Михаил Вэй

В ГОРОДЕ МУЗ

ЛЕДЯНОЙ СЛИТОК ЛУНЫ

Молчанье звёзд, - но в зримой перекличке, -
нависло над заснеженной землёй,
где хохот пролетевшей электрички,
нарушивший торжественный покой,
разбудит псов цепных,
что резвым хором 
вмиг разорвут в ошмётки тишину.
Зелёный глаз погаснет семафора,
но я уже, наверно, не усну.
А потому - нет смысла оставаться
в постели:
нужно печку накормить,
и, закурив, хотя бы попытаться
лицо своей любимой позабыть,
которое, улыбкою с портрета,
на столике,
взирает на меня.
Любимая – среди ромашек…

…Лето
прошло.
Из печки языки огня
бросают свет таинственный на фото:
недосягаемая, прошлая любовь,
которую своей считает кто-то
совсем другой…
…А за окном опять покой:
угомонились, наконец, собаки,
по рельсам не грохочут поезда…
И только звёзд таинственные знаки
мелькают из-под ног на глади льда,
когда я тихо выйду за калитку
глотнуть морозной этой тишины…
И треснет серебра небесным слитком
под каблуком блестящий круг луны.


ПЕЧАЛЬ ГУСЛЯРА

Ой, вы, гусли мои, ой вы, гусли!
Всё поёте, гудите во мгле.
А глаза гусляра так потускли,
словно радости нет на земле.
Словно слава в одних лишь былинах
или в сказках…
…Ни слова – про явь:
- «Распрями, старичок, свою спину
и прославь это время»…
Оставь,
отвяжись:
гусли врать не умеют,
отражая житьё-бытиё.
Песня, милый мой, как эпопея:
в ней – несчастье твоё и моё.
Ну а я – слабый голос,
не боле:
колосок, ковылинка в степи,
от моей, кабы, что-нибудь роли
да зависело б,
слово «терпи»
стало б главным,
и ради веселья,
я, всеобщего,
слёзы бы стёр.
Но не личное нынче похмелье,
вон: бомжи запалили костёр.
- «Ты подсядь к нам,
с седой бородою
повидавший кручину гусляр.
Спой-ка песню»…
И снова завою:
«Не костёр полыхает: пожар!
Души наши сгорают незримо,
угольками летят в высоту.
И в телах только накипь от дыма
остаётся»…
Я песенку ту
распеваю всё чаще и чаще.
Всё печальней лицо гусляра…
…Гусли, пойте о не–настоящем,
гусли, пойте о светлом «вчера».
…Перед зеркалом – сорокалетний,
а в стекле отражается дед.
Искажение, скажешь, в портрете?
Может быть.
Но, скорей всего, – нет.
Не гусляр я, конечно, но всё же
стариковские очи влажны:
каждой клеточкой сморщенной кожи
ощущаю
печали
страны.
 

ТЕМПЕРАТУРА СЕРДЦА

При слове «мама» слёзы на глазах
у сироты.
Проклятое сиротство!
Кто успокоит, если в сердце страх?
Обнимет, поцелует, улыбнётся?
Кого, скажи, порадует твой шаг,
тот,
самый первый?
Кто воскликнет: «Браво!»?

