Анатолий Яковлев - ВРЕМЯ ПАДЕНИЯ С ЛУНЫ

Анатолий Яковлев

ВРЕМЯ ПАДЕНИЯ С ЛУНЫ

Идёт обоз с Парнаса,

Везёт навоз Пегаса!

(М.А. Дмитриев)

ГЛАВА 1.

- Трогай! Трогай же, чёрт! – орёт барин кучеру.

А тот ни в какую не трогает. Брезгует…

(эстетический факт)

Муравьиная куча по размерам приблизительно соответствует куче слоновьей.

(биологически-парадоксальный факт)

- Подруга, айда сюда водки…. графинчик… и это… ну, что только что – котлеты с яйцами!

- Жюльены! Коке – пять жюльенов, а нам, - Босой хлопает себя по животу, - что-нибудь щадящее – морепродукты, по усмотрению администрации заведения.

Кока – Константин Эдуардович Крамольников, полутораметровый и, не взирая на это, двадцатилетний олигофрен настырного телосложения, сознание которого находится на мёртвом уровне моря – по инверсивному определению моего знакомца и его “босса” Босого.

Вот запру сейчас всех в сарае и будете у меня там сидеть до первых “петухов”!

(милиционер Анискин)

Готические обводы его черепа относят созерцателя к генеалогическим портретам династии Гогенцоллернов из “Науки и Жизнь” советских времён (упоминаемый раздел журнала был посвящён, кажется, проблемам наследственности). Кока послушен боссу – Босому, потому что тот смелый и умный и знает, что надо сделать, чтобы похавать в “культурном” ресторане.

Официантка улыбается. Босой производит впечатление, этакий франтоватый зверь с небольшой, но по-восточному изящной головой, в которой мыслям тесно оттого, что когда они в неё приходят, то становятся в очередь на язык… Очевидно, Босой здесь главный.

Босой – представитель некой вымирающей народности кокуй на языке которой говорит, кажется, сегодня пара сотен оленеводов. Свою карьеру он начинал с грабежей золотых приисков, систематически “сидел” и получил в тех, таинственных для меня кругах, кличку “Босой”. В прошлой жизни он звался вроде бы Боо Сой и умел добывать огонь камланием и ладить каменные топоры.

Как ни удивительно, но алтайские народности теленгиты и телеуты сложились задолго до появления телевидения.

(как ни удивительный факт)

- А ты продолжай, что там случилось дальше? – говорит Босой.

Я рассказываю историю, одну из многих застольных историй, которых могло бы не быть в природе, не будь в природе застолий.

- … Виктёр выпил много вина и дремал в кресле, прямо у телевизора. Спиной. В “ящике” загремел рэп. И тогда Виктёр вздрогнул, открыл глаза, оторвал подбородок от груди и…

- Зачем он оторвал подбородок от груди? – фотогенично спрашивает Кока.

- Он освободил нижнюю челюсть, болван, чтобы сказать слова, потому что всегда, когда он говорил слова, его нижняя челюсть опускалась вниз.

- Ух ты! – Кока ухмыляется. Он “не в понятках”.

- Ничего странного. Представь себе человека, у которого верхняя челюсть во время разговора приподымалась бы вместе с головой? На что он был бы похож? – говорит Босой.

- На полное дерьмо! – говорит Вортушка и смотрит на меня совершенно тупо.

- А точнее?

Вортушка только пожимает плечами. (Вортушка-шлюшка – подруги и клиенты зовут её Ватрушка, она пышная и белая, “творожная”, а я зову её “вортушка” – ей идёт.)

- Да, такой человек был бы в полном дерьме, потому что он был бы похож на мусорный бачок с откидной крышкой и педалькой внизу, - говорит Куков. Куков – генетический аристократ с голубой кровью, ударяющей в голову, и потому тонко чувствует.

- Его в приличный ресторан не пустили бы, правда? – Кока косится на Босого и ухмыляется.

- Правда! – снисходит до придурка Босой, - но, с другой стороны, такой человек стоит того, чтобы на него поглядеть.

- Он по-своему крут! – соглашается Кока.

- Мы потеряли канву, - говорю я, - когда из ящика загремел рэп, Виктёр оторвал подбородок от груди и сказал: нигер прав!

Над столиком нависает тишина. Кока присвистывает.

- Ты ничего не путаешь? – хмурится Босой, - он что, мог по-английски?

- Нет, но он именно так и сказал: нигер прав. И он ни бельмес не мог по-английски, потому что даже со школьным немецким у него было не комильфо.

- Чёрт побери, как это ему удалось? – за столиком возникает галдёж.

Босой перегибается через стол, шипит мне в ухо:

- В натуре, как это ему удалось?!.

- А что, - подаёт голос Вортушка, - может ничего ему и не удалось, может он просто так сказал! Чисто по приколу!

Босой молча отвешивает ей оплеуху, тяжёлую оплеуху, такую, что Вортушке даже завыть больно. Босой прав. Он Виктёра знает, не такой Виктёр человек, чтобы просто так сказать. И Вортушка с подругами не затем нам почасовой счётчик включила, в валютном исчислении, чтоб вонять на товарища нашего…

Когда в циркуляре <…> или в какой-нибудь статье запрещалась плотская любовь, то это было для него ясно, определённо; запрещено – и баста.*

(А.П.Чехов “Человек в футляре”)

__________________________________________________________

* А Беликов, он и не собирался ибаста: женитьба – шаг серьёзный!

( Прим. Буркина)

Природа не выдумала ничего более пафосного, нежели общность людей, объединённых желанием сколотить состояние. Тем более, если желание совместно добыть деньги сопряжено с желанием совместно их потратить. Они – люди, похожие на предпринимателей. В наше меркантильное время быть человеком при деньгах, значит быть современным. На дворе 1999 год, конец века и тем паче тысячелетия, и потому они ни от кого не зависят, и от них никто не зависит. Вернее, зависят, но зависят в тех степенях, которые конструкторы именуют степенями свободы. Сегодня у них удачный день и потому в приличном ресторане опущенец Кока уплетает жюльены за 112 руб./шт., а они, люди-человеки, аристократично откушивают “морепродукты по усмотрению администрации заведения”. Я их неслучайный знакомец. Но смотрю на них глазами постороннего и думаю, что с ними мне сытно, а значит весело. Мне хочется испытать оргазм (испытать – как будто он секретный истребитель…) – говоря лаконически, кончить. И Вортушка в этом деле мне не помеха. Она заработала оплеуху и стала послушная. У неё огромные глаза коровы, будь они озёрами, синими от неба в них, - красиво думаю я, беру гитару, привольно пою, пока она не приближает ко мне лицо и не начинает покачивать головой в такт своему опьянению. Тогда я предлагаю ей выпить на брудершафт, она заворачивает руку мне за локоть, мы опрокидываем стопки и вдруг она тянется губами ко мне. Я и не знал, что, когда “на брудершафт”, нужно целоваться… идиот. Ненавижу целоваться. Сыро. Негигиенично.

- А пошли-ка потанцуем, - говорю я. Мы дотанцовываем до ресторанной подсобки и я начинаю языком шуровать у неё в ухе – это должно возбуждать. Во рту становится горько от её косметики. Я кладу руки на её груди и чувствую, какие они полные, стянутые бюстгальтером на размер меньше. Она зачем-то рассказывает мне, что отец болеет и получка маленькая – меня это раздражает. Чтобы пить виски за 50 баксов не обязательно рассказывать об больном отце…

Кока притаскивает нам ещё водки.

- Я не могу без тебя, не могу… - стонет Вортушка, теряя сознание от выпитого. Зрачки у неё закатываются, красивые, как яичные желтки.

Я утверждаю её задом на некую столешницу, зажимаю в тиски объятий (во как!), заправляю пятерню в её тужайшие трусы, и падаю было ртом на её шею, как вдруг мне становится весело.

- А я без тебя могу, слышишь? – я ей говорю.

- Могу! – я тру ёё уши.

Но она уже храпит.

Я заползаю в сортир и пьяно, бессильно мастурбирую сквозь штаны.

“Ролевая бумага – нерекомендуемое назв. рулонной бумаги”. БСЭС, т.2, стр. 275.

(крайне интригующий энциклопедический факт)

В туалет вламывается Кока. Сбрасывает куртёшку, злобно сопит, возится с водой у раковины. По запаху, его окатили съестным, какой-то фигнёй. Для чего-то. А может – просто так. Чтоб знал своё место. Значит, не просто так, значит – для чего-то.

Кока нетрезво косится на меня:

- Будь ты самым-самым сильным богатырём на свете, что бы ты сделал?

- Я бы пёрднул и посмотрел, что будет.

- Дурак ты, бля… А я бы… Да, я бы!..

Я даю ему подзатыльник и ухожу жрать…

- Лучшее, что я видел в жизни, это итальянский благотворительный суп и бабий треугольник.

- Негусто, брат…

- Густо, брат!..

(эмигрантский факт)

БУХТА НАГАЕВО

Если Ньютону на голову упало яблоко, то Диогену – философский камень.

(тяготящий факт)

То, что автор парижской церкви Сен-Жермен в стиле классицизма – Жермен Суфло, не значит, что классицизм в целом тоже… ну, неперспективное направление.

(архитектурный факт)

Царь Пётр первый рассудил, что морские дороги в масштабах российских зачастую предпочтительнее сухопутных.

Бухта Нагаево – морские врата Колымского рая. Литературное описание местоположения, ландшафта и климатических условий Бухты Нагаево возможно заменить ссылкой на соответствующие картографические материалы, разыскать каковые не затруднит дотошного читателя.

Если в Бухте Нагаево много разного калибра судов – значит, в большом море значительно штормит. Либо вообще завершилась навигация. Если Бухта Нагаево пуста – значит, наоборот. В такие недели Бухту Нагаево посещают киты и местный люд промышляет гарпунным боем.

Самое большое млекопитающее на планете – это кит. Больше кита может быть только другой кит. Значит, самое большое млекопитающее на планете – это другой кит.

(логический факт)

Тонущего кита последним покидает Иона.

(сакральный факт)

Попасть в Бухту Нагаево сухопутным способом практически невозможно летом и невозможно зимой.

Колыма богата деревом, драгоценным камнем и, как принято говорить, людьми. Делами бухты Нагаево в первые времена рядил Алексей Алекса, утверждённый в своей должности царским предписанием от 1704 года, человек во многих смыслах осторожный и неприметный, так что даже обычное тогда прозвище соплеменники ему не смогли произвесть иначе, как только от имени: Алексей – Алекса. Между тем Алекса слыл человеком образованным и имеющим на всякий предмет своё особое суждение; если, к примеру, забивали прибрежные люди гарпуном кита, то Алекса никогда тянуть того кита на сушу не становился, ибо ведал, что кита на сушу не втянуть, а подбирался тихо на своём карбасе к китову боку с морской стороны и рубил себе кита столько, насколько угодно ему было восполнить запасы кита прошлого.

Разного рода споры среди жителей Бухты Нагаево Алекса так же судил сметливо, по науке: коли делят соседи шкуру медведя – подавай ему, Алексе, за суд две шкуры, а коли шкуру неубитого – подавай десять, а не подашь – так те две шкуры со спорщиков сдерут казённые люди. Так споры нагаевцев сошли на нет – только фузеи постукивали тайком за нагаевскими сопками, подале от Алексового ока.

Много помогал Алексе в государственных трудах вольный человек Фёдор Фузея, медвежьей наружности мужик, прозванный так затем, что самую большую в Бухте Нагаево имел фузею из аглицкого чугуна, которой очень дорожил и обязательно её чистил. Раз, когда крепкое воровство учинили нагаевцы с казённого корабля, Фёдор Фузея велел им собраться у приказной конторы и стал фузею свою солью снаряжать. Народ подивился и пустился в рассуждения: что за потеха такая, заряжать фузею солью. А Фёдор дело молчаливо закончил и сказал:

- Это не потеха, а полпотехи. Потеха сейчас будет…

И пальни зачинщикам кражи промеж ягодиц!

С тех пор стал Фёдор Фузея Фёдором Полпотехиным, правой рукой Алексея Алексы; а левая Алексу не слушала, но о том после.

Жил да был некогда славный, но подзабытый ныне греческий лирик, почитавшийся современниками вторым поэтом (аж после Гомера!)… А сегодня? Заяви: писатель N. – Архилох современности! Поди, обидится… Так проходит земная слава?!

(бесславный факт)

Вотчина Алексова заканчивалась за лесистым, сильно болотистым кряжем, за который зайти было нельзя со стороны океана – да и посуху туда дороги никто не ведал.

(За кряжем, по слухам, располагалась огромная деревня Хуево, о которой нагаевцы если говорили, то в половину шёпота; сама деревня Хуево была накрепко скрыта от чужого глазу грядами шестисотлетних лиственниц – крыш её было вовсе не углядеть, видать было только зимние дымы, да порой подымались из-за леса непонятные постороннему уму дощатые сооружения, которые тут же и рушились; порой с попутным ветром доносились из деревни Хуево разного рода звуки: то вроде медвежий вой, то человечий мат, то некие постуки да поскрипывания… но о деревне Хуево это так, к слову – авось пронесёт...)

Со дня основания Бухты Нагаево жизнь там текла своим чередом, в неспешных своих водоворотах образуя свежие топографические наименования. Некий фельдъегерь небольшого чину имел приказ доставить Алексе императорский дар за изрядную службу – закордонную рыбку пиранью.

…посыльный царев дерзко имел почуять на отшибе империи вольность, отчего сделался премного пьян и посему с окраины безымянного озера в самые что ни на есть его недры изволил поскользнуться, чем загубил императорский дар нагаевскому начальнику – закордонную рыбку родом пиранья, заключённую в хрустальный шар, голландскими мастерами работанный для того, чтобы кто несведущий естественных наук не возымел намерения закордонную рыбку пошшупать, поелику та пиранья имеет свойство всяким существом кровеносным откушивать…

(из доклада русскому географическому обществу “Окольная Расея”)

Шар хрустальный был разбит, рыбка закордонная ушла в озеро и тех, кто на озеро то с той поры ходил купаться или порты стирать, нагаевцы не досчитывались. Стала та рыбка полноправной хозяйкой озера.

- Чьё оно, - спросит прохожий, - озеро, что в нём не купаются и портки не стирают?

- Рыбкино же, - ответят. Стало быть, озеро назвалось Рыбкино.

Другое же озеро получило своё имя по фамилии крепкого нагаевского хозяина (Заборовский сперва была его фамилия – то ли, если ударение по третьему слогу, потому что жил “за бором”, то ли, если ударение по второму, потому что за “забором” – не суть теперь как важно) у которого на околице оно, озеро, стояло. Так этот хозяин был жаден, что с того озера мальчишек окрестных гонял, чтоб воду не портили для водобоя скота, а скотину с озера не поил, чтоб вода от купамшихся мальчишек скотину не портила. Так и прозвали озеро – Жопово, от слова жадность. А следом и семейство крепкого хозяина Ефрема Савельича Заборовского фамилию получило по имени озера – Жоповы. Так и в реестре нагаевском записали.

На третьем же озере некогда сам Алексей Алекса, будучи ещё не в летах, встретил свою возлюбленную, будущую жинку, да там их встретил отец жинки будущей, так встретил, что, как стрелянная Алексова рука усохла и саднить убавила, сделалась жинка будущая Алексе, жинкой настоящей. Так стало озеро зваться Чёрным.

В сущности, история нагаевских озёр историей не является, потому как, когда смоляные кудри Алексы простились с теменем, озёра те вовсе пересохли. Но историей стал сам Алексей Алекса, первый колымский начальник, стамши и первым колымским кандальником по той причине, что согласно императорскому указу “…смел в канун шпажных дуэлей гарды на камне точить, дабы казённую соперникову амуницию теми гардами трепать…”. Когда подбивали Алексе кандалы и описывали нажитое, тот, по слухам, крикнул: “Бог дал – бог взял!” И ушёл в кандальники Алексеем Богдановым. Тогда Фёдор Полпотехин, его прошлый помощник, подался от людского глазу в рыбаки, где и канул.

Сын же Алексы Силуян по отцовой конфузии съехал из Бухты Нагаево на сопки, в таёжные охотники, и по прошествии лет стал в белку с заду бить так, что шкурка не портилась.

Потом у сына Алексы сын подрос, охочий до слабого полу тем сильнее, чем пол сильнее, но об этом на Севере не принято, тем более, что у сына Алексы другой сын был, старатель, сын которого, Серапион, выучившись в шкиперской школе, первый на Колыме стал гардемарин, ратничал в зарубежных компаниях, Наполеона пленил и привёз его трофеем в Бухту Нагаево тешить соседей его малым ростом и прискорбным разумом. Правда, был тот Наполеон карлой наполеонова двора –

…такие шуты, как итальянец Пьеро Мира, он же Педрилло, наживший остроумием более 20 тыс. рублей, были очень редкие.

(В.Семёнов. Кремлёвские тайны.)

– в Бухте Нагаево и свои дураки не переводились – но тот дурак трезвонил по французскому, так что нагаевцы верили, что у него яйца во рту катаются, и на потеху трудовому люду рыбу ел не с головы, а с тарелки вилкою.

Вскоре и тот, что “наполеона” пленил обзавёлся сыном, и сын его – сыном и так далее, как природой положено, и как раз во время, когда следующий Алексов потомок подоспел, власть в России взяла ВКП(б) – Всероссийская Коммунистическая Партия (большевиков) – учредили тогда аббревиатуры, чтоб языки пролетариям не ломать. И тот потомок был наречён сообразно правилу времени может ВАДИМ (Вера Атеиста – ДИалектический Материализм), а скорее КИРИЛЛ (Крупская, Инесса, Рудзутак И Ленин, Ленин!). За второе размазали бы, конечно, потомка достославного Алексы свинцом по стенке, но по тому времени банда Рябого в Кремле не прописалась, 1919 год шёл – и шут бы с ним. Но гены своё взяли.

Черепаха растит своего детёныша лишь размышлениями. Она откладывает яйца на суше и думает о них, пребывая в воде…

(“Бхагават гита, как она есть”)

У меня взрослые внуки, а я всё думаю о своих яйцах…

(Мужчина в самом расцвете, что ни на есть.)

Спустя двадцать лет боец срочной службы, молодой командир отделения караульной роты пересыльного пункта Колымлага Бухта Нагаево, Кирилл Богданов имел слабость по сумеркам или туману на казённом катерке подплыть к какой материковой барже со стороны моря и государственными харчами либо амуницией с той баржи разжиться.

…в конце 20-х годов в Советской России экспроприация мясных ресурсов у пресловутого “кулака” (большей частью голов КРС, да пожирнее, пожирнее – прим. “кулака”) приняла такие грандиозные масштабы, что привела к катастрофической нехватке естественных органических удобрений, необходимых для полноценного функционирования и развития хозяйств новой – колхозной формы собственности. В связи с этим ЦИК издал директиву “Об организации централизованного сбора и завоза в центральные районы страны продукта жизнедеятельности дикого лося и дикого или прирученного оленя и приравненных к ним видов животного мира из восточных регионов государства”.

(экономический факт)

…боец караульной роты сержант Богданов К. в неурочное время совершил подплыв на катере береговой охраны к борту баржи, груженной лосиным помётом, после чего исчез. Специальная комиссия береговой охраны исключает возможность аварии по причине обнаружения катера береговой охраны, находящегося в штатном техническом состоянии в районе местонахождения баржи… исходя из собранных фактов предполагаю дезертирство сержанта Богданова с места службы в связи с чем организовал поисковые группы, командование которыми до особого распоряжения возлагаю на себя.

(из рапорта командира караульной роты лейтенанта Ёлкина начальнику ОСО (Особого отдела) Колымлага полковнику Ёлкину-Палкину (особое распоряжение долго ждать себя не заставило – лейтенант Ёлкин был отстранён от командования ротой, осуждён за “попустительство” и последующие три года “десятничал” на лесоповалах в пределах прямой видимости от прежнего места несения службы, улыбаясь своему счастью – прим. полковника Ёлкина-Палкина)).

