразды правления находились в руках столь же невидного мужичонки, словно сошедшего с экрана: сапоги, ватник, простецкая хмельная физиономия. Свесив ноги на левую сторону, он покрикивал скорее по обязанности, а за спиной у него в телеге помещались два ящика с темными бутылками, звеневшими и погромыхивавшими. Одна, початая, пребывала у мужика в левой руке, он как раз к ней приложился. На телеге он был один...

Эмиль мотнул головой Вадиму -- и первым вышел на дорогу, махнул рукой, крикнул:

-- Эй, притормози!

В общем, ничего пугающего в его облике не было. -- штык-нож он заранее спрятал в обширный боковой карман и застегнул его на пуговицу. Мужичонка, кажется, ничуть не удивившись, натянул вожжи:

-- Стый, холера!

Лошаденка флегматично остановилась, повесила голову.

-- Здорово,-- сказал Эмиль.