И… «сирота» прочтут в графе бумаг, -
от слов «отец» и «мать», рукою, справа
написанное, - дамы,
чей отдел
по всем делам несовершеннолетних
загружен до упора.
…- «Мама, мам!»
… Она не слышит. Мама не ответит.
Жива ль, мертва,
бродяга, иль – в тюрьме,
баланду ест, иль - суп из черепахи,
но ты – в сиротстве. Ты один во мгле,
в которую заходят только страхи.
Синяк – под глазом, вечно в шишках – лоб,
губа разбита: сильно кровоточит.
И лишь мечтаешь, мог услышать чтоб:
«Побереги: храни себя, сыночек!».
Следы рисует снег сиротских ног,
ограды покосились у приютов.
На детство нам отпущен малый срок,
но детство, без домашнего уюта - 
курятнику сродни.
…Казённый дом –
тюрьма?
Ну да: тюрьма.
… Увы, не только.
Ребёнок – в изоляции. О нём,
возможно, мама, вспомнив, скажет: «Колькой
я назвала его…»,
нальёт себе в стакан
дешёвой водки,
и … забудет сразу.
- «…Ну, обними же, поцелуй, Иван!»,
Он ей в ответ: «Пошла-ка прочь, зараза!»,
и, матерясь, прогонит на мороз.
…Она в пурге затерянная плачет,
ей – не до Кольки, не до детских слёз:
«Ребёнок? Ну и – что: что может значить
теперь»…
Как и не значил в те года:
«любимицей», «очаровашкой», «кралей»
и «солнышком» она была когда…
Ей зубы все давно повыбивали.
Потрёпанная, жалкая, сквозь ночь, -
сама как сирота в пространстве снежном.
Была бы мать жива, наверно б дочь
нашла б и утешение и нежность.
- «Где ж – Колька мой?»… 			
…Как кукла, на столе
он в морге:
смерть и в детстве наступает.
Не затеряться б нам в морозной мгле:
Решившим:
горе, что,
чужим 
бывает.


ПРОЩАЛЬНЫЙ ВЫХОД КОРОЛЯ

Они меня уже не слышат -
живые окна тех домов,
на чьих покатых, ржавых крышах
царил я в детстве…
И дворов
вид сверху - так необычайно
ум детский сразу впечатлял.
«Я – ваш король!»,
и не случайно,
когда корону потерял,
вдруг, драчуна и забияки,
став подконтрольным,
взаперти
квартиры,
у окошка, всякий
раз,
всё шептал: «Мой двор, прости,
что королевство опустело,
и разбрелась по классам «знать».
И вот, теперь, когда от тела
дух отделён,
и я, опять,
без мантии, без окруженья,
ищу минувшего следы,
свет окон, с горьким сожаленьем,
слезами дождевой воды
на хрупких стёклах,
выражает
немую грусть, пустую боль.
Смерть на величье не взирает,
и всё ж:
да здравствует король!
 

ПРИЗНАНИЕ В НЕЛЮБВИ

Вам на любовь даны права,
а я, как видно, не имею.
А может, просто не умею
иль не могу
найти слова.
А может -  сердца недостаток,
и красноречья взгляд лишён
Но холодок между лопаток
я ощущаю,
если жён,
своих - двух бывших – вспоминаю,
или приют, где в детстве рос.
Но никогда не отвечаю
на задаваемый вопрос
себе же, самому:
«Бывает
любовь? А если люди лгут…»,
…Как слёзы, по стеклу трамвая
дождя дорожки побегут,
смывая пыль.
И в этой мути
мой город серый - словно пуст.
- Кто там у власти?
- Вроде – Путин.
- Какой валюты лучше курс?
… Уж так ли важно:
чужестранцем
я остаюсь в краю любом,
и женщины - придя, остаться
чтоб на ночь,
в мой холодный дом, -
уходят утром, поспешая.
И запах унося духов,
в моей душе не оставляют
и капли чувства для стихов.