…и ни хрена тут загадошного; тогда по всему Северу звон стоял, что сержантика сам Дотов и кокнул, что тот к его сеструхе – лепиле частил; чуть его прижмёт, сержантика, по мужской части, так он – к дохтуру… сеструхе лейтенантовой – Юльке Пулькиной… в смысле, Ёлке Палкиной. А чо? Баба видная была, за любой сосёнкой видная… У каптёра бочка стояла, в двадцать ведёр, так та и за ней была – видная!..

(из воспоминаний полного кавалера Орденов Славы, кавалера Ордена Боевого Красного знамени, Дважды Героя Советского Союза ветерана НКВД курьера ОСО Колымлага, ефрейтора в отставке тов. Клаусов у пивнушки)

Подходяща, туманна была погодка, когда боец Богданов подруливал к борту баржи, разведать, что “бог даст”. Баржа выступила из тумана разом, надвинулась низким, широченным бортом. Катерок, по инерции шагнул ещё вперёд, боец Богданов, не выдержав равновесия, рухнул на баржу, руками, лицом в прогорклую жижу. Поднялся, отчаянно сплёвывая, выругался:

- Вот дятёл-тётел! Опять помёт лосий вывозят…

На барже томились тяжёлые, парящие пласты, опутанные, как паутиной белыми нитями прения.

Боец Богданов ещё сплюнул, высморкался в две ноздри, втянул моросящий воздух и вдруг до жжения в глазах захотел спать. Затряс головой. На мгновение опустил веки. На одно, казалось, мгновение. Открыл глаза. И увидел вдруг, как ржавый борт баржи тихо отходит от него в пелену, удаляется и его катер, буйком прыгающий у борта баржи на мелкой волне. Боец Богданов обернулся и увидел себя в узкой деревянной лодчонке, а за спиной его неспешно загрёбал здоровенный мужик с уродливым, до блеска надраенным ружьищем на коленях. Боец Богданов испугался, что его крадут блатные с пересылки – любить, как девку...

(Ещё крепче боец Богданов испугался, что уволокут его за кряж – в деревню Первоинтернационаловку, но о том даже подумать побоялся, потому что в народе ту деревню исстари и в полголоса именовали деревня Хуево и рассказывали про неё много жутких страстей, хотя достоверно никто в той деревне не был, а если и был – то помалкивал… но о деревне Хуево это так – опять к слову.)

Мужик сложил вёсла и, отвязав левый лапоть, примерно зачесал большую заскорузлую пятку и пробасил, будто мысли прочитав:

- Чать, не любить…

Боец Богданов покрылся испариной: значит, не любить, а чать меня собираются?.. что это за глагол такой “чать”, что с ним, бойцом Богдановым содеют? Или это называется так у них, у блатных с пересылки?..

Мужик поднял глаза, посмотрел прямо и повторил:

- Чать, не любить тебя будем… Чего тебя любить, шибко красивого? Да и в куда - мы не учёные.

И ухмыльнулся добро. И бойцу Богданову вдруг стало спокойно.

Тогда боец Богданов привалился к борту лодки, свесил руку за борт и долго наблюдал, как солёная водица неспешно обвивает ладонь, отбегает прочь бурунчиками, узелками, завитушками – и так уснул.

…низшие грибы, в особенности малоизученных подвидов, в гораздо большей степени способны к произрастанию в местностях и климатических условиях для того, как будто, не приспособленных, нежели это допускает марксистская теория и настоящая биологическая наука…

(из записок заключённого профессора Шмалевича, пересыльный пункт Бухта Нагаево, 1939 год, август, дождь)

…боец Богданов проснулся, ощущая металлический привкус во рту, как от зимнего железа. Голова кружилась, но кружение было приятным. Вокруг стояло море – незнакомого цвета бирюзы.

Прямо по курсу наступало судно – прогулочный корабль в три-четыре палубы. “БАЛДЁЖНЫЙ ТЕПЛОХОД”, - прочитал боец Богданов голубым по белоснежному борту. С теплохода лилась музыка, люди под вантами, увешанными многоцветными вымпелами, плясали, били в ладоши, пели удалые частушки. Среди разудалого многолюдья – боец Богданов углядел – у борта теплохода стояли два хмурых, ошалело озирающихся мужчины. Один, повыше, жестикулировал, другой, кряжистый молча жевал большими губами. Который пониже, губами и вообще чем-то был похож на бойца Богданова, но чем ещё кроме губ – боец Богданов различить не успел.

Теплоход приближался, но – странно – при этом всё глуше становилась его музыка, и сам теплоход распадался, уходил в голубоватую дымку, сливаясь с морем.

- Потеха! – подивился боец Богданов, протирая глаза. Язык у него ворочался тяжело, как вёсла в уключинах – будто с похмелья.

- Это не потеха… Это полпотехи! Потеха опосля будет! – отозвался с кормы мужик и энергично, в пару гребков отвернул от белогрудого “балдёжного” теплохода.

* * *

Конечно, нетрудно было бы рассказать, каким образом остатки пищи из кишёк, которые при этом то сжимаются, то расширяются, выбрасываются наружу. Но об этом лучше умолчать, чтобы не оскорбить вашего слуха.

(Цицерон, “О природе богов”, книга вторая, LV, 138.)

- В современной литературе не хватает свежей струи!

(заморский критик Сканк Скунс)

… назавтра похмельный Босой бросится за руль своего “джипа” и мы будем ехать, останавливаясь заправить машину, помочиться вчерашним зажелтелым, жгущим “путепроводы” ресторанным пойлом, похмелиться – но водка “не полезет” – а он, “босс”, будет орать: куда нам теперь?.. куда, бля?! Будет орать, пока леса по обочинам не сменятся перелесками, перелески степью… потом мы срулим к ручке, серебряной и резвой, как майский хариус, будем пить крупными глотками зубодробительно горную воду и вспоминать, что было вчера, в преддверии нашего “пира во время чумы”…

Куков расскажет анекдот:

Одна бабка говорит другой:

- Васька-то со мной разговаривает на идиш!

- Васька – на идиш?!

- Ага! Иди ж ты, говорит, на х…

Анекдот поганый, детсадовский. И всем погано, потому что вчера…

…вчера мы ехали из деловой поездки (говоря “деловой” на диалекте Босого и К^о, следует собрать пальцы в кулак, после чего отставить большой и указательный пальцы + мизинец; на последних желательно присутствие массивных, но безыскусно исполненных перстеньков-“болтов” золота запредельной пробы, вызывающих ассоциации скорее с золотым запасом страны, нежели произведениями ювелирного искусства – и с прононсом, взрывающим устои галлицизма (для чего достаточно поджать корнем языка нёбо – проверял), произнести приблизительно так: из ди-лаа-вой паа-ездки)… итак, вчера ОНИ и я, дурак, увязавшийся пополнить дорожными впечатлениями свою скудный житейский багаж, мчались из государства Казахстан “с рыбалки” с багажником, набитом телескопическими удилищами, в свою очередь набитыми, излагая языком протоколов работников правоохранительных органов сержантского состава “бесцветным порошком белого цвета”.

Они сказали, что едут на рыбалку. Но они везли наркотики, вероятнее всего героин. И, конечно, я догадывался об этом, хотя они не говорили мне, а я не считал нужным спрашивать. Но они были веселы, как дети под майским солнцем а, значит, им “светили бабки”; они тысячу с длинным гаком вёрст гнали пустопорожний “джип”, сжирающий не один десяток литров дорогущего бензина на сотню километров – и это они, люди по-своему экономные и посему не склонные к беспричинным путешествиям; и они же ТАМ, поболтав на своём особом, пальцево-гнусавом языке с дремучими таджиками загрузились “в обратку” удилищами – одними удилищами без лесы, поплавков, крючков… и прочей рыбацкой атрибутики. Надо было быть дураком, чтобы не разобраться в происходящем. А дураком я не был. Вернее, был, но только раз – когда увязался в эту поездку.

Нас – их и меня - остановил на маленьком КПП ГИБДД на южных рубежах Родины молодой лейтенант; он проверил документы водителя - Босого, он убедился, что всё “в ажуре” и даже, кажется, поверил легенде о кампании рыбаков, вертающихся восвояси с путины на степном море (“рыбаки”, как тридцать три богатыря – на подбор, были в “коже” и вельвете, обутые в надраенные лодочки-“Траволлино”); он предложил только открыть багажник.

И тогда Босой подмигнул Кукову и тот подмигнул ему. И Куков выбрался из машины, открутил крышку бензобака, заглянул туда, а потом нагнулся и заглянул под машину.

- Надо же, “нулёвая” “тачила”, а горючку “травит”! – с досадой сказал Куков.

Он сказал это молодому лейтенанту и тот послушно нагнулся – разделить досаду Кукова. И тогда Босой, обошедши машину, опустил его на остриженный по форме затылок сцепленные кулаки, зверино-тяжёлые. Один раз, и второй, и третий. И джип снялся с якоря энергично, как катер с работающим мотором, обруби у него швартовый “конец”…

И под вчерашним “сороковым” градусом зрения это было весело, а сегодня было вовсе не весело, потому что в утлом ГИБДДшном “стакане” – это явственно видел Кока и явственно видел я, но Кока проорал об этом, а я промолчал – в утлом ГИБДДшном “стакане” некий небольшой “мусорный” (это не мой язык – это их язык) чин бросился вослед отбывающему “на всех парах” “джипу” но, бросившись было, ринулся обратно, и схватил телефонную трубку…

- Я позвоню Кириллу, - сказал Босой и достал “трубу”.

… Кирилл – мой старый товарищ, любитель романтической прозы и сам до некоторой степени литератор, работник правоохранительных органов, а именно, областного управления МВД и, значит, не последний человек в милицейской иерархии. Некогда я познакомил его с Босым, он стал оказывать Босому небольшие услуги в пределах своей компетенции и, очевидно, получал какие-то деньги, потому что скоро обновил свой гардероб.

- Плохи дела, - сказал Кирилл кукольным “телефонным” голосом, - номер машины, видимо, записан. Больше не звони. Я приеду.

Кирилл прибыл к вечеру и оказалось, что дела наши ни к чёрту. Он сказал что-то о специальной операции – толи “перехват”, то ли “невод” и что колёсики, по его информации, уже завертелись, и что “танки наши быстры, а ячейки мелки”. И повторил, что номер машины известен, как и приметы её содержимого – нас. Потому что ЛЕЙТЕНАНТ СКОНЧАЛСЯ, ПРИХОДЯ В СОЗНАНИЕ.

- Господи, я в полном анусе! – завизжал Куков, - я же не хотел… не хотел же я, чёрт подери!..

Босого самого колотило.

- Надо к Виктёру пробиться – тут недалеко, - прошипел Босой, - Виктёр – головастый. Он спрячет. Пока. А там – куда кривая…

Виктёр откололся от Босого и К^о давно как. В нежном допризывном возрасте он был подельщиком Босого и – по стечению обстоятельств – бывшим моим одноклассником. Собственно, Виктёр и был связующим звеном между мной и Босым. Не худшим звеном. Впоследствии, вернув Родине воинский долг, Виктёр снял голубые погоны ГБ и почуял в себе Фидия. Он занялся обработкой камня, делал шкатулки, ножи с ножнами, письменные приборы… научился звать камни по именам – малахит, яшма, габбро. Камни позвали его в горы – там они зияли в разломах, как рёбра земли; Виктёр пошёл за камнем. Там он обрёл себе свободу и отпустил бороду. Там же узнал свойства растений и их кореньев, вкус горной воды; углубился в некие важные для него размышления и с течением времени стал инопланетянином для нас, своих прежних знакомцев.

Виктёр жил один; чем он жил и на какие средства – мы давно не ведали. Но он знал что-то, что заставило “отморозка” Босого ухватиться за него, Виктёра, за эту призрачную ниточку; вцепиться в него, как в надёжную альпийскую страховку. И мы холодными болотами предгорий пробрались в его царство, к его аккуратному домику, срубленному из неокрашенных брёвен, полном странного – то ли туристического, то ли отшельнического скарба, и Босой попросил его: спрячь!

И Виктёр ответил: спрячу…

И все поверили ему, и всем стало легче, потому что Виктёр не бросал слов на ветер – наверное, просто не умел. И Босой улыбнулся, опрокинув в горло “чекушку”:

- Сделай так, как ты однажды говорил… помнишь?.. что знаешь место, где можно просто исчезнуть… в натуре!

- Конечно, - сказал Виктёр.

И в то же утро Виктёр собрал рюкзаки и мы отправились в долгий поход к неизвестному нам берегу неизвестной нам реки. Кирилл остался с нами – толи он сменил не весь гардероб, толи действительно любил романтическую прозу…

ГУЛЬКИН ПАРНАС

Азом чтит ся – ан, миром не чтим!..

(древнеславянский факт)

Птицу из клетки скоро мощно испустити,

Но труд есть паки ону в тужде возвратити

(Симеон Полоцкий)

…кто мы, откуда и куда идём? С какой целью?

Я шагал по пути, который называют жизненным, зная ответы. Я, автор, шагал из чрева матери в чрево Земли с целью транзита. Шёл неспешно, смаковал каждую колдобину – каждая была неповторима, с наслаждением спотыкался – ещё и ещё раз почувствовать тяжесть тела, набивал шишки, радуясь, как набухают они здоровой кровью; я не глазел по сторонам, сомкнутым туманом.

Пока не пришёл в степь.

О, сортир без конца и без края! Утвердишься на корточки, подымешь руку – чтобы издалека было видать: занято!

Степь… Залысина Земного Шара. Почему леса-волоса не растут на тебе? Дай ответ, степь?.. Не даёт, ломака.

Сумасшедшие чайки виснут по обочинам просёлков – мышкуют. Ушла вода, ушла рыба. А чайки – остались. И жрать им, дурам поднебесным, охота…

За тридевять холмов она – вода. Недобрая сотня миль степного моря. Старики говорят: Чапай, утонув, разбух от славы и запрудил Урал. Красные скалы падают в синюю воду. Белые скалы падают в синюю воду. Все – и красные и белые в той синей воде. Наглухо зашивают глубину бакланы. Ветра разгоняют волны до черноморских. Редкие пляжи не галькой мягкой сложены – щебнем. Нечеловеческая красота. Не для людей.

В заржавленных вагончиках рыбаки коптят подлещиков и сорожек, курят “Приму”, в любви объясняются матом, пьют горькую и пекут на глади водной “блины” на двенадцать отскоков. У всех замки висячие, амбарные, у всех бабы, страшные, как головёшки, у всех дети, умеющие связать бредешок, а двух слов связать – не умеющие, у всех собаки, толковые, как дети, и горсти грязных сизарей, сальных от рыбьей требухи. Грязные сизари на побережье степного моря – городские падальщики. Тенденция, однако.

Маргиналы. Из нищеты ловят рыбу, инстинктом голода роются в водах, как бомжи в помойке, как воры – в чужом. Волк, насытясь и то, играется со своей тенью, катается в ковылях, с ума сходя от запаха трав и пчёл. Эти – никогда.

“Ах, не проник Автор в душу простого человека, слившегося в природой…”

Проник… Постоял под пьяным обрезом рыболова.

Послушал рыбинспектора в шитой-перешитой рубахе форменной-дореформенной, покурил с ним анаши, похохотал с ним, что один рыбак соседу руки перебил багром за три тощие рыбёшки, и поплакал с ним, что последнюю рыбку отбирает он у рыбаков, а сети не отбирает, и протоколов не пишет, потому что и его, государственного рыбинспектора кормят те сети.

Послушал учёного в городке степном, со степенью, с двумя девочками и двумя мальчиками и зарплатой на полторы “потребительской корзины”, начисленной, как грехи человеческие – в рассрочку… “уговорил” с ним пол-литру белой на мои и терпел, пока дышал он душно в меня нечистым ртом: нельзя здесь жить, нельзя! Не селились на наших широтах-долготах люди, не рубили хат, потому что зима у нас люта и лето – люто, ветра у нас в жару и холод, почву насквозь продувают, в под ней – медь, что дорогой ценой даётся. И покупателю её, и – многократно – добытчику.

Посидел дурнём с удочкой над озером с красными-распрекрасными берегами-террасами – отработанным меднорудным карьером, полдня просидел бесталанно, искупаться решил, да местные за рукав схватили: мертвая здесь вода. Солёная солями меди… солонее слёз солёная…

Многое я послушал.

Я по жизни – проходом, я и здесь – проездом. Вдохнуть ветер, чтоб запарусилась душа, выдохнуть слёзы. Но – болит сердце. Нечасто болит и не за людей, потому что редко встречал я здесь людей, а и встречал – то не видел…

“…душа простого человека, слившегося с природой…”

Не бывает так. Не сливается человек с природой, раз от неё оторвавшись. Спивается. В один конец эта дорога. К одному концу.

Оторвали людей от природы, сам род здешний оторвали, сто лет уж как…. Прадедов их оторвали от кошар, привязали, как бычков на кол, к шахтам, к разрезам, к планам пятилетним. Оторвали от кочевой жизни, что тысячелетия вела их от засухи – к родникам овражным, от мёртвой земли – к живой, от худшего – к лучшему. Каждого вела – по его понятию, усмотрению и опыту. В догонялки играли со стихией и прятки. И зиждился весь уклад бытовой на памяти поколений, на генетической памяти, впитанной с молоком кобылицы ордынской и волчьем подветренном чутье…

(А.Д. Дермантинкин. Из ненаписанного.)

Ночами Дермантинкина мучила бессонница. Нет, не она. Бессонница была только следствием. Его мучило несоответствие сердечных порывов духовной комплекции. Он хотел великого, он хотел высокого, под сводами его черепа, как наполеоновские армады под сводами триумфальной арки проходили из ряда вот выходящие видения.

То ему грезилось, что он щадимый обществом алкоголик, что утро, что он скорбен в похмельи и покойная бабушка кормит его квашенной капустой, меняет уксусные компрессы на лбу и не пускает друзей. То грезилось, что он “завязал”, что в чистой рубашке и отутюженном галстуке и товарищи пожимают ему руки. “За силу воли!” – кричат товарищи и подымают тосты.

То грезилось, что он бухгалтер-гомосек, что он в камере за растрату, что его насилуют – а ему не больно, и от этого он чувствует себя главным и его бьют.

А то снилось, что он кандидат медицинских наук, и знает, как победить рак, но не говорит, потому что в стране - безрыбье…

Косые вовнутрь имеют идиотское, но беспомощное и потому доброе выражение лица. Чтобы поймать взгляд, сфокусированный на носу, нужно приблизиться к косому вовнутрь до расстояния шёпота. Такой взгляд сокращает дистанцию.

Иное дело – косые наружу. Их глаза пугают. Безумные параллели Лобачевского, которые не пересекаются. Дермантинкин был косой наружу и стеснялся красивых женщин. Тем более, что он катастрофически лысел.

В промежутках между припадками махрового онанизма он читал книги или писал – бесконечную – свою. Своя нравилась больше, но читать её было грустно. И он читал чужие. Или попросту размышлял.

…Ильф (или Петров?) в дневниках своих заметил вроде того, что “собаку съев” на поприще смеха, сам не знает ничего смешнее простого русского слова “ж…”.

…Очень смешными становятся имена фигурантов истории, если к их фамилиям приспособить не менее простое русское слово “НИКОЛАЙ”: Николай Эйнштейн, Николай Наполеон, Николай Гомер…

Причём, это распространяется и на фигурантов истории сугубо российского разлива: Николай Ленин, Николай Гагарин, Николай Пушкин…

Не в этом ли трагедия последнего российского императора?

…ещё смешнее использование необиходной приставки БЗ:

Правило: настоящая приставка употребляется исключительно перед словами, начинающимися буквой Д: Тихий БЗдон, БЗденьги, БЗдевушка…

Исключение: ВзБЗдБЗднуБЗдать [взнуздать]коня… (если он после оного – конь.)

(А.Д. Дермантинкин. Из ненаписанного)

Всякий заиленный ручеек имеет своё заповедное имя. Всякий замусоренный овражек – своё. Имена эти, по обыкновению, бывают корявыми и звучными, как поцелуй тракториста. В совокупности всё это добро называется “малой Родиной” людей, брызгающих из местных ручейков на местных девок, пропивающих получки в местных овражках и именующихся проезжими “местные” же. Местные агрессивны к проезжим и генетически небезупречны. Столицами “малых Родин” бывают захолустные городишки. Столицей “малой родины” спецкора районной газеты журналиста Дермантинкина был посёлок городского типа Гулькин.

Захолустные городишки востребуют славы, потому что даже ягодичный прыщик нет-нет, да напомнит о себе зудением. Желание малой родины быть воспетой, находит горячий отклик в сердцах творческих личностей, таланты которых, в силу скрытых от них причин, не нашли признания на областном и более высоких уровнях. Тогда возникает Поэт, вкруг которого группируются “творческие товарищи”, образуя литературную студию.

Дермантинкин презирал посёлок городского типа Гулькин не за то, что родился в нём, а за то, что вернулся в него умирать, двадцать лет отколесив по свету репортёром и даже издав некогда книгу очерков, но так и не нажив себе достойного угла в лучшем месте страны, не сыскав своего Рио. Он презирал Гулькин за то, что тот не видел столько, сколько повидал он, репортёр Дермантинкин, и что с “малой родиной” ему скушно. В Гулькине он любил только крышки канализационных колодцев, над которыми в глухую зиму тает снег и голуби клюют прошлогодние семечки. Миражи весны. Посёлок был маленький и Дермантинкин знал крышки наперечёт – их было девятнадцать. Мысленно он пронумеровал их. Самой лучшей была крышка №7 на отшибе посёлка, в неасфальтированном проулке. Живая дышащая земля просыпалась там первой. Дермантинкин любил в себе эту любовь к дышащим зимним колодцам. И ощущал творческие силы. И нередко писал стихи.

“Аркашон – климатический курорт во Франции” (Из БСЭС). Прости, Аршинов*, но слово-то какое противное…

(*Аркадий Аршинов – региональный поэт-униформист, в смысле, форма у него универсальная, в смысле, поэтическая…)

Ежедекадно Дермантинкин руководил районной литературной студией и ненавидел студию за то, что занятия в ней, по указанию руководства местной библиотеки, проводились раз в декаду, а не раз в неделю или раз в две недели, что было бы гуманней, потому что Дермантинкин, как любой нормальный человек, организуя свою жизнь привык руководствоваться не числами месяца, а днями недели. Но за руководство студией он имел материальную отдачу и потому раз в декаду садился в библиотечном зале, подальше от кафедры и, прикрыв ладонью свои незлые, хотя и косые наружу глаза, слушал бушующие декламации студийцев.

Студийцы боготворили своего руководителя за то, что он регулярно публиковался в областной печати и читали себя долго и упоённо. Они вожделели его внимания, они бились за Гулькин Парнас! Бездарности нужна похвала, иначе она гибнет и становится ударником коммунистического труда.

Потом Дермантинкин вставал и говорил…

Он был высок, но не настолько, чтобы стать вторым Шакилом О’Нилом, он был некрасив, но не настолько, чтобы стать роковым любимчиком женщин… он писал стихи, но они нравились не всем – и он не мог утверждать о своей талантливости, в то же время стихи его не всем не нравились, и он не мог утверждать о своей гениальности. Он был неудачником, как может быть неудачником генетически безупречный томатный куст, которому не достало доброй лопаты дерьма, чтобы забросить крону за головы своих менее породистых соседей по грядке. И этим дерьмом была жизнь. Он побаивался настоящей жизни и нигде не пускал корней глубоко.

Он был 25 кадром литературного процесса. Литературный процесс – не судебный. Но оправдательных приговоров там не бывает. Никто, кроме него, этого не понимал. И потому Дермантинкин пил.

Литературная студия ПГТ Гулькин была “театром одного монтёра”, подкручивающего “шурупы” благодарной публики.

Студийцы хиповали в розовых очках и радовались жизни. Все были не бездарны, и все – бездарны, потому что дар божий – не яичница, а те жарились на одной сковороде, да ещё бока переворачивали, как караси заживо. Им было хорошо друг с другом, потому что они хвалили друг друга. Им не был тесен Гулькин Парнас. Бездарности нужна похвала, иначе она гибнет и становится ударником коммунистического труда.

Студийцы скрупулезно и настойчиво воспевали “тучные поля” и “широкие просторы Родины”. Но куда чаще, хватаясь за перо опытные трактористы и доярки, забывали о близких им “привольных лугах” и поэтически “грустных коровьих глазах”; одни напяливали на себя жеманные маски средневековых трубадуров, другие – и это было фатальнее, читали столичные журналы и слышали слово “постмодернизм”.

И то и другое – ложь, - думал Дермантинкин, - все они бегут от своей скудной, обречённой жизни. Урожаи “тучных полей” гулькинского района давно ввергали в уныние областное руководство, а “широкие просторы Родины”, как шагреневая кожа, исполняя прихоти сильных мира сего, сжимались до лоскута Кремля. И Дермантинкин жалел студийцев. И жалел себя. Он не умел объяснить им, что нет белого и чёрного, что чёрное – только тень белого, а белое состоит из радуги цветов спектра. Что можно любить даже крышки канализационных колодцев…

И кричал:

- Само слово “постмодернизм” - оно не говорит ничего, кроме “то, что после модернизма”. Под таким соусом может быть подано любое блюдо. Так, понос может оказаться “постревматизмом”, только потому, что случился опосля, как отстреляла поясница!..

Но на библиотечную кафедру подымалась пышная работница районной администрации Анечка Копытникова, студентка-заочница, мать троих детей, и, приопустив ресницы, читала:

Глядя на сумму событий,

Что составляют судьбу,

Не совершая открытий,

Я ковыряла в пупу.

- Зачем?! – взрывался Дермантинкин.

- А у меня продолжение есть! – обижалась Анечка.

Не для того, чтобы руки

Глубже засунуть в живот.

Я ковыряла – от скуки.

Скушно мне сделалось. Вот!

И, вдохновляемая алчущей своего часа славы публикой, продолжала:

Сердце моё, ты – разбито!

Как у боксёра – лицо.

Как у кобылы – копыта.

Как у старухи – корыто…

Как у танцора…

- Стоп! Чего как у танцора? – вопрошал Дермантинкин.

- Того… - Анечка насупливалась.

- Причём тут вообще танцор, барышня?!.

- Притом… Я плохого танцора имела ввиду.

Голос подавал Андрей Грудин, разнорабочий хлебозавода, человек с удивительным, как большая весенняя картошка, лицом. Он опубликовался в районной газете и был очень важен:

- Нельзя так писать! Двойная метафора! Пошлый постмодернизм!

Тогда Дермантинкин хватал в кулак рот и выскакивал в библиотечный “предбанник”, хохоча до спазмов в желудке...

…когда правда жизни сталкивается с прозою жизни, образуется правда прозы – это когда Паша Ангелина, поперев трактор, лихо им пашет; или проза правды – когда та же Паша Ангелина, попёртая трактором, матюкаясь, его чинит.

…безусловно, слова ФАКЕЛ и УЮТ – глаголы! Я бы не рискнул остановиться в гостинице с вывеской “ЗДЕСЬ – УЮТ!”. FUCKЕЛ я такие гостиницы…

…РТУТЬ – очень редкий глагол. Совр.: что делают? - ртут; устар.: что делають? - ртуть. (Пример: “Что за волны, что за муть? Пескари сазана ртуть”.)

…есть возвратная частица “ся” (себя). А почему нет возвратной частицы “мя” ( меня)? Потому что это непедагогично: хорош был бы милиционер, который бы вглядываясь в шевелящиеся кусты за танцплощадкой вместо привычного “Это кто там дерётсяСЯ?” кричал “Это кто там дерётМЯ?”. Это не возвратная, это развратная частица!

…что общего между словами “хуй” и “вобла”? Оба солёные и у обоих залихватские хвостики на конце. Между тем, хвостик слова “хуй” явно зрим при написании и чтении, а хвостик слова “вобла” только подразумевается у воблы, как таковой, образ которой подспудно словом “вобла” вызывается. Следовательно, хуй более рыба, чем вобла?

(А.Д. Дермантинкин. Из ненаписанного.)

…а вообще, пиши! – снисходил до Анечки Андрей Грудин, - Надо писать! Кто ты будешь, если не будешь писать? Кто мы все будем?!

И водружался на кафедре.

Андрей Грудин знал поэтические термины и ценил в поэзии точность описания. Несколько последних лет он создавал стихотворные жизнеописания классических композиторов и вечерами просиживал в библиотеке, выискивая старинные, редкие и звучные слова. Вчера он сделал про Баха:

…В голубых чулках и плисе,

Бах – форштевнем корабля –

завивает букли мыслей

в половодь музыки, бля!

- Или так! – Андрей Грудин обожал варианты:

…В дорогих очках и лисьей

шапке, Бах – в веках, поди,

созидал себе паблиси-

-ти, тудысь его ети!..

- А можно вот так…

Дермантинкин закуривал в сенях и слышал следующего оратора.

Это – мелкий и тихий Куськин, зоотехник, по распределению, городской, за что битый местными, тайно влюблённый в Анечкину подружку Лерку, свою сослуживицу. Он неимоверно путано, побледнев, рассказывал, что решил поэкспериментировать с формой:

Две голубые ковриги –

гири мои и вериги –

грел я под ригою в Риге…

Анечкина подружка Лерка, прыскала в бледные кулачки, кричала Куськину:

- Ты что имел ввиду, про ковриги, дурак?

- Ничего. Аллитерацию…

- Дай сюда листок! - подымался Андрей Грудин. Хватал вспотевшую, скомканную бумажку, долго вчитывался.

- Что там у тебя о любви к музыке?

- Ты же прочитал…

- Нет, ты всем скажи, раз написал!

- Григом гремучим грешил…

- А про любовь?

- Гремлены выгрызли грудь….

- А о женской фигуре?

- Грубая груша реглан…

- А спереди?

- Гранулы грудей горчат…

Куськин то ли сопел, то ли всхлипывал.

- Балбес ты, Куськин! – Андрей Грудин шлёпал “экспериментатора формы” бумажкой но конопатому носу, - На такую фигню талант размениваешь! - тут лицо-картошка светлела, - вот, послушай, как у меня:

На таком мы стояли крутом берегу,

что зажмурились, глаз не хватая,

и волна уступала волне на бегу,

как сидячее место трамвая…

- Как думаете, что это? – строго обращался Андрей Грудин к залу; он всегда так спрашивал, по прочтении: что это?

И тут же читал из своего “японского”, танку:

Кони в поле несутся

в высокой траве

отыщешь их яйца…

И снова вопрошал:

- Что это?

- Говно это!.. – хотелось прошептать из-за двери Дермантинкину загробным голосом, но он пересиливал своё ребячество, входил в зал, хвалил Андрея Грудина, указывал на тупиковость формальных поисков Куськина, призывал к серьёзному отношению к творчеству…

- То, что искусство игра, говорит бездарность, серость, неспособная не то, что произвести, но даже осмыслить масштабность, “мясистость”, акта творчества. Творчество – внешнее выражение внутреннего содержания. Искусство вообще – всего лишь форма того неподъёмного явления, содержание которого – человек… - ужасаясь себе, возглашал Дермантинкин наставнически, глядя левым глазом в окно, где душистой позёмкой кипела парная, уютная, почти деревенская зимушка, а правым глазом – на дверь районной библиотеки, дощатую дверцу – в зиму…

Потом он шагал домой, задрав воротничок, облокотившись бочком о метель и прикладываясь к запазушной “чекушке”. Он задирал голову глотнуть – а там снежинки, как мотыльки, пылили под редкими фонарями. Его молодая лысина поблёскивала и Дермантинкин думал в рифму.

…Я не скажу, что не был –

И не скажу, что был.

Всё это – только небо,

Пущенное в распыл…

(А.Д.Дермантинкин. Поэма “Гагарин и ангелы”. Из ненаписанного.)

…на небесной магистрали

смертному – до смеха ли?

Ангелы, что вы сказали?

Ничего?..

- Поехали!

(А.Д.Дермантинкин. То же)

Иногда в его дом приходила женщина – Клавдия Васильевна, работница поселкового кирпзавода, она делала уборку, а он чистил картошку, после чего они садились за стол и он рассказывал ей про некое рукотворное море в казахстанских степях, и как однажды, отбыв за “материалом” на катере рыбохраны, он попал в перестрелку с браконьерами и даже был ранен, и Клавдия Васильевна, не слишком его слушая, качала головой и чинила его пальто, а Дермантинкин думал, как всё-таки хорошо с ней. Потом они расстилали постель и, обнявшись, смотрели телевизор.

Однажды Дермантинкин вернулся домой позже и пьянее обычного и сказал Клавдии Васильевне, что его старая книга переиздана, и что намечается приличный гонорар.

- Знаешь, - сказал Дермантинкин, - я себе непременно компьютер куплю, в нашей глухомани компьютер – не последнее дело, правда. Книжку новую нашлёпаю, да?

Клавдия Васильевна улыбнулась:

- Конечно, тебе нужно!

- А, ну его, компьютер, - Дермантинкин махнул рукой, - мы лучше шубу тебе купим! И мне шубу! Или дублёнки, Клаш?

И водрузил на стол бутылку.

- Или… поженимся?

…труп гражданина Дермантинкина Алексея Дмитриевича, 1957 года рождения, проживающего в посёлке городского типа Гулькин Верхонижней области, обнаружен бригадой путевых обходчиков в районе железнодорожных путей у разъезда 24-й километр в 23.15 по местному времени. Предварительный осмотр тела потерпевшего судебно-медицинским экспертом Гулькинского участка Управления транспортной милиции ГВЖД позволяет сделать заключение, что смерть потерпевшего наступила между 18.00 – 19.30 часами в результате нанесения потерпевшему множественных колото-резанных ранений в область грудной клетки и живота из которых, по меньшей мере, два могли спровоцировать летальный исход.

…первичный опрос свидетелей происшествия показал, что при потерпевшим в момент нападения могла находится крупная сумма денег.

…по оперативным данным к разработке, как предполагаемые участники преступления, приняты братья Овцоевы, проживающие на территории района по временным разрешениям в статусе беженцев…

(из рапорта старшего оперуполномоченного УВД Гулькинского р-на Верхонижней обл. Сиренева И.В., 10.11.1998 г.)

Наутро Клавдия Васильевна отпросилась с работы и в последний раз убрала в комнате Дермантинкина, не забыв забрать его почту и аккуратно связать в узлы и составить в уголок его многочисленные криво исписанные бумаги которые, она знала, он очень бережёт, и побежала по поселковым знакомым собрать денег на похороны. Вечером она была в морге и умолила тамошнего штатного плотника сбросить цену на его скорбный товар, потому что денег было совсем немного.

А потом она опять пришла туда, где живёт Дермантинкин, сварила ужин, покушала, прибрала посуду, включила телевизор и села штопать пальто Дермантинкина. И вдруг, бросив работу, ткнулась лбом в куцый воротничок и жалобно, тонко заплакала.

Нежданно ударил крепкий морозец и грузовичок с траурным полотнищем, покряхтывая, скользко пробрался на погост сквозь пар, выдыхаемый люками колодцев… На кладбище выступил заместитель Главы администрации Гулькинского района по хозчасти и нашёл немало добрых слов в адрес покойного Дермантинкина; выступил и редактор районной газеты, сообщивший, что двенадцать лет тому назад у покойного вышла в Москве книга очерков “Море Степь” и что книга эта интересная и нужная, и в местной библиотеке лежат два её экземпляра, а выдержки из книги непременно напечатают в субботнем номере… и что вообще не умеем мы разглядеть человека, покуда он рядом… На похороны сошлись студийцы и Андрей Грудин прочитал над тёплым земляным холмиком стихи.

На похороны не пришла только Клавдия Васильевна. Наверное, ей одной это была действительно больно. Она осталась в доме и шинковала лапшу, которую ненавидел Алёша.

…нет ничего бессовестнее написания биографии, потому что судьба человека – вектор, а судьба человека, завершившего свой земной путь – вектор, нашедший свою конечную точку. То бишь, отрезок. Биограф же занимается навивкой судеб на бигуди.

Ещё бесчестнее биография государства. Биография государства являет собой совокупность биографий людей, поневоле его населяющих. Здесь возможны два варианта. Если векторы человеческих судеб сливаются в один жирный вектор, то государство тоталитарно. Если векторы образуют в беспорядочный клубок, то в государстве бардак. Биография тоталитарного государства смешна, потому что в нём есть место подвигу. Биография государства, в котором бардак, скушна, потому что в ней нет места человеку.

Промежуточное состояние, когда векторы человеческих судеб располагаются параллельно и существуют вроде бы обособленно, но по сути имеют общую точку приложения сил, характерно для государства демократического. Но там я не родился.

По иронии судьбы я родился на Родине… Конечно, о мёртвых либо хорошо, либо ничего. Я не могу писать ничего, потому что не могу не писать. В конце концов, я – автор. И не могу писать хорошо, потому что хорошо то, что хорошо кончается, а конца и края Родине моей нет.

Ещё сложнее дело обстоит с судьбами Родины. Судьбы Родины не имеют ничего общего с великолепными природными ландшафтами, на которых она, в силу скрытых причин, собственно, располагается, но самым трагическим образом влияют на судьбы последних.

Родина исторически занимает циклопическую территорию. В свое время предки моих предков не сообразили, что если люди теснятся на разных сторонах света, то посередине – пропасть. По стечению обстоятельств в Европе оказалось всегда тепло, и в Азии всегда тепло, а на Родине то жарко, то холодно. Издержки пространственных и климатических условий Родины позже оценили потомки предков.

Судьбы Родины – это поднятая на высоту, с которой трезвые разбиваются, целина, вырубленные ребром ладони по кадыку леса, повёрнутые реки, и, соответственно, “повёрнутые” на этом люди. Однажды Родина очень загордилась метрополитеном. В Лондоне это событие свершилось добрую сотню лет назад.

Когда Канадский фермер “на гора” выдавал по 150 центнеров с га, Родина вела битву за урожай в 15. Она возвращалась с поля боя голодной, но не побеждённой.

Потом судьбами Родины стало народное хозяйство. Народное хозяйство являлось плацдармом стратегического наступления Родины на природу и её человеческие ресурсы. Народное хозяйство состояло из заводов и фабрик, которые производили то, что не едят: самые большие танки, самые тяжёлые самолёты, самые бумажные котлеты, самое обезжиренное молоко.

В какой-то момент у Родины пожижело в брюхе и геологи определили, что это – от недров. Потом пошли газы. По закону подлости Мерфи, как бутерброд падает маслом вниз, так и недра Родины оказались под слоем её населения. И Родина круто забурилась…

Историческое лицо Родины фактурно.

Когда-то Родина воевала, чтобы называться Советской, позднее воевала, чтобы таковой не называться. Воевала сама с собой – била левой рукой по правой, правой по левой, обеими – по морде, и мордой – о столешницу. После этого она так похорошела, что вызывала лирическую дрожь у певцов своих просторов…

(А.Д. Дермантинкин. Из ненаписанного.)

* * *

Лев Толстой не признавал музыки Сурикова, в свою очередь Суриков не признавал картин Толстого. Как они уживались в своём XIX веке – загадка.

(творческий факт)

Всю жизнь хотел овладеть гитарой – но мешали струны!

(щипковый факт)

- Вот здесь и устроимся, - Виктёр взглядом обозначил место для ночлега среди двух насупленных, истощённых возрастом тополей на берегу.

Наименование реки

Длина

Средний

расход

воды

Произведение

длины на средний расход воды

БЕЛАЯ (Юж. Урал)

1430 км. или 1430000 м.

970 м³/с.

1387100000 м⁴/с.

ЛИМПОПО (Юж. Африка)

1600 км. или 1600000 м.

800 м³/с.

1280000000 м⁴/с.

Тогда разница произведений длин рек на средний расход воды составляет:

(1387100000–1280000000)/(1387100000/100) = 7,7211448 % – что укладывается в пределы статистической погрешности, но не укладывается в голове.

(факт без комментариев)

Мы принялись за шалаш.