НЕЖНАЯ ДОННА - ПО ИМЕНИ НОЧЬ

Выходят донны на балконы,
на небе - звёздный виноград:
ярчайших ягод миллионы,
мечтами сочными висят.
Сейчас раздастся шорох слабый 
плаща,
и юношу она 
увидит,
…«Милая, хотя бы
не уходи!»…
Совсем одна,
красавица, - пред этим взором.
Но… раздаётся стук копыт,
по улицам, опять, дозором,
сверкая латами,
летит
ночная стража.
И поспешно
исчезнет призрачная тень.
Ни слов, и ни деяний грешных,
и донна ждёт: скорей бы день
зажёг заката цвет кровавый
над стенами,
а после -
мрак.
И всё уснёт - тоска и слава,
а с ними жадность…
…«тик» да «так».
…Под звук часов умолкнут склоки,
вражды, - почти незрим, – клубок.
Спят вольнодумцы и пророки,
во сне.
Уснули мостовые,
слегка прикрытые листвой.
И шестерёнки часовые
вращают времени покой.
На крупных зубьях –
камни замков,
сырые, 
мокнут в темноте.
Уснут кормилицы.
Но… самки
проснутся в доннах,
в красоте
которых
снова убеждаться
приходят юноши.
И ночь
шуршаньем будет оживляться
плащей…
Но все
уходит прочь.
Веленье времени -
и шпаги
не раздаётся звон стальной.
Слова иные на бумаге.
Пусты балконы.
Как шальной,
бушует город:
рёв моторов,
сирен тревожный, резкий вой…
И не увидеть томных взоров 
и факелов,
когда ночной
дозор
по улицам проскачет,
угасли искры от копыт…
И всё же ничего не значит
для чувства время.
…Пусть летит,
пусть все меняет!
На балконы
выходят донны наших дней,
и звёзды в их глазах влюблённых –
отражены:
ничто страстей
не остановит продолженья.
Суть нашей жизни – в свете том.
Вновь - будто шорох от волненья
плаща,
гитара под окном
звучит,
и голоса – дрожанье
рождает томный вздох в ответ.
И виноградное сиянье
тьму прорезающих комет,
возможно, вовсе неслучайно.
Такой безумной силы зов!
Пусть в этих чувствах мало тайны,
пусть в песне нет красивых слов,
и пусть ворчать соседи склонны,
когда нарушены их сны…
Выходят на балконы 
донны,
грешны, наивны, но… нежны.

 
ВКЛЮЧИТЬ БЫ СВЕТ, СКУРИТЬ БЫ СИГАРЕТУ

Смерть манит так пугающе, что ты
её дыханье, будто, ощущаешь.
Ну что за скрипы, вдруг – из темноты?
Быть может кот?
Но нет кота, сам, знаешь.
Нелепые виденья:
белый шлейф
и сине-бледный лик – при лунном свете.
Ты, к сейфу подойдя, погладишь сейф.
…Наверно, скоро, так же будут дети
поглаживать железные бока,
уверенные: ждёт их в завещанье
для каждого - достойная строка.
… Вот: вскроют сейф и всё уже вниманье - 
на цифрах.
А покойник позабыт.
…Всю жизнь, лишь – цифры:
жизнь для капитала.
…Баланс, расчёт, зачёт, акциз, кредит;
а времени на чувства
не хватало.
Все мысли – об одном.
И ты, один,
Лежишь сейчас в каком-то диком страхе.
Твой в Англии живёт красавчик-сын,
дочь – в Турции, свихнувшись на аллахе.
Жена?
…Зачем неверность вспоминать:
сбежала, глупая, к какому-то поэту.
Наверно, с ним – сейчас:
…скрипит кровать…
…Включить бы свет, скурить бы сигарету.
Так – каждый раз: подумаешь о ней,
и, чёрт возьми: далёкое волненье –
из юных дней…
Таких счастливых дней,
где лес, река, какое-то движенье, -
но не пера,
по чекам что бежит,
нули рисуя, после единицы…
…Жена ушла.
… Неужто – позабыт?
Перед глазами – лица:
…все проститься
придут из окруженья:
…хоронить -
приятно управителя валюты.
…Дыханье смерти,
но… желанье жить
ещё сильнее вспыхнет почему-то.
Эх, убежать от сейфа бы
к жене
и умолять: «Вернись, вернись!»…
…Скупая
слеза скатилась по щеке.
…Вдвойне
печаль - от одиночества.
… Пустая 
жизнь, вроде бы, но держишься.
…Звонок
мир оживил - скорее к телефону:
«Не может быть, ты - в городе, сынок?
Вернулся?»
…Только, голос сына, стоном
как будто, прямо в ухо влез: «Отец,
…нет с нами мамы…»
«Что - за вздор?» – пытаю,
- «Конец…»,
…понятно стало, наконец:
не зря же смерть бродила, выбирая
из вас двоих, кого-то одного..
…Из трубки на полу лежащей: «Папа!
Отец! Отец!»
Ответа твоего
сын не дождётся…
……………………
…Слёзы будут капать
из глаз детей…
Рыдающий поэт
Всё руку жал, немного виновато,
ты хлопал по плечу его в ответ…
…Повсюду – снег: безжизненная вата.
Народу много: деньги – не при чём, 
…Она – в гробу: красивая такая…
И пусть твердят: «Когда-то все умрём…»,
но … близких в путь последний провожая,
в сто раз страшнее – видеть белый свет:
без них на сердце - пустоты оскома,
от слова отвратительного «нет».
…И только сейф холодный в недрах дома,
глазком замочной скважины - в упор
расстреливает:
страшно шевелиться.
И убегаешь в свой пустынный двор,
Чтоб небом, свежим воздухом
укрыться.
Но …мёртвое дыханье, 
безликое, витает между стен,
душе найти пытаясь покаянье.
…А дома настежь растворишь окно:
ну почему так долг, нет рассвета?..
А впрочем, даже днём
теперь – темно.
Включить бы свет, скурить бы сигарету!..