- Сыро здесь будёт! – подал было голос Кирилл но, махнув рукой, двинул на рыбалку.

- Нормально здесь будет! – Виктёр склонился, бережно разгладил неподатливую позднюю траву. Пристально принюхался. Расстегнул рюкзак.

- Виктёр, и ты эту ересь из дома пёр? – я увидел, как тот достаёт пакет с солью и пару красных кирпичей и рассмеялся рифме.

- Ну, пёр… - Виктёр был меланхоликом. За это я его любил.

Он высыпал соль на землю, растёр друг о друга над ней кирпичи, бережно собрал порошок.

- Готово снадобье!

Виктёр аккуратно обсыпал “снадобьем” наш импровизированный бивуак по периметру. Это заняло время.

- А на фига всё это? – Кирилл вернулся и был не в духе.

Ни рыбки не поймал.

- На соль лоси придут, они её лижут… А с кирпича у лося понос, он всё тут нам и заминирует… По полной программе.

- Лосиного дерьма нам тут не хватало? Да?

- Верно. Лосиного дерьма не хватает. Без него грибы не взойдут, грибочки… - и Виктёр засопел (он представил возбуждённый красный оогоний либо антикарп… точно Виктёр не знал, хотя знал о грибах больше, чем предписано знать неженатому высшему примату).

- Что ещё за грибочки?..

Виктёр вопрос проигнорировал, повернулся ко мне:

- Какое давление сейчас?

Я вгляделся в тусклый циферблат часов – особенные, подарок тестя – таймер, барометр и ещё чёрт те чего в одном флаконе.

- 730… к буре тянет.

- К дождю! – Виктёр улыбнулся, - в натуре, будет нормальный дождь. Капли упадут прямо на лосячьи мины. И гриб попрёт. Они всё понимают, грибочки. Их дождик. Грибной.

Виктёр был моим другом. Настоящим другом, в плечо которому не стыдно уткнуться, засыпая, в сыром, насквозь продутом осенью лесу на побережье чужой реки. Он был давним моим другом. Ещё с тех незапамятных пор, когда мы были совершенно нищими. Ни квартирами ни обросли, ни тачками, ни прочими приятными причиндалами. А две обезжиренные поверхности хорошо склеиваются…

- Зато кусок мыла ловко выскакивает из кулака! – так всегда говорит Виктёр.

И он прав. Поэтому он и ушёл от нас. В свой лес.

Я вспоминаю, как, наверное, лет пятнадцать назад, мы вчерашние школьники отправились сплавляться по Каме на двух притороченных одна к другой лоханках – резиновых “Агиделях”. И как попали в настоящий шторм, с волнами, наверное, до пупа. И как одна лоханка дала течь. Воздуху. И сжалась до размеров страха. И обхватила мои ноги холодной, беспомощной резиной, не давая даже дёрнуться. Виктёр тогда меня спас, чертыхаясь. Не мог он меня не спасти… Я бы тоже его спас, придись так…

Мне снится, что я космический полицейский и что Кирилл космический полицейский и мы гонимся за какой-то дурой в красивом скафандре, чтобы её трахнуть. Кирилл умеет летать, и я умею летать, но на мне шикарные альпийские ботинки за 3000 р. и они тянут меня вниз. Я ложусь на воздух, как на воду, отталкиваюсь от земли, делаю длинные прыжки, как американцы на Луне, но ботинки мешают.

- Скинь ботинки! – оглядывается Кирилл.

- А ты покупал?!.

- Скинь ботинки, козёл, не догоним!

Зря он сказал мне “козёл”.

Я вожусь со шнуровкой, освобождаю ноги и воспаряю в космос…

… - На вот, держи пистолет! – кричит Кирилл – дура в скафандре бьётся у него в руках как огромная сиреневая лосось, - пристрелишь её!

- На хрена пристреливать, - удивляюсь я. - Мы же хотели её трахнуть!

- Трахнуть?! – Кирилл пунцовеет, - это же моя жена! Ты посмотри только!

Я заглядываю в гермошлем – она совсем не похожа на его жену, на жену Кирилла. Она высокое зеленовласое создание с хнычущими глазами. И парой-тройкой титек.

- Какая же она тебе жена?

- Жена! – орёт Кирилл, - мне-то лучше знать, кто моя жена, а? Пристрели её!

- Сам пристрели, раз твоя!

- А ты бы свою смог? У тебя сердца нет!

- Хорошо, - говорю я, - раз ты не разрешаешь её трахнуть, я пристрелю твою жену. Только ты не должен подглядывать.

Кирилл растворяется среди светил. Я воровато озираюсь, расстёгиваю ширинку моего скафандра, вакуум приятно обдаёт яйца, плавки парусят под солнечным ветром. Дура улыбается, как глухонемая.

Я кричу ей в лицо:

- Ты правда его жена, да?..

Мелкое, знобливое колочение сердце меня будит. Потрескивает костерок, пережёвывает лениво первый редкий листопад. Я ворочаюсь.

Виктёр услышал меня, просопел:

- Ты чего там?..

- Ничего… Дерьмо приснилось мне. Такое дерьмо!

- Что за дерьмо-то?

- Да ну его!… … - я закурил, подсобил руку под подбородок.

- Отходя ко сну – не мудрствуй… И не привидится лихого.

- А шёл бы ты!

Виктор потянулся.

- Я во сне не хожу. Во сне ходят либо лунатики, либо энуретики. На другой бок перевернись, поменяй центр тяжести мыслей!..

Вокруг тяжело переступают массивные тени, кожистые губы скрипят солью. Лоси пришли?

- Ты правда его жена, да?

…сон, сволочь, начался со старого места. Ненавижу такое! И ничего не могу поделать. Зеленовласое создание лезет в лоб, как кумарной на стенку.

- Ты правда его жена, да?

- Тебе не всё ли равно, мудак? – у создания, оказывается, приятный голос. Небольшой, но милый.

- Ну, ты, полегче на поворотах! – я сдираю с неё шлем, сдираю с себя. Мы целуемся продолжительно и содержательно, в засос. Рот у неё пахнет мелкой речной водой.

Я щупаю её скафандр – ищу титьки, потом попку, потом пуговицы, замочки, кнопочки, петельки…

Зря он сказал мне “козёл”…

Ни фига нету замочков, кнопочек, петелек! Скафандр литой. Целиковый! Ох, сука астральная!..

Я просыпаюсь окончательно. В холодном поту. Сырость ломает мне кости… Ты не спала на земле девятнадцатого октября? Никогда?

- Что я, дура?

- Ты права. Ты не дура. Ты…

Чёрт возьми, да с кем я разговариваю?..

Наши все ещё спят. Виктёр глухо храпит… Кирилл, то ли молясь беззвучно, то ли зайдясь беззвучным же матом, шевелит большими растресканными губами – он лежит в перевёрнутой резиновой лодке, словно подоткнувшись низким туманом из речной поймы. Я всматриваюсь – и глаза у него открыты… Едва-едва дождит. Или это плачет туман? Я слышу тонкий, пряный аромат, от которого кружится голова и сердце становится маленьким и прохладным…

…мы все спали в ту ночь. И все мы видели сны, потому что нельзя видеть сны, не спя, и, значит, нельзя спать, не видя сны. Не видел сны один Кирилл. Вернее сказать, не видел сны он не один, а вдвоём со своим “эго”. Что такое это “эго” я затрудняюсь объяснить, но знаю, что это важная составляющая Кирилла; и знаю, что Кирилл не спал – глаза его были распахнуты Млечному пути, который всегда открыт созерцателю ясного осеннего неба; мысленно он всё ловил рыбу. И шевеление больших растресканных губ его, замершего в перевёрнутой резиновой лодке, подоткнутой низким туманом, было только шевелением его нутряной тоски. Он ненавидел рыбалку. И мысленно ловил ненавистную ему рыбу не потому, что любил это занятие, а потому, что ненавидел свои сны (к этому мы ещё вернёмся), и потому готов был мысленно ловить рыбу, но не спать…

После смерти мы все увидим сны, желанные нам. А пока каждый видел сон, пришедший на ум.

Кукову снился ветер – этот ветер гулял в его голове; ветер влетал в левое ухо, чтобы вылететь сквозь правое; ветер пах белоснежными звёздочками – снежинками, синими в полусвете полуночи – и Кукову было приятно.

Ветер выносил из головы Кукова житейские вопросы, закостеневшие в проблемы, и наметал в углу (с наветренной стороны черепа) прохладные сугробы, которые таяли, бодрящей влагой проливаясь из ушей.

Во сне Куков любил своего школьного товарища – соседа по парте через ряд направо – Вовку, ГТОшника с тонким торсом – во сне же он, Куков, писал ему записки “Давай дружить?”, но тот не отвечал. Куков писал снова, но Вовка рвал записки и косился на Кукова осуждающе. Куков писал снова и снова. Много уроков сменилось, много утекло воды. Вовка отпустил бороду и женился. И тогда во сне Куков расплакался, размазывая по щекам тушь…

(сон Кукова)

Боо Сой сидел посреди весенней тундры на мшистой кочке, полной молодого солнышка. Он мурлыкал под нос песню народности кокуй, в переводе на текущий язык настоящего текста звучащую, что-то вроде:

…Фотографы снимают горы

пьяницы снимают пробу

охотники снимают медведя

штангисты разминают мышцы

пьяницы разминают стаканы

охотники разминают медведя

женщины натягивают чулки

пьяницы натягивают глотки

медведь натягивает охотников…

Коричневыми ступнями Боо Сой зажимал камень, по которому ухватисто наносил удары другим камнем, радуясь спорой работе. Боо Сой делал каменные топоры. Изредка к нему приносились геологи на “Хаммерах” и представители народности кокуй на оленях. Геологи покупали топоры за бусы – шерстяные ниточки, унизанные стеклянными шариками в которых – если приставить к зрачку – тундра казалась уютно-маленькой; с кокуями Боо Сой разговаривал на родном языке.

Вдруг близ Боо Соя материализовалось непостижимое тело: в воздухе, не касаясь травы висела массивная, младенчески розовая задница, по бортам которой болтались изнеженные, как будто не знающие скелета, руки.

- Босой! - глухо сказала задница, - Выручай!..

- Ты кто? – испугался Боо Сой и мысленно воззвал к духам.

- Кто?!. Конь в ландо! – ломкие руки с усилием развели в стороны жирные ягодицы. Среди складок открылось лицо.

- Куков?! - Боо Сой испугался ещё больше, - Что с тобой, Куков?..

- Ничего… - несамортизированный тугими “полушариями” голос раздался явственно, - Я в глубоком анусе! Помоги, Босой!

Дыхание “Кукова” было нечисто.

- Духи метаболизма помогут тебе, Куков, - сказал Боо Сой и, высунув язык, принялся аккуратно вырезать на бивне мамонта что-то из детства: он, Боо Сой и отец его, Боо Лван, охотятся на огромного кита. Народность кокуй никогда не охотилась на кита, потому что боялась его, но весенняя тундра в запахах своих солёных мхов берегла аромат океана и Боо Сою хотелось, чтобы – на кита…

(сон Босого)

Во сне Кока царил на верхних, привилегированных нарах камеры. Нары были исполнены в виде трона. Подголовник и седалище обиты были дорогой джинсовой тканью с карманами (“Dizel”, бля! – удовлетворённо отметил Кока). Подлокотники украшали бесцветные камни типа алмаз. Кока ощущал себя мордатым, отъетым бугаём, он тряс головой чувствуя тяжесть жирных небритых щёк и с удовольствием разглядывал свои огромные волосатые руки с пальцами-сардельками, голубыми от вытатуированных перстней.

У двери обречённо сидел Босой.

- Ша, Босой, “парррашу” выноси! – безучастно сказал Кока, выцеживая сквозь зубы длинную слюну – на потолок.

- Так, она пустая, пахан! – Босой развёл руками.

- Пустая? – Кока-пахан нахмурился.

- Сукой буду – пустая!

- Так, навали!

- Так… не ел…

- Кто не ррработает, тот ест! – Кока-пахан шевельнул бровью. Немедленно услужливые руки “шестёрок” подняли его могучее тело, подхватили и удерживали над “парашей”, пока Кока-пахан, ухмыляясь, наваливал её “через немогу”.

- Была пустая – стала полная! – лениво пошутил Кока-пахан, - Выноси, Босой!..

Камера засмеялась, заквохтала десятками щербатых ртов, зашлась аплодисментами, переходящими в овации, когда все встают…

По малому бы на Босого, для триумфа… - пришла Коке идея, но по малому не хотелось. Вот ведь, - задумался Кока, - когда по малому – не обязательно по большому, а когда по большому – то обязательно и по малому… С чего бы такое?..

(сон Коки)

Итак, проснувшись я слышу тонкий, пряный аромат, от которого кружится голова и сердце становится маленьким и прохладным…

Неподалёку, утвердившись на корточки близ нашего едва живого костерка, что-то жадно едят геологи. Так они сами говорят мне.

- Мы геологи, - говорят они вполголоса. Они оба немолоды.

- Начальник партии, - представляется тот, что повыше, насколько можно судить по его задранным острым коленкам в трико не по сезону. У него интеллигентное, но хмурое лицо.

- Рабочий экспедиции, - представляется другой, горбатенький, с большими руками землекопа-безлопатника, с несвежими буклями из-под “пидорки” машинной вязки, со скомканной, “как куриная задница” рожицей.

- Степан Петрович… - добавляет он, - Присаживайтесь! У него дурацкий кукольный голос, сдавленный тисками неведомой мне тоски.

Я подсаживаюсь к костерку. Пламя язычками тянется к моим ладоням.

- Наша карта бита, - говорит “начальник партии”.

- Геологическая… а то подумает человек… - добавляет Степан Петрович, и кивнув на “начальника”, говорит в сердцах:

- Знать надо, где искать!.. Третий год тут… Тьфу!.. Убил бы тебя!

- Куда тебе! Ты себя-то убить не можешь! – тускло отзывается “начальник партии”.

- Как это?

- А так это… Пьёшь, табачок смолишь, жрёшь, как в последний раз… половыми органами разбрасываешься… И до сих пор себя не убил!

- Родовая закваска! – Степан Петрович ухмыляется.

Мне становится весело с этими людьми. Я спрашиваю:

- А что вы, собственно, ищете?

“Начальник партии” потупляет глаза. Степан Петрович толкает его в бок:

- Да ладно тебе! Сторонний человек! Кому расскажет?..

- Серьгу жена потеряла… Рыбачил здесь, а она, дура, увязалась… Говорил же, чтоб украшения не брала – не в театр…

Мне становится смешно:

- И вы здесь – три года?! Ищете серёжку?..

- А вот три года и ищем! – с вызовом говорит “начальник партии” и повторяет, - а вот ищем! И будем искать, пока не найдём!

- Что, жена напополам распилит?

- Да ну вас… - “начальнику партии” явно не смешно.

Вмешивается Степан Петрович:

- Серёжки его жене любовник подарил… Лютый человек. Пять лет назад на “зону” загремел, а перед арестом подарил ей серёжки. Через десять лет, говорит, выйду – чтоб серёжки на тебе были. Иначе всем – кобздец…

- Ничего, семь лет ещё в загашнике… - выдавливает “начальник партии”.

- Если не амнистируют, - я сочувственно вздыхаю.

- Амнистия не считается! Раз он сказал – десять лет, значит – десять лет.

Степан Петрович грустно закуривает. И прикуривает мне. Мне хочется помочь этим людям, но я не знаю – чем?

- А вы сделайте вторую серёжку! Отдайте, которая осталась, ювелиру – он парную смастерит!

“Начальник партии” с негодованием поднимает на меня неожиданно большие, детские глаза:

- Но… но это же нечестно! Как вы могли!..

- Извините… - я затыкаюсь, меланхолично отправляю в костёр колечки дыма.

- Да ничего! Я тебе сейчас лучше историю расскажу… Мы пока здесь копаемся, столько историй выдумали, а рассказывать некому… вот, к примеру…

Степан Петрович поднимается:

- Один сельский Кибальчич…

- Кулибин!.. – поправляет “начальник партии”.

- …типа того… смастерил ускоритель времени. И так он, сволочь, ускорился, что стал просто невидимка – вроде крылышков колибри. И прокрался к соседской бабе, чтобы её таким макаром выпехать…

Мне становится смешно:

- И что, они сгорели от трения?

- Не, она и пукнуть не успела, как он помер от старости!

Степан Петрович мелко, прикашливая, хихикает.

- А вот я могу рассказать, - у “начальника партии” явно поднимается настроение, - вот, послушайте:

- У одного человека очень болел зуб, ну, так болел, что ни работать, ни с женой… - сами понимаете, - “начальник партии” рывком вздохнул, как после плача, - человек, конечно, пошёл к дантисту и тот ему аккуратно зуб вырвал, совсем не больно – но тот человек имел такой скверный характер, что засыпал этого дантиста жалобами, всячески его поносил – и зуб, мол, спасти можно было, и врач, мол, он безграмотный…

- Есть такие засранцы! – кивает Степан Петрович.

- Ну а потом этот человек каким-то образом изменился, уверовал в Бога, ушёл в монастырь, Библию там из рук не выпускал и, наконец, нашёл этого дантиста. Как вы думаете, для чего? – глаза “начальника партии” стали лукавыми.

- Ну, поблагодарить, наверное… извиниться, наконец.

- А вот и нет! – торжествующе произносит “начальник партии”, - нет! Он сказал: я пришёл, чтобы поступить так, как велит мне святое писание… око за око… И выбил дантисту зуб!..

Они рассказывают ещё много-много историй. И тонкий пряный запах становится всё острее, он обжигает мне ноздри и мне кажется, что я снова засыпаю. Наутро из кармана я выроню странную записку, которую не замечу, но даже если бы заметил, то я никогда не вспомнил бы ни её автора, ни его странного спутника. Просто – никогда…

…мы провели с Вами небесполезное утро и проговорили о многом, не выяснив, между тем, наших философских позиций, что не маловажно для моего отношения к Вашей, молодой человек, личности, как таковой, и наоборот. В наше время колдуны и экстрасенсы публично препятствуют здравому смыслу своими поприщами и артефактами. Я, хотя и не из экстрасенсов, а из рабочих, всё же не могу этого превозмочь. И хочу спросить вас научно. Еще в первобытность мою школьником, будучи в деревне, что, называется, на вольных хлебах, я подмечал за всякой живой и мёртвой природою разного рода недостатки и недомолвки, натолкнувшие меня разочароваться в равновзвешенности бытия и правопостановке креда о его изучаемости. Говоря здраво, бабочка либо оса, в силу женского рода своего наименования, не может, тем не менее, прозываться единственно самкою: так же, как “конь” – не “она”, а “рожь” – она. Почему? Трудно сказать, является высказанный посыл парадигмой или теоремой… Но одно не требует доказательств – членение. Членение сущностей по их ипостасям – суть латифундия. Всякая курица обладает собственной латифундией, которую можно исчислить и заблокировать. Курица является пограничной субстанцией биогеоценоза. Организм курицы несёт в себе закодированную информацию о четырёх квазиагрегационных мировых стихиях, как то: замысел, промысел, масса собственности и сила власти. Замысел есть водворение экзистенции в рамки прогнозируемого, промысел есть потребное выражение репродукции, масса собственности есть функция приличествования и сопутствия и, наконец, сила власти есть презумпция отторжения. Курица философична и левитирует, хотя не летает… В следующем письме я постараюсь самоопровергнуться… Извините!

(из записки Степана Петровича)

ОТВЕТСТВЕННОЕ РЕШЕНИЕ

Дурной пример – это заразительный жизненный опыт

(житейский факт)

Музеи палеонтологии постоянно экспонируют яйца динозавра. С этим ясно… НО! – ГДЕ ЧЛЕН?!

(доисторический факт)

…гр. Карданов П.А., 61 года, поступил в психиатрическое отделение районной больницы ПГТ Гулькин 12.08.80 г. …больной не выражает интереса к общению с соседями по палате и медицинским персоналом, аутичен… в свободное от процедур время читает специальную техническую литературу… от посещения сослуживцами отказался… спорадически у больного развивается состояние острого психомоторного возбуждения, сопровождающееся выкриками вроде “лягушке нужно гулять”… жалоб на соматическое состояние со стороны больного нет...

(из истории болезни Карданова П.А., Райбольница ПГТ Гулькин)

…Карданов П.А., 1929 г. рожд. скончался 5.06.1999 г. Смерть зафиксирована в 11.34 по местному времени. Причина смерти: ослабление сердечной деятельности на фоне ишемической болезни сердца...

(из мед. карты Карданова П.А. Социальный приют, г. Верхониз, 1999 г.)

- Вы чего там, на карьере, с ума посходили?! План срывать?! Столичные стройки заморозить решили?!. Где план отгрузки щебня, где… да, я б твою мать… план? – в телефонной трубке дребезжал фальцет трестовского начальства, - Гляди, Пал Андреич, подведёшь меня под монастырь, я тоже твою задницу прикрывать не буду! Понял меня?

- Олег Иванович, вы же знаете, с техникой вопросы… с людьми, так сказать… август же – разгар отпускного сезона… - директор карьера оправдывался вяло, понимая, что и тот, наверху, такой же подневольный высокому руководству человек, и изменить что либо – хоть ты вывернись наизнанку – не в их силах.

- Не подведи, Андреич! – уже умоляла трубка, - Москва меня в лепёшку размажет…

- Да уж когда я подводил, - заворчал Павел Андреевич, - никогда я не подводил… в три смены пашем, работяг, так сказать, из отпусков повыдергал!..

Павел Андреич промокнул платком лоб, взглянул на часы: 22.30… Ишь ты, трестовские тоже не спят… дёргаются… Пусть тоже подёргаются! Павлу Андреевичу было за шестьдесят, но на пенсию его никто отправлять не собирался, да и сам он не собирался. Некуда ему было собираться. Всю сознательную жизнь Павел Андреевич отдал родному карьеру. ПТУ, работа на экскаваторе, заочный техникум, прорабство, директорство – вот и все этапы небольшого пути. Все эти годы Павел Андреевич достойно обеспечивал выполнение плана, данного свыше. Мастер “разбивал” ему, работяге-механизатору, дневную норму… Начальник смены определял ему, мастеру, месячный объём. Трест “спускал” ему, директору, бессмысленный и беспощадный годовой план. Должность у Павла Андреевича была незавидная. Карьер был ровесником его трудовой биографии и по всем законам инженерной науки функционировать был не должен. Но обоюдная старость Павла Андреевича и карьера имела свои преимущества. Павел Андреевич знал карьер, как никто другой. Он знал в какой декаде какого месяца “полетит” стареющий привод транспортёра, знал, когда уйдёт в запой плановик Полуэктов, и “закрывал узкие места” заблаговременно. К так называемым “ответственным решениям” Павел Андреевич был не приучен и потому, несмотря на своё директорство, не столько помыкал карьером, сколько, единожды впрягшись, примерно тащил карьер на себе. В силу перечисленных обстоятельств Павел Андреевич получил значок заслуженного работника отрасли и был обречён руководить стареющим вместе с ним предприятием до скончания дней. Кому карьера, а мне – карьер, - невесело шутил Павел Андреевич, выпивая. Выпивал Павел Андреевич обычно на работе или дома – в общежитии карьероуправления, потому что нажитую квартиру он оставил жене с маленьким сыном; квартиру жена после развода обменяла на московскую и жила там, изредка позванивая Павлу Андреевичу и делясь творческими успехами или прося перевод. Прошлая жена Павла Андреевича была актрисой какого-то очень маленького (какого – Павел Андреевич не помнил или не знал), но столичного театра. Павел Андреевич познакомился с ней, будучи уже в годах, в областном городе, куда он прибыл на важное производственное совещание. Она остановила его “Волгу” попросила куда-то подбросить. По дороге она болтала с шофёром, рассказывала о своей голубой мечте – стать актрисой, о том, что выросла в детском доме и нет ни денег, не знакомых, ни связей. Она работала на швейной фабрике. Ей было девятнадцать лет и она показалась Павлу Андреевичу красивой – когда она выходила, он протянул ей свою визитку.

Скоро она позвонила и Павел Андреевич перестал ездить в область на служебной машине, а пересел на свою; он снял ей комнату, потом квартиру, потом она переехала к нему и родила. Потом он продал машину и она четыре года училась в Москве в какой-то школе-студии, тратила куда-то большие деньги, а стареющий Павел Андреевич отводил сына в детский сад, после чего отправлялся на работу и давал план; а потом она вернулась и потребовала развода, потому что с таким скушным, невозможным человеком, как Павел Андреевич, её дарование пропадёт…

Павел Андреич выдвинул ящик директорского стола, достал аляповатую железную лягушку, завёл пружину. Лягушка тупо запрыгала среди груд накладных и доверенностей.

- Ты погуляй тут, пока не видят, - подмигнул Павел Андреевич лягушке, - а я, так сказать… - и, тяжело повернувшись в кресле, нашарил в шкафу початую бутылку.

Снова задребезжал телефон.

- Сволочи! – беззлобно сказал Павел Андреевич и почему-то решил не снимать трубку до одиннадцатого звонка. Телефон не успокаивался. Павел Андреевич взял.

- Карьероуправление? Пал Андреич? Вы? Слава Богу! – с погрузочной станции кричала начальник смены, - у нас ЧП! ЧП, слышите? Погрузочный бункер пробило!

- Ну, пробило… - сказал Павел Андреевич. Плечом он прижимал к уху телефонную трубку, сам же кургузо наполнял стаканчик, - ну, пробило… так бери грейдер, расчищай пути. Ремонтников вызови, они на втором участке. Что мне, учить тебя, что ли?

- Пал Андреич… тут такое дело… я прямо не знаю, как сказать… вы приехать должны, сами приехать!.. – начсмены почти плакала.

Павел Андреевич насторожился.

- Покалечило кого? А? Говори, Гаврилова, нормально, что там стряслось, так сказать?

В трубке молчали.

- А ну, говори, что случилось?! – Павел Андреевич занервничал.

- Пал Андреич! – в трубке захлюпало, - приезжайте скорее! Бункер пробило… а там… там… - понеслись короткие гудки.

Павел Андреевич в сердцах бросил трубку, опустошил стакан, задумался на минуту и, сунув в карман пиджачка агонизирующую лягушку, засеменил на двор…

Видавшая виды директорская “Волга” колыхалась вдоль бесконечного забора транспортного участка, когда Павел Андреевич почуял едкий, нехороший запах. Павел Андреевич ухмыльнулся и покосился на шофёра. Тот покосился на него.

- Ты, так сказать, чего ел сегодня, Сань? – спросил Павел Андреевич.

Шофёр промолчал.

- Да ладно, чего ел? – Павел Андреич наддал водителю плечом, - не первый год ездим, чего ел-то?

- Мастак вы поджучить, Павел Андреевич, - шофёр осклабился, - я так понимаю, вы, директора, тоже из плоти и крови? Только машину проветрите, Павел Андреевич, неудобно, если кто сядет…

Павел Андреевич пожал плечами, покрутил ручку стеклоподъёмника и враз по ноздрям его резанула непереносимая вонь.

- Да что тут все, пообсирались что ли… устроили сортир под забором… - пробормотал Павел Андреевич проворно поднимая стекло…

Загрузочный бункер, освещаемый песочным светом прожекторов, представлял собой нависающую над железнодорожной веткой допотопную деревянно-металлическую конструкцию – пирамиду, поставленную “на попа”, в которую по транспортёрам из дробильных барабанов поступал откалиброванный и промытый товарный щебень. Опрокинутую вершину пирамиды венчал люк, посредством которого производилась загрузка железнодорожных платформ.

Сейчас люк, безвольно позванивая, болтался на расхлябанных шарнирах а под ним на рельсах, кипя и расползаясь, бугрилась тёмная, жутковатая масса.

- Что там у вас? – заорал Павел Андреевич, с трудом, зажимая платком нос, продрался сквозь молчаливую толпу сменных рабочих… и окаменел.

… к месту аварии, высоко подбрасывая импортные туфли, подоспел запыхавшийся технолог, молодой специалист и он же неосвобождённый парторг.

- Вот, так сказать, - развёл руками Павел Андреевич, - полюбуйся, Василий…

Парторг машинально ткнул в жижу пальцем, понёс было ко рту. Павел Андреевич дёрнул его за рукав:

- Ты что, Вась, говно жрать собрался?

- Дерьмо? – удручённо переспросил парторг.

- Говно, Вася! - уточнил Павел Андреевич… - Что скажешь?

- Кубов пятьсот - шестьсот… - машинально оценил парторг-технолог масштабы беды. И осторожно принюхался к пальцу.

- Точно, оно… но… откуда?!. Из бункера? – спросил парторг с непонятной надеждой в голосе.

- Из бункера! – подтвердил Павел Андреевич, - Гаврилова видела, как выпало.

Павел Андреевич обвёл взглядом ряды рабочих. Никто не улыбался.

За спиной запричитала Гаврилова:

- Пал Андреич! Десять полувагонов на тупике… московские! Загрузки ждут! А мы…

- А что мы? – ехидно переспросил Павел Андреевич, - что мы? Мы на путя навалили?

- Тут разбираться надо, - из толпы работяг подал голос бригадир, - это же фантастика! Может, в область сообщить? Или в газету?

Рабочие неуверенно рассмеялись.

Вперёд шагнул парторг.

- Чистить надо сперва, а потом разбираться. – раздражённо сказал он, - В авральном порядке чистить пути и ставить вагоны. План не терпит! А сейчас закрепить люк и - дробилку на полные обороты…

- Ну, а вы поезжайте, Павел Андреевич, - парторг аккуратно обтёр руку листом лопуха, снова понюхал палец, - поезжайте, отдохните… я тут сам всё организую, - и крикнул энергично, - А всем – приступать к чистке!

- К чистке… – безучастно повторил Павел Андреевич и пристально посмотрел вверх, в небо, еле видимое за лучами прожекторов.

- Чистить, значит, будешь? – вдруг осмысленно и недобро сказал Павел Андреевич, сверля взглядом парторга, - решил, значит, Вася-Геракл конюшни вычистить и орденок, так сказать, заработать? Или премию квартальную? Или улучшение жилищных условий, а, молодой специалист? А я, так сказать, Пал-Андреич-сто-лет-на-карьере, значит, езжай, отдыхай – план будет, завтра план будет, через месяц план будет! Москва, значит, строится?..

- А вот хуй тебе! – вдруг заорал Павел Андреевич и ткнул в лицо парторгу по-детски пухлый кукиш, - Хуй! Москва не сразу строилась… - и кинул через плечо:

- Гаврилова, сколько там вагонов под загрузку?

- Десять… - всхлипнула Гаврилова.

Павел Андреевич азартно потёр ладошки:

- Десять. Ну, бляха ременная, как угадали…

Павел Андреевич властно отодвинул парторга и обратился к рабочим:

- Третья смена! Получите в малярке респираторы, экскаватор подгоните к путям. Где техника не возьмёт – лопатами. Всё под чистую, как своё. Грузить, так сказать, будем. Говно грузить!

- Куда грузить? - из-за плеча Павла Андреевича вынырнуло бледное лицо Гавриловой.

- Туда, - Павел Андреевич показал глазами вверх, - В Москву! – Павел Андреевич вдруг схватил Гаврилову за уши и крепко поцеловал в маленький конопатый нос, - Подавай вагоны, Гаврилова. В Москву наше говно поедет, в столицу. Пусть подавятся нашим говном!..

Спусти полчаса Павел Андреевич распахнул дверцы “Волги”, отвернул до упора рукоятку громкости радиоприёмника и, приплясывая под “…у солдата выходной – пуговицы в ряд…”, счастливо наблюдал, как рабочие азартно, в охотку, на полную лопату мечут дерьмо – в Москву! – и бормотал: … работягам – по три дня, так сказать, к отпуску… по неделе… всем премии… а Гавриловой… Гавриловой – комнату… квартиру… жениха найду… сам женюсь!..

По крыше “Волги” ошалело прыгала заводная лягушка, а потом свалилась.

* * *

- Доедет ли Пушкин из Петербурга в Болдино, не заправляясь в дороге?

- А чего не доехать? С двумя-то баками?!.

(окололитературный факт)

Погиб поэт, не “вольник” – “классик”!..

(Лермонтов о Пушкине, как о борце за великий и могучий литературный язык)

Мы проснулись за порогом рассвета – угольки костра глухо дотлевали в седой золе; воздух был холодный и тихий – прекрасный воздух срединной осени, пахнущий умирающим клёном… нет, угасающим кленовым листом; небо над нами было низким, но чистым – влажное небо срединной осени, губкой впитывающей испарения земли; ещё в детстве я отметил этот запах, как запах слизней из-под лесных, отваленных корней; я шепнул об этом Кириллу, он кивнул: это небо пахло именно так.

- Ты уверен, что нас тут надёжно спрятал? – Босой выглядел озабоченным.

- В этом я всегда уверен, - рассеянно сказал Виктёр, копаясь в рюкзаке, - а вот надёжно ли я спрятал тушёнку…

Виктёр обернулся к нам:

- Вы тут ночью геологов не видали?

Я пожал плечами:

- Каких геологов?

- Проехали, - Виктёр безнадёжно махнул рукой, - шляются тут два артефакта… геологи по изысканию провианта, залегающего на глубине чужих рюкзаков… Начальник партии в “дурачка” и разнорабочий по сдаче колоды.

- Нет, Виктёр, ты уверен, что нас тут никакая собака… - Босой явно был не своей тарелке.

- Да, не сыщет же… Не сыщет! - Виктёр похлопал Босого по плечу, - И ради этого дела предлагаю водочки, хотя закуска практически спёрта. Зато налью с горкой!

- Жидкость горкой не насыплешь! – ухмыльнулся Кока, потрясаясь неожиданной рифме. Он зябко кутался в жиденькую джинсовую куртёшку.

- Кока, родной! – Виктёр недобро улыбнулся, - Сила поверхностного натяжения, свойство, присущее всякой жидкости, позволяет наполнить ею сосуд в объёме, до некоторой степени превосходящем объём наполняемого сосуда, - (Виктёр обожал Жюля Верна, обожал “Таинственный Остров” Жюля Верна и обожал казаться инженером Сайресом Смитом из “Таинственного Острова” Жюля Верна), - сейчас я возьму стакан и, родной, если я сумею наполнить его водкой хотя бы на миллиметр выше его стенок, то…

- …в рот мне напрудишь… с горкой, да? – Кока искоса взглянул на Босого, ища поддержки, - знаю я ваши приколы, чуть что – сразу Кока… А если палку до леса не докинешь, что, Коке надо “палок накидать”, да?

- Да. – просто и даже с некоторым удивлением, что может быть иначе сказал Босой.

- Ну, я же так спросил, чисто теоретически…

- Не деградируй практику в теорию. – заметил Босой.

- Ну, нет… - Кока ретировался в кусты.

Сам ты, Кока, “нунет”. – подумал я

Нунет – благородный, но кокетливый юноша, прикрепляемый к Испанскому королю в неблагородных целях. (от “Nu, ne-et!..”)

(историческая справка, жёлтая)

и тоже отошёл в кусты – отлить. Пока я расправлялся с тугими джинсами, на землю свалилась какая-то бумажка… Она успела попасть под “золотой дождик” и я не стал её подымать. По моей памяти, ничего существенно у меня в карманах брюк находится было не должно…

- Виктёр! – Босому всё-таки было не по себе, - ну, и типа ты нас спрятал?.. Как мы сюда дотопали, так ведь и менты дотопают…

- А где мы, Босой, думаешь? – откликнулся Виктёр.

- Ты что, прикалываешься? – Босой смотрел раздражённо, - на берегу речки, где заночевали. Где же ещё?!.

- Это другой мир, - сказал Виктёр вдруг очень серьёзно, - я не знаю почему, но знаю, что это другой мир, с другой травой и другой рекой там, внизу.

Мы озадаченно молчали.

- Посмотрите на тени, - сказал Виктёр.

- Чёрт побери, - рассмеялся Кирилл, - какой-то бред! Тени – две!..

Действительно, каждый предмет отбрасывал две тени. И два солнца было над нами. Одно было ярким и стояло почти в зените, другое горело мягче, оно плавало ниже и, кажется, ощутимо двигалось.

- Этот мир подчиняется нашим желаниям, - сказал Виктёр, - если в реальности… нет, это не то слово… если там, где мы отродясь существовали, всякое телодвижение человека, попытка что-либо изменить в себе или окружающем, эхом отзываются на нём самом, то здесь мы – свободны! Мы в мире, который хотим!

- Но, два солнца… Какого чёрта?! – Кирилл восхищённо пялился в небо.

А Виктёр невозмутимо продолжал:

- Человек придумал однажды солнечные часы, чтобы определять время дня по движению тени. Но это – не вполне точное время; а теперь, - он показал на тени, - есть “часовая” стрелка, есть и “минутная”… А делов-то – зажечь ещё одно солнце!

- И это придумал… ты?! – Кирилл посмотрел на Виктёра, как на Бога.

- Нет, кто-то, кто был здесь раньше. Хотя, какая разница? Всё зависит от нашего желания…

Виктёр крепко зажмурился. И вдруг в небе появилось третье – совсем маленькое жёлтое солнышко, оно понеслось над горизонтом и вокруг наших ног завертелась третья “стрелка”-тень – “секундная”.

Виктёр открыл глаза – “секундная стрелка” исчезла. Исчезло третье солнышко.

- Видите, я могу вообразить всё, что угодно – и мир меняется. Правда, я не научился фиксировать всё это, чтобы мои фантазии остались частью этого мира.

- Слышь, Виктёр, дай-ка и я чё-нибудь сотворю! – Кока потёр руки, - Девку! Тёлку покруче, чтоб попа от ушей!

Кока отчаянно зажмурился. Тут же близ него медленно, как в книжке-раскраске материализовалась молодая корова с неестественно задранным задом; она кокетливо ткнулась в кокин бок безрогим лбом. Кока разинул глаза. Корова испарилась…

Босой отвесил ему оплеуху.

- Не, а чё?!. – возмутился Кока.

- Ничё! – передразнил Виктёр и рассмеялся, - тут опыт нужен… хотя… - Виктёр подмигнул, - есть интерактивная карта настоящей местности, я её у геологов спёр… ну, не важно…

Виктёр выкопал из-за пазухи и расстелил на траве некую карту; карта была странной, была живой – казалось, мы наблюдаем ландшафт из иллюминатора самолёта малой авиации: подрагивал нагретый солнышком воздух, текли облака, в просветах которых играла “зайчиками” речная гладь.

- Смотрите, - сказал Виктёр. Он нагнулся над картой и легко подул на неё.

Тут же мощный порыв ветра едва не сбил нас с ног; засвистели, пригнувшись, пурпурные кроны тополей.

- Босой, гляди, круто, бля, а?! – заорал Кока, - вот речка, а вот тут мы копошимся, как, бля, на ладони! – и Кока азартно ткнул в карту комлеватым пальцем.

Разбушевавшийся олигофрен на какую-то четверть дюйма промахнулся, не попал туда, где на волшебной карте “мы копошились, как, бля, на ладони…” Земля справа от нас вздыбилась, растрескалась, плюнув пылью, и ушла в глубину, образовав двадцатиметровую воронку; мы повалились с ног. Замирающими толчками откатилось за лес “локальное землетрясение”. Внизу заплескала в берег взволнованная вода. Отряхиваясь и отплёвываясь, мы поднялись… Босой замахнулся было на Коку, но, подавленно вздохнув, опустил руку. Тот, кажется, понял и так…

- Господи, да каким хреном нас сюда занесло-то? – Куков ошалело оглядывался вокруг, картинно заламывая руки. “Всю дорогу” он помалкивал. Теперь его, что называется, прорвало.

- А вот этим самым и занесло! – сказал Виктёр и оттопырил карман, - Вот!..

На секунду мне показалось, что у Виктёра дырявый подклад – и в кармане – член. Небольшой, с интимно белой ножкой в два пальца толщиной и овальной головкой на конце – со сливу. “Член” невкусно пах.