БЫСТРОТЕЧНАЯ КИНОХРОНИКА ГОРОДА ПИТЕРА

Владимиру Нестеровскому

Я, оживляющий виды и звуки,
кинопроектором стал в кинобудке.
В зале из кресел летят «улюлюки»,
шорохи фантиков, пошлые шутки.
Свет затухает, рождаются титры:
лет указанье и месяцев –
…даты,
те, за которые выпиты литры.
Да и сегодня я, словно – поддатый.
… «Символ – кораблик, - мне в детстве твердили, -
Питера»…
Нет! - Этикетка от водки
фирмы «Левиз»!
А ушедшие в были
эти мосты, фонари и аптеки,
вроде бы есть,
но… о них позабыли.
Город записан Европой в калеки.
И лейкопластырь из сетки на зданьях,
сдобренный празднично яркой зелёнкой,
раны скрывающей воспоминаний,
язвой съедает цвета киноплёнки.
Зелень – одна. В каждом кадре
зеленый
цвет, -
говорят,
это – цвет возрожденья.
Хочется верить: людские колонны 
жителей
выйдут, забыв про сомненья,
из тупиков своих метров квадратных,
в белые ночи счастливого лета, -
снова им будет послушать приятно
светлые строчки
больного поэта.
 

НА ДРУГОЙ ДЕНЬ

Ни в чём уже не правомочен:
стоит за дверью чемодан,
его берёшь - и в омут ночи,
сквозь омерзительный буран –
к гостинице.
«Места найдутся?»
…«Вы – местный?» – вскинуты глаза.
Они – похожие на блюдца:
красавца выкинули за
что,
скажите?
Лишь – ухмылка.
Закрыта дверь, давно все спят.
На стол поставлена бутылка,
приобретает сальность взгляд.
Портье ведь тоже – одиноко:
твердит про мужа алкаша,
что постарела раньше срока…
«Нет, ты, красотка – хороша…»,
и пальцы ласково под блузкой
сжимают твёрдый бугорок.
…Но говор, за дверьми, - французский,
и отвратительный звонок.
И я наверх иду с ключами,
и не раздевшись -
прыг в постель.
Как хорошо, что по программе,
сегодня выключит метель
на время комната.
…Доходит
вино до мыслей: я - женат?
Жена имеется в природе.
Квартира есть…