- …Действительно, непристойный образчик. Один сплошной антеридий. Кирилл вчера спрашивал про грибы… Так, был такой профессор-миколог, Шмалевич… репрессирован, исчез где-то в Колымлаге… не суть оно как важно… Он исследовал галлюциогенные споры. Мне в руки по случаю попалась его книжка, там описан интересный вид Veselkaus Nebiknovennayaus (изрёкая по-латыни, Виктёр строго надул щёки), произрастающий на лосином или оленьем помёте, при особых там погодных и климатических условиях. Вид, дающий особенный эффект, не вполне исследованный Шмалевичем. Я начал экспериментировать – и в один прекрасный день оказался здесь…

- Не думаю, что этот день был таким прекрасным, - сквозь зубы процедил Куков.

Кока ухмыльнулся.

- Сдаётся мне…

- …фашист под Сталинградом… - язвительно перебил Коку Куков.

- Да не, ребя… Сдаётся мне, что нас глючит, в натуре! – не знаю чему возрадовался Кока, - а сами мы там – типа, на берегу спим?

Виктёр великодушно вздохнул.

- Вот именно, что типа… Однажды, когда я только начинал экспериментировать с грибами, берег, на котором я заснул, обвалился – река подмыла, пока я типа спал… - Виктёр презрительно поглядел на Коку, - А потом я типа вернулся – а мне типа хоть бы хны! Хотя все мои пожитки и спальный мешок утащило потоком. Так, что, мужики, пока я 24 часа “путешествовал” здесь – двадцать четыре часа меня в той, нашей реальности не было!..

- Виктёр, а, Виктёр? – Босой поёжился, - ты же сказал, что надёжно нас спрятал, а теперь, выходит, сутки мы здесь, в твоём долбанном мире тополя пооколачиваем, а потом менты нас спросонок в тёпленьких постельках возьмут на бережке? Да?

Нет, Босой… - Виктёр снова стал серьёзен, - отсюда есть выход… дверь… куда-то; я за неё не заходил, но знаю, что обратного хода оттуда нет. Там точно не найдут – я слово своё держу!..

- Веди! – выдохнул Босой, - Мне всё равно…

- И мне! – подпёрднул “боссу” Кока.

Куков поморщился.

- Вперёд же! – вскричал (он не крикнул, а именно “вскричал”, как это положено – у меня не оставалось сомнений! – в безусловно любимой им романтической прозе), - Вперёд же! – вскричал Кирилл.

И мы, как дети, побежали, размахивая сброшенными пиджаками и свитерами; побежали под двумя палящими солнцами, заставившими забыть неуютный, октябрьский мир, оставленный нами за гранью сна.

- Бля… - Кока вдруг выругался, высморкал нос, разбитый о невидимую преграду.

- Вот и она – стена, - Виктёр гладил рукой стену-невидимку.

Я протянул ладонь – пальцы упёрлись в затвердевшее пространство, лишённое какой бы то ни было текстуры, но ощутимо прохладное; стена действительно была совершенно невидима – перед нами простирался тот же луг, по которому мы мчались, та же полоса леса ершилась вдали… Если бы не стена.

Виктёр двинулся вдоль стены, пристально её ощупывая. Потом обернулся к нам:

- Где-то здесь – дверца, и она обычно бывает отворена… У нас неудачный день! Нужен ключ…

- Заяц в сундуке, утка в зайце, яйцо в утке, а иголка – в яйце. Перефразируя, так сказать, житие Кащея Бессмертного, - рассмеялся Кирилл.

- Действительно, - сказал Виктёр, - это твои представления, а в этом мире они – факт.

Виктёр залез в штаны и, пошуровав там, вырыл небольшой, мутно-оловянный ключик и произнёс голосом, кажется, самого инженера Сайреса Смита:

- Виктория, друзья мои! Сезам, откройся!

Босой, Кока и Куков тупо стояли, опустив плечи.

Мы с Кириллом переглянулись.

- Ключик ещё надо куда-то сунуть, чтобы им что-либо открыть! - веско заметил я, - Где замочная скважина? Стена-то невидимая.

Виктёр совершенно не растерялся. Роль Сайреса Смита придала ему победоносной сообразительности.

- Будем дуть, друзья мои! Пойдём вдоль стены и будем дуть. Где замочная скважина – там засвистит.

Мы приникли к стене, раздувая щёки; спустя три минуты у Коки засвистело.

- У меня, у меня свистит! – обрадовался Кока.

- Очко у тебя по жизни свистит… - Босой ревниво сплюнул, - Ну, Виктёр, примерься.

- Айн моменто! И театр папы Карло за холстом с нарисованным очагом распахнётся для публики…

Виктёр зафиксировал пальцем невидимое отверстие, просунул ключ и в один приём отпер эфемерную дверцу. Босой нетерпеливо бросился было в проём – и отпрянул. Там, с той стороны, была ночь. Из небольшой квадратной тьмы наше преддверие опалил лунный свет, победив и смешав с травой два наших солнца. Дохнуло нерастворимой ветром сыростью.

- Ну, давай же! – Виктёр подтолкнул Босого в спину, - Как ты хотел! Оттуда – не просыпаются.

- Пусти, бля! Пусти!.. Я туда не пойду! - вдруг заорал Босой озираясь, - Да, я здесь лучше… Бля буду! – Босой отбежал от невидимой стены; в его теле инстинктивно заработали какие-то здоровые адреналиновые фабрики. Он испугался.

- Не, я – как босс, - Кока расторопно подошёл к Босому, - да, Босой?

Босой вяло кивнул.

Куков стоял в стороне, безучастно сплёвывая и повторяя:

- Я, точно, в заднице… я в полной заднице…

- Ну, друзья мои… - Виктёр пожал плечами, - Всё, как говорится, чем могли!…

- Слушай, - Кирилл вдруг взял меня за рукав, - пошли, а? Такая возможность!

- Какая – такая?

- Не знаю, - Кирилл весь горел, - но… ты много хорошего видел? По жизни?

- Нет.

- Да ведь и я – нет! Так давай увидим хотя бы удивительное!

Мы подмигнули Виктёру и, пригнувшись, скользнули за порог; а, обернув головы, увидели ту же ночь, что и впереди. И невидимой стены, и дурацкой шайки Босого за ней, и хорошего человека по имени Виктёр больше не было. Рука, тщась нащупать стену, упала в темноту.

Бывают односторонние зеркала. Мы оказались по ту, зеркальную сторону. Та сторона стены, за которой мы теперь находись, отражала в себе половину мира, не только зрительно, но и вещественно – отражала пространство. Малозвёздное небо над нами было симметрично. Симметрично горели луны. Симметрично изломалась дорога, убегающая вдаль от самой недостижимой теперь дверцы. С равным успехом мы могли шагнуть вперёд или назад – дорога скрывалась за симметрично отражённым горизонтом. Но Кирилл сказал:

- Теперь – только вперёд!

Закропил дождик. Наша путеводная тропа – жидкий, разбитый просёлок, с как будто болтающимися на невидимой оси колеями – утомляла ноги.

- Зажмурю глаза и представлю шоссе… солнечное, с пальмами по обочинам, - усмехнулся Кирилл. Он решил проделать фокус Виктёра. Тщетно. Не изменилось ничего. Мир за дверцей не слушал нас – здесь мы были гостями, но не хозяевами. Или пленниками?

- Подъемли веки, Вий… я тебе не поводырь! – я тряхнул его за рукав.

Кирилл милицейским глазом вгляделся под ноги:

- А здесь хаживают автомобили!

ТАКИЕ УПРЯМЫЕ ОБЛАКА

Держись же того, что тебе ниспослано! Ты ведь на верной дороге.

Коран, 43-42(43)

…за последние недели в ходе “зачисток”, проведённых силами Объединённой группировки в ряде сёл… уничтожено до… членов незаконных вооружённых формирований, оказавших сопротивление федеральным войскам… захвачены влиятельные полевые командиры… жертв среди мирного населения нет…

(пресс-факт)

Солнце взошло и село много раз с тех пор, когда Собака, пасущая хозяйскую отару на ближнем выгоне, углядела маленьких серебряных стрекоз, выросших над горой и услышала, как покатился гром по долине, где был её дом. Потом раздались щелчки выстрелов – собака знала выстрелы и подумала, что вышли в горы охотники – но вниз по горным лощинам, туда, где остались её аул и её Щенок, потянулись цепочки железных чудовищ, плюющих огнём и потекли зелёные ручейки чужих людей. Овцы сбились в круг и испуганно блеяли и тогда Собака угнала их за перевал, решив переждать до вечера, пока Хозяин не придёт к ним. Но хозяин не пришёл к ним вечером а выстрелы в долине не прекратились, они слились в сплошной гул и собака перестала различать выстрелы это или человеческие крики. Собака подумала, что останется здесь до утра, она знала, что хозяин не забудет напоить молоком её Щенка и простит её невозвращение, потому что он всегда просил её беречь отару, как зеницу ока, и Собака не сомкнула глаз…

На пятый день Собака тихо вползла на гребень горы с подветренной стороны аула и втянула воздух. Она услышала запах гари и не услышала запаха дома и запаха своего Щенка, оставшегося там. Она увидела развалины, среди которых бродили чужие зелёные люди, пахнущие раскалённым железом. Нужно беречь отару, - решила Собака, - беречь, пока не придёт Хозяин.

…третью неделю отара щипала траву, а Собака не ела травы. Она теряла силы и овцы понимали это, они привыкали к свободе, и однажды старый баран, вожак, пригнув голову, пошёл на Собаку и тогда Собака заскочила ему на спину, опрокинула и зарезала, как волчица. Но Собака не тронула мяса. Чабан научил её не есть мяса своих овец и Собака помнила это. Ещё две недели она, засыпая, облизывала клыки, пахнущие бараньей кровью, потом клыки вылезли от истощения и Собака сосала свою кровь из немеющих дёсен.

Вечерами, когда отара сбивалась ко сну, Собака ложилась в траву и, свесив сухой язык, смотрела на небо, по которому шли облака, упрямые, как её бараны. Даже солнце не умело согнать их в гурт, повернуть их ход. Такие упрямые, упрямые облака.

Собака отвела отару очень высоко в горы. Вокруг было много молодой травы – пищи для овец. Скоро Собаке стало трудно спать на боку – с облезлых рёбер стала сходить кожа и бока саднили. Собака старалась не спать, она боялась, что отара уйдёт и ночами стояла, привалившись к камню и не смыкая слезящихся глаз. Всё равно Собаку охватывала дрёма и тогда ей грезился её Щенок.

…Собака не знала на какой день над отарой появилась серебристая стрекоза. Стрекоза оказалась неожиданно огромной и страшной. С её брюха свешивался чужой зелёный человек, какие пришли в аул, он открывал рот, но Собака не слышала, что он говорит. Он показывал на Собаку, на её отару и белозубо скалился… У Собаки не было сил бояться. Она обошла овец и приказала им ждать. Вдруг земля вокруг закипела и послышался грохот. Серебристая стрекоза поливала отару пулемётным огнём, она опустилась почти к земле и раненые и живые овцы в панике бросились в гору, а стрекоза кружила над ними, загоняя их всё дальше вверх. Собака знала, что дальше ничего не было. Там была пропасть. Но Собака уже не могла догнать отару. У неё не было сил и лапа её была прострелена. Она легла и смотрела, как безмозглые жирные овцы толкаются на откосе и, сбивая друг друга, валятся вниз.

Отары больше не было. Собака была свободна, но она не хотела такой свободы, она не сберегла овец и Хозяин не простит ей... И она не простит себе. Собаке уже не хотелось есть, она была слишком слаба. Она смотрела на облака и беззвучно лаяла на них, а те не слышали и катили, катили себе в гору, за перевал, где пропала её отара. Они тоже не слушали Собаку. Они были упрямы, очень упрямы, эти облака. Тогда Собака поползла в расщелину между скал, чтобы там остаться.

Подволакивая разбитую лапу, собака шагнула в полумрак и как будто услышала голос Хозяина и писк своего Щенка. Собака подумала, что засыпает – о смерти она ничего не знала – и тяжело легла на землю. Она проснулась, почувствовав, как маленькие человеческие руки берут её за голову, проводят по седой шерсти. Она боялась открыть глаза, боялась прогнать этот последний, лучший сон, но Собака узнала – это были дети Хозяина. Она открыла глаза и увидела – дети Хозяина были бледны и оборваны, но они улыбались ей, Собаке, потерявшей отару… Собака прислушалась. Где-то далеко-далеко разговаривали люди, разговаривал Хозяин. Она не понимала, о чём они говорят. Она просто слушала и плакала. Собаке было больно, что она не нашла по запаху своего Хозяина – но её обоняние осталось там, в горах, вместе с несъеденым старым бараном. Собаке было больно, что она потеряла отару. Она слушала голоса и плакала.

- Джамал! - говорил сухощавый старик в вытертой папахе, - подумай о своих детях, моих внуках… Нам надо пересидеть ещё пару дней, они уже выходят из аула, слышишь, выходят! Али видел, он рассказал…

- Да, да… - кивал головой Хозяин.

- Твоя жена делила своё молоко – между твоим сыном и щенком этой собаки, Джамал…

- Это очень хороший щенок, - качал головой Хозяин, - это лучшая собака в районе и у неё лучший щенок…

С места вскакивал огромный костлявый бородач с косматыми волосами, перехваченными зелёной лентой и кричал, воздевая руки к небу:

- Джамал, послушай меня, собаку всё равно придётся сожрать, сам Аллах послал нам ёё в эти дни! Аллах не бросил нас, Джамал!

- Собака всё равно умрёт, - говорил старик.

- Да, да, да… - стонал Хозяин, а голова его моталась из стороны в сторону: нет… нет…

Когда бородатый приладил к плечу автомат, а Хозяин, всё мотая головой, прежде чем положить лицо в руки, на мгновение поймал её взгляд, Собака радостно прочитала в его глазах, что сделала что-то очень важное, за что Хозяин даже простил ей потерю овец, и тогда она хрипло, беззубо залаяла и впервые за последние недели её хвост приподнялся и задрожал. И тяжёлые, низкие облака там, высоко, кажется, услышали, присели, заблеяли, прянули и, сбившись в послушный гурт, затрусили к хозяйскому двору, угасая, угасая…

…это последнее, что я могу сделать для тебя, Собака, - сказал Хозяин.

Он взял обессилевшего, едва повизгивающего Щенка и ткнул его сухим носом в кусок жёсткого, но ещё горячего мяса.

* * *

- Земля круглая, я знаю!

- Ты что, космонавт?

- Нет, буровой мастер…

(технический факт)

- Кто спаивает Россию?

- А никто! Сами!

- А почему?

- Потому что – nota bene! – у нас САМИ = НИКТО.

(так, фактик)

Минут через пятнадцать ходьбы по ночному, кипящему туманами просёлку – хлябям земным, разверзающимися под нашей обувкой – мы упёрлись в здоровенный грузовик, по облику, конца 19-го – начала 20-го веков, с железными ободами колёс и, очевидно, на паровой тяге, ушедший в колею по самое “не могу”. Грузовик нещадно, как в пьяной очереди локтями, работал шатунами, буксуя.

В угловато остеклённой кабине торчал рулевой – человек в кожаных крагах, “авиаторских” очках до рта и кепке а’ля мистер Холмс. Он аристократически задирал голову. “Лорды задирали нос, значит у него – лордоз” - пришла мне в голову клиническая шутка.

Лордоз – врождённое или приобретённое искривление позвоночника выпуклостью кпереди…

(БСЭС, т.1, стр. 727)

Наверху, вокруг силового агрегата суетился другой – в холщовом нечистом рубище, с лопатой в руках. Он аккуратно, как с ложечки, вкладывал в пасть-топку уголь.

- Наше вам! – человек в кабине приветственно поднял крагу, - Господа – из двадцать первого века? Самолётом, я думаю, летали?

- Лётывали! - Кирилл церемонно расшаркался, насколько позволила взасос целующая подошвы матушка-земля.

- Очевидно, и в космосе были?

- Нет! В космосе только космонавты летают…

- А что же вы – не космонавты?

- Космонавтов – мало! – Кирилл усмехнулся, - Не каждому же – космонавтом…

Мужик наверху опустил лопату, пробасил:

- Ишь ты… А у нас в деревне, если какой паря из двадцать первого веку, так всенепременно – космонавт! Тем бабьё и берут, проходимцы. Такую страсть наведут...

- И что – верят?

- Верят! Особливо, который непочатые…

- Работай себе, дура ты эдакий! - человек в крагах зевнул, - Вы, собственно, куда имеете направляться?

- Да, мы туда! – сказал Кирилл неопределённо.

- А мы – туда! – с той же неопределённостью сказал человек в крагах, - Ехали себе, ехали, а вот ведь…

Человек в крагах с детской беспомощностью посмотрел на утопшие скаты.

- Толкнуть надо машину, - сказал я.

- Да, как же её толкнёшь? В такую грязь собака – и та на землю не ступит... – человек в крагах осёкся, покосившись на мои с Кириллом ноги, - да и не надо её толкать – вон, авто стоит.

Мы вгляделись. Действительно, из тумана впереди выглядывал массивный зад некоего вездехода, вполне современных обводов (современных для нас, современников (чего?!) – одновременно и тупо подумали я Кирилл), по виду – “made in U.S.A.”

- Там водителя нет, - сказал человек в крагах, - сейчас бы взяли наш паромобиль – и буксирчиком. Так я один, а этот дура-человек, не способен шофёрить. Ему, знай, уголь кидай… Может быть, вы, господа?

- Это можно, - я послушно пошёл к “американцу”.

- Нет! Нет! – закричал человек в крагах, высовывая из кабины голову на тонкой шее голодного птенца, - В буксирующей машине – я! Чур, я!

Он поманил Кирилла пальцем, отворил кабину своего многопудового парового ублюдка и неожиданно бесстыдно прыгнул Кириллу “на ручки”. Пока Кирилл хмуро нёс его к вездеходу, тот, кокетливо оправдывался, болтая ножками в штиблетах с лакированными носками:

- Понимаете, оч-чень дорогая обувь!.. И оч-чень новая!.. Нельзя же в такой, господа, право, нельзя…

Что в ней, в его оч-чень обуви, нельзя – это, относилось видимо к грязи. Видимо, человек в крагах грязи не любил. А, может быть грязь – его. Разбираться в интимных отношениях малознакомого человека в крагах и раскисшего грунта мне было недосуг.

Я впрыгнул в кабину парового монстра – вместо привычного руля-баранки в брюхо мне упёрся деревянный рычаг с никелированным набалдашником. Кирилл “застропил” буксирный трос и приземлился на сиденье рядом.

- Тащи! – крикнул я.

Вездеход-буксир осторожно двинулся с места. Трос со звоном натянулся. Паровая махина дрогнула.

И тут… Человек в крагах врезал “по газам”!

Задние мосты вездехода бешено завертелись, глубокие протекторы на широченных шинах выбросили из под себя – назад – струи грязи и…

- Чёрт возьми! – заорал Кирилл.

Грязные брызги, неслыханным образом проникая сквозь кабинное стекло, летела прямиком нам в лица, забивая глаза и рты; отплёвываясь, мы вывалились из кабины. Краем я глаза я заметил, что капот, вернее сказать, передняя часть и лобовое стекло “паромобиля”, удивительным образом оставались стерильно чисты, когда как нутро кабины в подлунном свете прямо-таки сияло жирными ошмётками дорожной жижи…

- Шутка! Шутка! Вот это шутка, а?! – покатываясь со смеху бегал вокруг нас по колено в грязи человек в крагах. Он сбросил “авиаторские” очки и его лицо оказалось рыжим и совершенно идиотским, - оно было таким маленьким, что похоже было на воздушный шарик “завязочкой” анфас.

Наверху, вокруг раскалённой топки, восторженно прыгал, басовито покрякивая, человек с лопатой.

- В морду бы тебе дать за такие шутки! – зарычал было Кирилл, но рассмеялся, - Ох и рожа у тебя дурацкая! Хоть бы очки не снимал, что ли!