…Увы:
не рад
никто визиту,
…лишь овчарка,
хвостом виляя подошла.
Да за окошком иномарка,
клаксоном тишь разорвала.
Жена смущённо суетится:
«Тебе, наверное – пора»?
Должна, возможно, извиниться:
что за порог вчера гнала
в метель»…
«Да, ладно: всё – нормально»!
…Права:
и впрямь, пора идти,
(и на будильник театрально
глаза бросаю), -
ведь, к пяти
я – ожидаем»…
…День погожий:
снег под ногами захрустел…
…Любовь, на свете, есть, возможно, -
я видно, мимо пролетел.
Но нет печальнее сюжета,
когда – один,
для всех – чужой.
И улыбается с портрета,
в бачке помойном,
образ твой.


В ГОСТЯХ У ПИТЕРСКОЙ БОГЕМЫ

Стол накрыт у старушки Богемы,
разноцветье – бород и усов,
не меняются прежние темы.
Что для них – шебуршанье часов
и листов отрывных календарных?
Судят власть, и жалеют народ:
«Можно ль жить в этих вихрях кошмарных?»
Но…Богема ещё подольёт.
…Стало, вроде бы, чуть веселее.
И ладошку твою обожжёт,
под столом,
ножка жаркая феи, -
и тебе уже 
не до свобод.
Не до правды в высоком искусстве,
и читаешь стихи лишь одной:
этой девочке,
всё в них – о чувстве.
«Ах, проказник вы, право, какой…», -
она скажет.
Ладони, при этом,
не предложит с коленки убрать:
ей – приятно общаться с поэтом.
…Кто-то начал по струнам бренчать.
А в окно улыбается белой
приближение ночи,
и в ней,
отворяют мосты корабелам
морды бронзовых гордых коней.
Вызывают восторг у туристов,
ноздри важно раздув,
и века
по дорогам бредут каменистым
и по небу несут облака.
Но в окошке у старой Богемы
неизменную встречу узрев,
превращаются в слух…
Время, немо,
заберётся в волшебный напев.
Оно будто бы остановилось,
поглазеть на нетрезвых – союз…
Лишь извечная перхоть кружилась
тополиная
в городе Муз.


О ЧЁМ ТЫ КАРКАЕШЬ, ВОРОНА?

В заброшенном саду раскаркались вороны,
последние листы на яблонях дрожат,
обшарпанною краской особняка колонны 
в былое позовут,
намного лет назад.
Прочь осень: 
летний зной,
где крыльями стрекозы
прозрачными гудят,
ныряя вдруг в траву.
Вот дама под зонтом, не изменяя позы
задумчиво глядит куда-то вдаль…
…Во рву,
израненный, 
ещё - 
пока -
её любимый 
проклятия не шлёт
разлучнице – войне:
в качалке мирно дремлет,
пуская кольца дыма
табачного…
Ужель всё это – не во сне?
Ужели было так?
Но сабельная сеча,
и мировой пожар, и всенародный бунт,
развеяли покой.
И нет надежд на встречу.
Вороний плач звучит.
…Вороны не солгут:
мудры,
за триста лет
такого насмотрелись…
Усталый сад уснул, под осени крестом,
все певчие к теплу пичуги разлетелись…
И всё же, размышлять не стоит про «потом».
Красивые стихи любимым почитаем
от города вдали - в заброшенном саду, -
он скоро оживёт,
он вспыхнет вместе с маем,
и лебеди опять появятся в пруду.
И чей-то белый зонт, и белая причёска,
и белые цветы на яблонях в саду,
вновь ярко заиграют
и вроде бы неброско,
продолжив мирных дней святую череду.
…Но может быть порой раздастся звук копытный
и молодой корнет, порубленный в бою,
воскликнет: «Кто влюблён -
не может быть убитым!
Я просто заблудился, средь облаков, в раю».
…Возможно, это – сон, и призрак показался:
и конь, и стремена, и серое сукно,
и цоканье подков…
…Ноябрь продолжался,
и сотни слёз дождя
ложились на окно. 

    © Михаил Вэй