- У самого рожа не лучше! – корчился в смехе человек в крагах, подавая Кириллу батистовый надушенный платок, - Утри хайло-то!

И ликовал:

- Ну, и мудак же я! Ох, мудак!..

- И я, я тоже мудак! – гремел сверху человек с лопатой…

… в странном расположении духа мы покинули чудаков”.

Дорога пошла в гору и стала посуше; через пару часов ходьбы мы очутились на высоком речном берегу. Глубокая, как ночь, водная гладь упиралась в горизонт, но это была река – вода лениво перемещалась, относя в какие-то ей ведомые дали рябинки с кусочками луны в них. И вдаль убегал мост. Никто не строит мостов через море.

Перед мостом (или уже на мосту – хвост и голова его терялись в тумане) стоял поезд. Он стоял тихо. Ни звука не доносилось из глухих заржавленных вагонов – казалось, поезд был особым замкнутым миром, недоступным извне. Поезд был чудовищен. И поезд нам не понравился.

- Этот поезд чёрт-те куда увезёт… - пробормотал Кирилл, - нам бы на тот бережок… А там – сами.

Я кивнул.

- Перепра-а-ва! Перепра-а-ва! – уныло, как “ножи точить”, басил под откосом лодочник.

И мы шагнули к широченной реке, и Кирилл легко – в три прыжка – сбежал по отлогому берегу к воде, где качалась лодка паромщика.

- Перевезёшь, отец? – по-свойски спросил Кирилл.

Здоровенный и небритый таёжного вида лодочник (во всяком случае, так я представлял себе человека “таёжного” вида, тем более, что в ногах у него покоилось непомерной конструкции ружьё), неожиданно широко улыбнулся:

- Такая работа! Только, сперва рты разиньте.

- Зачем же – рты?

- Такая работа…

Мы переглянулись и послушались.

Лодочник пристально осмотрел наши рты и вдруг сказал отстранённо, явно потеряв к нам всякий интерес:

- Я вас не повезу.

- Чего это ты нашёл у нас во рту? – вспыхнул Кирилл.

- Вот именно, что ничего. Платить надо!

И лодочник демонстративно отвернулся.

Кирилл ухватил меня за руку, зашипел:

- Мы что ему, покойные эти… фараоны, чтоб нам монеты в рот вкладывать?!

- Не знаю…

- А я, кажется, знаю… - голос у Кирилла был нехороший, - ладно, бежим к поезду, уйдёт а то… придётся на поезд напроситься… у машиниста!

Невысокий, крепко сбитый машинист, едва седоватый под форменной фуражкой, меланхолично шёл вдоль поезда, попинывая колёса.

- Чего пинаешь? Они что – резиновые?

Кириллу не терпелось завязать с ним разговор.

- Конечно.

- Колёса – резиновые?!

- Колёса – нет. А сапоги – резиновые. – сказал машинист и заявил неожиданно:

- А вы случайно шампанское фужером не закусываете?

- Нет…

- И я нет… А вот он, - машинист показал на мужика в бушлате пастушьего покроя, маячившего неподалёку, - он – закусывает!

- Да ну?!

- Шучу. А жаль, что не закусывает. Я бы увидел и потом всем рассказывал, как вам сейчас.

- Так ты нам и сейчас рассказал.

- Так я – придумал! А так хочется правды, а, ребята? – машинист улыбнулся.

Мы тоже вежливо улыбнулись.

- Слушай, отец… а на поезд подсадишь? Нам через реку надо… – я честно заглянул машинисту в глаза.

- На поезд – это всегда пожалуйста. Только мы не через реку, мы – дальше…

- А куда?

- Туда, - машинист пнул землю перед собой.

- Как это – туда?

- Это я по секущей. Земля-то круглая. Знать надо!..

… отыскать свободное место оказалось делом непростым, мы прошли через множество “общих” вагонов: одни были полны стариками, в других пили водку и играли в карты люди, извлечённые, как будто из-под руин Помпеи. Окровавленные, с вывернутыми конечностями, а то и вовсе без оных, они, тем не менее, были, как кажется, вполне довольны судьбой… в иные вагоны битком набились израненные, наспех перевязанные солдатики, кажется, они ещё не привыкли к своему новому положению, многие из них были задумчивы и грустны, но и там нет-нет, да раздавались шутки, звучал смех. Весь этот человеческий лом – каждого из них – сопровождали похожие на санитаров люди с ясными, полными участия глазами. Я говорю о глазах, потому что остальная – нижняя – часть их лиц была скрыта марлевыми – как в карантинящей больнице – повязками. На них были безупречной глажки накрахмаленные халаты. Они были строги и в своей строгости, кажется, придерживались неких правил игры, непостижимых ни нам, ни прочим пассажирам нашего удивительного поезда…

- Толи дом престарелых, то ли лазарет на колёсах… - чертыхнулся Кирилл.

Мы, наконец, добрались до полупустого купейного вагона и утвердились на месте.

Напротив нас оказался долговязый, неприятно косой человек с могучей залысиной. С трудом, хотя и невзначай, мы встретились глазами.

- Да-да, молодой человек, катушечки кончились… - вдруг сказал человек и протянул мне обветренную руку, - Писатель. Дермантинкин. Можно просто – Алексей…

В свою очередь я тоже представился. Кирилл картинно поклонился:

- Кирилл…

И добавил:

- Я, извините, про катушечки не понял…

- Про катушечки? – писатель оживился, - Чего же не тут понять. Ну, кончились катушечки, - он постучал по блестящей, как утюг голове, - курортный доктор мне объяснил, что у человека волосы намотаны на некие катушечки – и когда волосы растут, то, значит, катушечки разматываются, понимаете? А у меня они, эти катушечки, - писатель виновато улыбнулся, - кончились!

- Это ещё половина беды, - заметил Кирилл, подавив улыбку, - главное – не съехать с катушек! Один человек – тоже, между прочим, курортный доктор, - Кирилл откровенно смеялся, - мне рассказывал, что на ступнях у человека тоже есть некие катушечки, на которых он скользит по жизни, и если с них съехать, то вся жизнь катится под откос!..

- Надо же! – всплеснул узкими ладошками писатель, - а мне не говорили!

И принялся что-то быстро записывать в невесть откуда появившийся блокнот в безвкусной сиреневатой обложке.

Кирилл, сотрясаясь в беззвучном смехе, вывалился из купе.

Чтобы разрядить ситуацию я, возможно более светским тоном спросил:

- Алексей, так, вы были на курорте?..

- Был! – развёл руками писатель, - и что с того… Да я и стихи про это написал:

- Только вышел с корабля -

чемодан украли, бля…

Что за ебатория

эта Евпатория!..

- Ха! Так и я могу! Кирилл вернулся в купе и старался казаться серьёзным:

- Море, говорят, понюхай…

Чемодан украли, на хуй!

Что за город сучий

эти ваши Сочи?!.

- Замечательно! – писатель потёр ладошки, - но, извините, не вполне в рифму, - вы впервые сочиняете?

- Не впервые!

- Значит, с катушек съехали… – задумчиво диагностировал писатель.

Кирилл надолго заткнулся.

Впрочем, надолго, - понятие почти нерастяжимое в поезде, летящем над бесконечной рекой, укрытой туманом, в поезде, о котором мы знали только то, что сидим в мягком купейном вагоне со свежей зелёной обивкой, а напротив нас сидит странный человек, писатель Дермантинкин, который с курорта и который вскоре надолго отправился курить в тамбур, бережно заложив авторучкой сиреневый свой блокнот и за ним неотступно последовал странный человек в белоснежном халате, похожий на санитара. Его санитара… Я вдруг с ужасом вспомнил, что и сам поезд, когда мы садились на него, не имел ни видимого конца, ни начала – голова и хвост нашего железного сочленённого червя терялись всё в том же зыбком полуночном тумане, неловко подсвеченном луной… Мне стало страшно, потому что я представил, что локомотив смыкается с последним вагоном, а поезд – кольцо. Не имеющее ни начала, ни конца…

Я представил, как машинист с красными, как раскалённая арматура анфас глазами, впивается взглядом в задницу убегающего последнего вагона своего поезда и та отзывается, подмигивает парой красных, закопчённых туманом светоотражателей. И у машиниста волосатые из-под закатанных рукавов предплечья и плешивая вне фуражки – и оттого кажущаяся тяжёлой голова. И красные, горящие глаза… но об этом я уже представлял… глаза, которые делают его, машиниста – особенно когда он наклоняет голову, впиваясь в ускользающую, подмигивающую катафотами задницу последнего вагона – похожим на локомотив (у любого локомотива, даже трамвая, есть своеобразное “лицо” - с определённым выражением, я замечал); ибо он – машинист.

(Машинист знал, что это не так. Что он – только чудовищное тело Вселенной, поднебесная туча, мёртвая звезда, сморщенный мирриадопудовый орех, слон с хоботом – гравитационным торнадо – его поездом. А два заблудившихся в пространстве-времени пучка тонких частиц, я и Кирилл, мимоходом всосанные им, видели его машинистом и его “поезд” - поездом лишь постольку, поскольку таковы были их представления – рамки обжитого ими некогда микроскопического мира, за которые они не смели заступить. Им, мне и Кириллу, достаточно было протянуть руку – и как воду пронизать невещественно ржавую сталь вагона… А может быть, и машинист – не знал? И тоже жил представлениями, единожды дарованными ему Богом, который даровал ему однажды Свет… но который уже не простит?..)

…если принять, что корень слова есть его смыслонесущая морфема и взглянуть на это непредвзято, то, зная, что ЗАД (по Ожегову) есть “то же, что ягодицы”, и кореллируя с ЗАДанным значением прочие слова, мы получим следующие их толкования:

Задавака – задатый хвастун

Задатки – ягодицы дистрофика

Задаться - наклониться

Задача - запор

Задвижка - ламбада

Задворки – неприлично говорить что, но позади зада если сзади и смотреть

Задекорировать – облачиться в трусы

Задержать – обнять ниже пояса, но выше колен

Задержаться – это уже надо исхитриться

Задёргать – тик ягодичных мышц

Задобрить – не всякий парикмахер согласится

Задорный – просто попастый

Задремать – уснуть на спине

Задрипанный – в помятых штанах

Задумка – идея, пришедшая через одно место

Задуть – пукнуть на канделябр…

(А.Д.Дермантинкин. Из передуманного)

Мысли, непонятные мне, меня утомили. И я просто задумался о Дарвине, этой пожилой британской обезьяне с глубокими глазами Бога, искусно расставляющего экземпляры живой планеты на разные полкочки эволюционного стеллажа… Можете вообразить себе играющихся друг с другом собаку, черепаху рыбу и таракана? Я могу, но игра эта не будет взаимной. Живые существа находятся на различных ступенях развития и в силу этого находятся по отношению друг к другу в известном недоумении. Черепаха не в “понятках” по отношению к собаке, рыба – к черепахе, а таракан – к рыбе. Если собака будет непоседливо поддевать носом черепаший панцирь – черепаха юмора не поймёт. Не смешно будет и таракану, барахтающемуся в аквариуме с задорным сомиком. А человек? Человек – этот венец природы? Он может раззадорить собаку – и ей будет весело приносить брошенную палку… Он, человек, входит в собакино положение, он это умеет. А дальше? А таракан? Слабо мне, человеку, “разыграть” таракана? Чтобы таракан – по своему, конечно, - рассмеялся и оценил. Слабо?!. Мне вдруг захотелось до колик в почках рассмешить таракана…

…хуже всего то, что из всех сожителей человека только они [ласточки], да ещё муха, не приручаются и избегают прикосновения человека и какого-либо общения с ним в деле и в забаве: муху постоянно прогоняют и она боится попасть в беду…

(Плутарх, “Застольные беседы”, книга восьмая, вопрос VI I .)

- Погляди-ка на того клоуна, - Кирилл меня растормошил.

За открытой дверью купе в проходе маячил, покуривая в окно, неприметный губастый паренёк, похожий на статиста из кинофильма про тридцатые-сороковые. На нём топырилась на локтях сто раз застиранная красноармейская гимнастёрка, скрипели ботинки с обмотками… Сцеживая сиреневатый дымок, губастый бесцеремонно оглядывал нашу поклажу. Неуловимо и пародийно он был похож на Кирилла.

- Чего это ты высматриваешь? – спросил Кирилл.

- Да вот, думаю разжиться каким добром. Когда вы сойдёте, а багаж – того…

- Чего это – того? – я привстал.

- Забудете. Сойдёте, а багаж – забудете!

Кирилл рассмеялся:

- Теперь точно не забудем, раз сказал!

- Вот теперь – точно забудете! – тоже рассмеялся “красноармеец” и скрылся из виду…

Мне дико хотелось курить. Я точно знал, что сигареты кончились и порожняя смятая пачка осталась в траве, на ТОМ берегу реки. Машинально я шлёпнул себя по карману и – чудо – ладонь ощутила заветный квадратик. Я ринулся в тамбур, где застал Дермантинкина. Разговаривать мне не хотелось. Я сунул в рот сигарету и сладко затянулся. Дермантинкин напротив проделал то же самое. Он удалился давно – очевидно, смолил одну за одной. Он что-то записывал в своём утлом блокноте, сверяясь с некой потрёпанной газетой. Моё появление он обнаружил, но не поднял головы, а просто сказал:

- Искусствоведы рассуждают, что станет после “постмодерна”? Вот стихотворение, которое все убило. И поэзию – колосс, и глиняные её ноги – язык. Вычитал. В газете. Оно отвратительно, это стихотворение.

Я промолчал.

Дермантинкин поднял на меня свои большие и от того космически косые глаза и сухо прочитал, брезгливо выделив заголовок:

ДЕВУШКА & LENNON

Он её dolceвитязь,

Её сердце – разbeatles!

- Каково?!

Вопрос писателя Дермантинкина повис в воздухе. Я жадно курил.

- Это же проблема заимствования в языках! Их конвертации!

- Или конвергенции, - смышлёно заметил я.

- Или… – согласился Дермантинкин, - “Деньга – таньга” я не беру. Пошло. Тем паче, мы азиаты. А вот вам русское “тюфяк” и англоязычное “to fuck”? Есть разница? По нашему – лежи пластом, обломовщина, а по ихнему? Фак себе да фак! Какие же мы разные, а?

Дермантинкин, определённо, разгорячился:

- Ну, да американцы вообще придурки! Они и ходят-то вниз головой, - он топнул ногой, - как мухи по потолку этажом ниже! А у нас другой строй мышления. У нас даже кавычки имеют свойство кардинально обращать написанное! Вы не задумывались? Так, “Голова” “профессора” “Доуэля”, это уже, скорее, “Задница аспиранта Сидорова”? Ведь так?

- Наверное, ведь так… - сигарета моя явственно теряла свою сладость.

- Впрочем, - Дермантинкин улыбнулся, - кавычки это не всегда и тем более не обязательно “наизнанку”. Возьмите классику. “Я” “помню” “чудное” “мгновенье”! Что вы об этом скажете?

“Ты забыл об адской вечности”, - мысленно прогремел я, но вслух съязвил:

- Я помню батино рожденье! – и собрался удалиться.

Дермантинкин ухватил меня за рукав.

- У меня дурацкая фамилия, да? Дурацкая? И это вас смущает?.. Конечно, фамилия русского человека его, что называется, по самые помидоры выдаёт, - Дермантинкин нервно тараторил, - вот вы, скажете, что матерщину масоны придумали, да? Потому что там буквы “эр” нет? Но это ничего не значит, Ленин тоже с “эр” не ладил. Но, я о другом. Фамилия, она всегда чего-то значит, не в том смысле, что вы думаете… Возьмём художников: Репин – ясно, голова большая; Суриков – краску чаще менять надо; Петров, который Водкин – с ним и так всё ясно… А Мусоргский? Он хоть и композитор, а видно из фамилии, что нанёс в оперы свои всякого репья из “народного”… А мы, писатели? Тургенев? Туряли в России гениев, все это знаем, по книжкам. Чехов? А.П.? Тоже фамилия выдаёт! По падежу! Антон Павлович чей? Чехов! Чехи его любят, читают… Много его на чешский язык переводят!

- А Ломоносов?! – зачем-то выпалил я, выдирая рукав из цепких пальцев поэта.

- А что, Ломоносов? – отозвался Дермантинкин, - он, конечно, носов не ломал, но лом нёс российской научности в Европу… носы ломать – никуда от носов не денешься… - Дермантинкин хихикнул и вдруг, освободив меня, стукнул себя по коленкам, - дурак же я, станцию прошляпил!..

И, как был, разверзнув тамбурную дверь ринулся в кипящую темноту, а за ним беззвучно и как будто бестелесно скользнул ясноглазый его “санитар”…

Уже вылетев из несущегося поезда, но, как будто зная некую эфирную точку опоры, двигаясь в воздухе параллельно мне и распахнутому тамбуру Дермантинкин кричал:

- А Лев Толстой?! Зажравшийся царь зверей!

- А Рой Медведев?! Тучка Винни-Пухов на воздушных шариках!..

-А у тебя самого что за фамилия?! – заорал я ему, - Ты в каком паспортном столе мягкий знак оставил?!.

Я бросил в него сигарету и вернулся в купе. Кирилл дремал. У меня ломило виски, но я разбудил его и почему-то спросил:

- Кирилл, что значит “охламон”?

- “Охлос” - по гречески – народ, - проворчал Кирилл, - “моно” - один. Значит, охламон это что-то вроде “лидер масс”.

- Значит, я не охламон, - сказал я и рухнул спать…

…во сне я снова бросил в несущегося в свистящем пространстве Дермантинкина сигарету и вернулся в купе. Кирилл дремал. Приоткрыв глаза, он потёр виски, поморщился, и почему-то спросил:

- Что значит “охламон”?

- “Охлос” - по гречески – народ, - проворчал я, - “моно” - один. Значит, охламон это что-то вроде “одинокий в толпе”.

- Значит, охламон – это я, - сказал Кирилл и рухнул спать.

ТВЁРДОСТЬ БЕТОНА

… что-то с памятью моей стало:

то, что в школе не учил – знаю!..

(песенный факт)

…для определения твёрдости застывшей бетонной смеси на практике применяют инструмент, называемый “молоток Кашкарова”. Твёрдость бетона определяется по специальным таблицам пропорционально диаметру ямки, остающейся на испытуемом образце бетона после нанесения по ней удара шарообразным наконечником “молотка Кашкарова…

(из лекций Л.А.Чайхеровского)

- Тема сегодняшней лабораторной работы – определение твёрдости бетона опытным путём, - сказал Лев Арнольдович.

И придурковатый ассистент-аспирант принялся разносить по аудитории потёртые “методички” и побитые жизнью “опытные образцы” - массивные распилы некой бетонной конструкции.

Лев Арнольдович отворил футляр, в котором, как раритетная скрипка на коричневой замше покоилось некое металлическое орудие.

- А это – так называемый “молоток Кашкарова”! – торжественно произнёс Лев Арнольдович, демонстрируя инструмент, - тот самый, о котором мы вели речь в вводной лекции, возможно, первый образец “молотка Кашкарова”, доставшийся мне от моего отца, известного инженера, нашего земляка. Поэтому, при работе с ним прошу соблюдать известную осторожность!

“Молоток Кашкарова” двинулся по рядом. “Лабораторная” закипела.

… Я был двадцатилетним студентом строительного вуза областного центра.

Лев Арнольдович был допотопным профессором нашего вуза, полным человеком с маленькими, по старчески прозрачными глазами и такими же, до прозрачного седенькими волосиками на прихотливой формы черепе. В противоположность субтильной внешности голос у Льва Арнольдовича был хорошо поставленный и звучный – лекторский.

Лев Арнольдович читал курс лекций и вёл практические занятия по дисциплине “Строительные материалы”. Он конспективно излагал содержание соответствующих глав учебника, после чего зычно и не по делу ругал Горбачёва, восклицая, что Россия ляжет на плаху истории. На толстом затылке Льва Арнольдовича за долгие годы жизни образовалась глубокая шрамообразная складка из чего мы, студенты, сделали вывод, что профессор на означенной плахе уже побывал. У Льва Арнольдовича была масса причуд, но о них я упоминать не стану, во-первых потому, что списываю их на преклонный возраст профессора а во-вторых потому, что в преподавательской среде Лев Арнольдович по скрытым от меня причинам считался неглупым человеком, а к преподавательской среде я питал и питаю пиетет.

…Я и моя будущая жена – она была студенткой-отличницей а я просто умным и потому, как положено, лабораторную работу мы выполнили быстро и качественно – сидели рядышком и смотрели в окно, где метелился колючий январский снежок. В голове у каждого из нас были свои мысли, но о них я распространятся не намерен.

Подходил к концу второй час занятия, когда в дверь лаборатории робко постучали, после чего дверь приотворилась и в неё осторожно просунулась сперва нечёсаная бородатая голова на кадыкастой шее, а после и сам мужичок – неказистый, в залатанном полушубке.

- Вам кого? – спросил Лев Арнольдович, подслеповато сощурившись.

Мужичок не ответил. Взгляд его лихорадочно рыскал по лаборатории.

- Да кого же вам? – настойчиво переспросил Лев Арнольдович, водружая на нос очки.

Мужичок молча переминался на пороге. Под его ногами растекалась лужица талого снега.

- Вы вообще кто такой, товарищ? – Лев Арнольдович повысил голос, - что вам здесь нужно?

- Кашкаров я… - глухо сказал мужичок, - Ванька Кашкаров. Верни молоток, барин… доску прибить нечем… крыша худая… в коровнике…

Лицо Льва Арнольдовича побагровело. С непостижимой для старика прытью Лев Арнольдович преодолел пару столов и, выхватив у студентов инструмент, спрятал его за спину.

- Вон отсюда! – заорал Лев Арнольдович.

Таким его видеть нам не приходилось.

- Креста на тебе нет, Иуда! – в глазах мужичка стояло отчаяние, - верни молоток… как же без молотка мне… плотнику…

- Во-о-он! – голос Льва Арнольдовича возвысился до поросячьего визга. Лев Арнольдович затопал ногами и вдруг размашисто “показал гитару” мужичку, - вот тебе молоток! Выкуси!

- Верни молоток, барин… - безнадёжно повторил мужичок, - тебе забава, а мне… я же плотником…

Опустив плечи мужичок сплюнул и вышел, не заперев двери

Студенты, прилепили лбы к окну и долго наблюдали, как внизу, в институтском дворе, мужичок ходил вокруг понурой лошади, разводил руками, хватал за рукава прохожих, что-то им объяснял и крестился, а потом ткнулся лицом в дымящий на морозце бок своей лошадёнки и запрыгал плечами в беззвучном плаче.

Тем временем я и моя будущая жена целовались.

…изобретение “молотка Кашкарова” история технической науки приписывает талантливому русскому инженеру начала века Арнольду Давидовичу Чайхеровскому.

(научный факт)

* * *

- Поднимая этот тост, я хочу выпить за.. ну, за... короче, я хочу выпить!

(факт на троих)

- Он Богом мечен!

- Ага, Богом… Птицей он мечен!..

- Птицей Феникс!

(орнитологический факт)

Я проснулся – а поезд всё мчался. Посапывал во сне Кирилл. Теперь в купе мы были одни. И бесконечной реки внизу больше не было. Я с интересом смотрел в окно – был очень ранний час; разномастные дикие травы на гладкой, как доска, земле раскручивались граммофонной пластинкой вокруг оси-поезда; вблизи они бежали быстрее; даль, кажется, стояла на месте.

Вскоре я заметил – прямо от полотна, упираясь в рассвет на горизонте протянулась однорядная, бесконечно длинная грядка, над которой в лихорадочной работе склонился некий мужик с мотыгой. Я даже не успел задаться вопросом – моим мыслям ответил вошедший проводник. Он принёс утренний чай.

- Этот огородник - форменный дурак, - сказал проводник, - давно за ним наблюдаю. Купил себе на рассаду корень квадратный. Хорошее растение, полезное, паковать удобно… Но ведь другие, которые с пониманием, покупают корень квадратный из девяти или, на худой конец, корень квадратный из четырёх… А этот, вишь, деньгу пожалел! Купил корень квадратный из двух. Теперь расплачивается за свою жадность посредством труда!

- В смысле? – я немного растерялся.

- Баки свисли! – нагрубил проводник, - Корень квадратный из двух – это же бесконечный ряд чисел. Бесконечная грядка! Вот и горбатится, дурак, целыми сутками…

… на 24-м километре перегона (уж не знаю, перегона из откуда в куда) наш поезд сломался. Стоял солнечный полдень и стоял наш поезд. Искалеченные солдатики из их “общего”, побросав свои картишки, повыпрыгивали было на траву, но их неотступные спутники – люди в белом – принялись не грубо, но напористо, как баранов в овчарню, сгонять их обратно. Мне показалось, что накрахмаленные халаты их топырятся на спинах. “Там – крылья. А они – ангелы при своих покойничках”, - подумалось мне с ознобом в пятках.

Я вспомнил ответ машиниста на мой вопрос о станции назначения, его “земля-то круглая”, вспомнил о бесконечной ночной реке… И подумал почему-то, что это хорошо, что поезд сломался, и что вовсе не с руки нам больше никуда следовать… Я растолкал Кирилла; мы выпрыгнули из вагона и зашагали к недалёкой постройке, напоминающей заштатный полустанок…

- Постойте!

Я вздрогнул, ко мне спешил один из тех – людей в белом. Он протянул ко мне руку:

- Извините, вам записка. Просили передать.

Я развернул несвежий листок и прочитал: “Идите к океану. Прыгнете на теплоход – и дело в шляпе. Босой.”

- Он что… в поезде?.. – спросил я севшим голосом.

Но человек в белом исчез.

Это был какой-то дурацкий розыгрыш. Я скомкал записку и бросил под ноги, ничего не сказав Кириллу. Мы шагали, а я всё невольно оборачивался – но люди в белом нас больше не преследовали. Кажется, мы были вполне предназначены сами себе.

- А багаж-то мы действительно забыли!.. – хлопнул себя по лбу Кирилл и добавил, - знаешь, когда я на того вороватого засранца в гимнастёрке смотрел, всё мне казалось, что гляжу в зеркало…

- Да, вы с ним похожи, губастые. - сказал я.

- …нет, ты не дослушал… у меня такое чувство было, будто смотришься в зеркало, а оно тебе рожи корчит – твоим же отражением!

- Так бывает, когда лопоухий дед смотрит на лопоухого же внука. И наоборот. - философски заметил я.

- А что, может мы и родственники какие? Здесь же чёрт ногу сломит, что творится… А? Может, родственники?

- Тогда – поздравляю. - сказал я.

…на “полустанке” были неокрашенные скамьи, открытые четырём ветрам под дощатым навесом; были окрашенные урны. Было даже маленькое кафе под открытым небом. И было непостижимо безлюдно.

Съестным заведовала молоденькая официантка с серыми щёчками хворой хрюшки и в форменном фартучке, вроде тех, что в обязательном порядке носились школьницами моей юности 70-х годов 20-го века. На груди (правой) у ней была фирменная нашивочка: “КАФЕ УЮТ. КАТЯ” и, чуть ниже, строгое “КЛИЕНТОВ НЕ ОБСЛУЖИВАЮ!”

Катя подметала среди столиков и, как будто, оживилась, завидев нас.

- С поезда? Этот поезд так случайно останавливается, - без приветствия затараторила Катя, - ну, и как – интересно там?

- Да так себе… А чего это вы – клиентов не обслуживаете?

- Так я ж замужем! – Катя подняла брови, - Ой, а солдатики в поезде были?

- Были… До чёрта там солдатиков.

- Ох, война, война… - Катя всплеснула ручками, - Ой, а моего не видали?

Кирилл пожал плечами.

- Хотя, конечно… Вы ведь и не вглядывались специально… да и в лицо не знаете…

Катя достала из кармашка на груди (левой) фото богатыря-прапора, по форме спецназовца, любовно вгляделась:

- Мой, он тоже на войне, не знаю, когда свидимся теперь… Хоть бы убили скорее, что ли!..

И Катя всхлипнула.

Кушать нам вдруг расхотелось.

- Да будет тебе, Катьк! Последнюю клиентуру разгонишь, - из-за киоска выплыла тётка с угрюмым лицом положенной на лопатки молодости – по виду, из начальства, - тебе людей не пирожными кормить, а соплями своими! Жди, жди своего мордоворота… Пуля – дура, она своего брата-дурака не берёт!..

Катя засеменила в сторонку и разревелась в голос.

- А вы, мил-гражданин, что закажете? – тётка тяжело оборотилась ко мне.

Я оглядел витрину. Под начищенным до блеска стеклом меню сосредоточилось в трёх точках приложения кулинарных сил безвестного повара. На первое было – яйцо вар. неоскорлупленное – 1 шт.; на второе – горох. свеж. зел. – 10 струч. На третье – Господи, что это?! – латук оливье. – 1 тарелк.

- И это – всё? – по советской традиции я интеллигентно возмутился.

- А вам что надо? Рябчика с трюфелями? – по советской традиции тётка-буфетчица должна была произнести это раздражённо, но голос у тётки был спокойный, даже – равнодушный.

- Да! Именно рябчика – и не с трюфелями, а… (я попытался подобрать термин позабористей, мысленно пролистав воображаемую книгу “Валтасаровы пиры”) рябчиков с… с анчоусами!..

- С анчоусами?! – вытаращила глаза тётка.

- Да! – запальчиво и победоносно выкрикнул я, - именно – рябчика и с анчоусами!

Тётка сострадающе нахмурилась и выкопала из под прилавка дымящееся блюдо:

- Вот, с анчоусами, как заказывали…

Взглянув на блюдо, я с позором обнаружил, что анчоус – РЫБА!

- Сколько с меня? – пробубнил я под нос.

- А! - тётка махнула рукой, - с тебя такого анализы только взять, и те подтвердятся…

Я видимо оскорбился.

- Ишь, обиделся! – тётка обезоруживающе улыбнулась, показав неполный ряд зубов цвета “белого металла”, - а чего блюдо дурацкое просишь? Сам-то интеллигент, небось… Без книги за стол не загонишь.

Она бросила на прилавок газету.

- На вот, почитай…

- Свежая? – дежурно спросил я.

- Да нет. Завтрашняя.

Я пожал плечами – завтрашняя, так завтрашняя, нас уже таким не удивишь – заказал пива и, утвердившись за пластмассовым столиком, набил птицей рот и развернул газету. Это был областной орган Верхониза “Промежуток” от 21 октября… Взглядом я упёрся в крупный петит на первой полосе, заголовок гласил: КОНЕЦ БОСОГО. Отставив рябчика, я побежал по строчкам: “вчера в городской тюрьме на 4-м году заключения от туберкулёза скончался криминальный авторитет Боо Сой, известный под кличкой…”. Я лихорадочно посмотрел дату выпуска – да, 21 октября… мы отправились сюда 19-го; ночь – одну только ночь - провели в поезде, всё правильно – завтрашняя газета, и ну бы с ней, здесь и не такое бывает, но… год… Я протёр глаза и похолодел. Передо мной лежал печатный орган областного центра от 21 октября… 2003 года.

- Что, знакомый, что ли? Который помер? – тётка, похоже следила за мной. У неё в голосе было сочувствие.

- Знакомый… - прохрипел я и глотнул из бутылки, - 2003 год!

И подумал, - “Босой умер и оказался в поезде… который вне времени”. Мне легче было бы съесть латук, чем думать об этом...

- Я уж плохо помню, но дело тогда запутанное было. Милиционера прибили, что ли? Да нет, двух милиционеров!.. Одного-то милиционера сразу нашли, а второго куда-то спрятали. Их, троих разбойников, в лесу повязали, под наркотиками… А один бандит так и сбежал. Портрет в газетах печатали, которого разыскивают, приметы… Видный такой мужчина, высокий. Да, вот вроде вас…

Тётка неловко улыбнулась.

- 2003-й год… - повторил я тупо, засовывая газету за пазуху.

- Да вы не казнитесь так, раз все умирают, - сказала тётка и принесла ещё пива.

Откуда-то из-под киоска выползла худющая собака, она приковыляла, подволакивая ногу и заглянула мне в глаза. Я бросил ей анчоуса. Помедлив, бросил ещё одного. Собака сгребла рыб осторожной лапой, взяла их в пасть и понесла куда-то, откуда раздавалось щенячье повизгивание.

В стороне рыцарственно утешал Катю Кирилл. Она уже не плакала, кивала в ответ на какие-то его слова и в нужном месте кокетливо пунцовела.

Тётка присела за столик напротив, тоже приложилась к пиву и сказала:

- Пускай поворкует. А то скучно ей.

- Когда поезд? – спросил я.

- Может и никогда. Поезд, он разве что случайно останавливается. А вам куда нужно?

- Не знаю… Для начала переночевать, там видно будет.

Над безлюдным заасфальтированным пространством к закату катилось смутное солнце, удлиняя тени-невидимки. Вдруг и сразу повалил снег крупными тихими хлопьями.

- А вы в деревню пойдите, деревня тут недалеко – пара-тройка часов ходу. Там приткнётесь где-нибудь, - сказала тётка, подливая пива мне.

А снег падал и падал, превращаясь в зиму.

СПИНА ИНЖЕНЕРА ЧАЙХЕРОВСКОГО

Opus operatum, id est passiv operatum

(догматический факт)

Что хуже – человек с отклонениями от нормы, или нормы – с отклонениями от человека?

(не факт)

Инженер Арнольд Давидович Чайхеровский имел все основания встать, фигурально выражаясь, с первыми петухами. Земская управа решала задачу строительства важного сооружения – капитального моста через реку Буй, долженствующего соединить зажиточное село Гулькины Губы с губернским Верхонизом. Осенняя шуга на реке, разделяющей названные населённые пункты не позволяла своевременно представить к продаже в губернии обычно богатые урожаи сельчан; окольный же путь выходил весьма накладным, что вызывало в крестьянской среде ропот.

Инженер Чайхеровский курировал строительство – он считался редким специалистом по бетонным работам, а мост закладывался именно как бетонный – новый губернатор Верхониза, прежде крупный железнодорожный начальник, мыслил технически прогрессивно. Словом, будни инженера Чайхеровского были весьма насыщены работой.

По обыкновению позавтракав омлетом, инженер Чайхеровский утвердился за рабочем столом и, напевая гимназическое “…не пишите, парни, “девка” через “ять””, принялся за разбор утренней корреспонденции, по большей части деловой переписки, связанной с текущим строительством. Между прочим, сэр Квотер Симплетон, крупный английский промышленник, сообщал о готовности поставить в губернию партию водостойкого Portland cement, по вполне сходной цене. Инженер Чайхеровский удовлетворённо потёр ладони, потянулся и – схватившись за поясницу, охнул. Спина не давала покоя с тех пор, как инженер Чайхеровский по предписанию губернатора съехал на эту казённую квартиру – поближе к месту производства работ. Инженер был заядлым домоседом и потому на новом – пусть и временном – месте жительства всё раздражало Чайхеровского: чужой запах, скрипучая мебель, дурная, неуклюжая прислуга – вероятно, по армейской линии. К тому же инженер Чайхеровский весьма скучал по молодой жене и годовалому сыну – Лёве, оставленным в губернском городе.

Инженер разгладил поясницу и взглянул на часы – в 17.00 он ждал земского доктора, лечащего его спину – до назначенного часа оставалась целая вечность. Инженер Чайхеровский вздохнул и принялся за бумаги.

Вдруг в кабинет косолапо и громко вошёл красномордый Григорий – прислуга казённой квартиры (денщик денщиком, - в который раз отметил про себя инженер).

- Барин! До вас доктор! – протянул Григорий, окая, - говорит, что назначено!

- Доктор? – инженер было привстал, но снова охнув, ухватился за поясницу; взглянул на часы, пожал плечами - время было неурочное, - хорошо, Григорий, зови, раз доктор!

В кабинете возник, заняв, кажется, всё его пространство, большой человек одетый просто, но с аккуратностью. Лицо его положительно не было знакомо инженеру Чайхеровскому.

- Так вы, значит, доктор? – спросил инженер.

- Доктор, как приглашали… - человек пристально оглядывал обстановку.

- Извините, - сказал инженер Чайхеровский, - я, собственно, ожидал у себя видеть… – и инженер назвал фамилию земского доктора, которого обычно приглашал укрощать свои поясничные боли.

- Доктор N отбыл в силу важных для него причин и я готов его сегодня подменить, тем более, что обстоятельства вашей болезни мне изложены! И… простите, я не представился, - большой человек неловко поклонился, - Фёдор Андреевич Полпотехин.

- Ну, что же, Фёдор Андреевич, - инженер улыбнулся, - я в полном вашем распоряжении.

Доктор положил инженера на диван, вытянул его ноги, прощупал бёдра, поясницу, заставил пару раз согнуть ноги в коленях, после чего на минуту задумался.

- Стул у вас жидковат! – вдруг сказал доктор.

- Жидковат? С чего вы взяли? – вспыхнул инженер.

- Я в этом деле дока. Сразу могу сказать. Не дотрагиваясь.

- А что – нужно дотрагиваться? - инженер смутился.

- Непременно нужно дотрагиваться! Хотя… - доктор многозначительно поднял палец, - специалисту моего уровня стул даже не обязательно видеть! Достаточно его слышать! Но дело в том, что стул, он может быть только с виду жидковат. Особенно, если старый. А дотронешься – так он вполне нормальный стул. Годный!

- Годный?! – инженер Чайхеровский вздрогнул, - годный – для чего?!.

В ответ доктор нахмурился, посмотрел в глаза инженеру, как будто ища в них издёвку и резко сказал:

- Не хуже моего знаете, для чего.

И, больше не разговаривая, старательно высунув язык, крупной латиницей заполнил рецептурный лист.

Уже попрощавшись, доктор подошёл к рабочему месту инженера, энергично пошатал стул, покачал головой и, обернувшись, улыбнулся:

- Я же говорил, что в этом деле дока! В знатных плотниках прежде ходил… Слышите, как стул скрипит? Понимаете теперь, что хорошему специалисту стул достаточно услышать, так я ваш скрипучий стул ещё из прихожей приметил… Жидковат у вас стул! Шаткий! При сидении вы прикладываете усилия, чтобы сохранить равновесие, следовательно, статически перегружаете мышцы спины, отсюда и боли в пояснице. Почините стул, господин Чайхеровский. Или купите новый. Годный!..

Последнее слово доктор произнёс с ехидцей.

Инженер машинально взял рецептурный лист и, наливаясь кровью, прочитал: DURAK ZYBI CHEREZ ZADNICY LECHIT!

* * *

Тще зело носа в берлогу не пущай, зане вельми медведь воня изряденъ паки и паки…

(из свитка “Паки мирскiя”)

Ну, и хули – папуасы. Как, впрочем, и энга, чимбу, хаген, камано, et cetera...

(зап. меланезийский факт)

Как интеллигентный человек я обожаю сарсуэлы Педреля, прозу Хуля, стихи Хухеля и обижаюсь на ленинское определение…

(интеллигентный факт)

Вечерняя деревня казалась огромной и пустынной, как это вообще свойственно вечерним деревням. Мы полчаса разматывали клубок заснеженных улочек, тщась повстречать живую душу, и совершенно продрогли, когда услышали явственный постук. Примостившись на заваленной набекрень крыше толи сарая, толи коровника неказистый мужичок каблуком сапога ожесточённо загонял в доски гвозди.

- Здоров будь! – крикнул мужику Кирилл, - Чего, молотка не нашёл, хозяин?

- Нема молотка! – огрызнулся мужичок, не обернувшись.

- Да ты не обижайся! Нам бы заночевать здесь… куда приткнуться можно?

Мужичок пожал плечами.

Подумав, обернул к нам узкое, в бородёнке лицо, махнул рукой:

- Вон туда идите, там правление. Председатель там, он скажет, где остановиться!

- Спасибо! Тебя хоть звать как? – Кирилл приплясывал на морозце.

- Никак не звать… Хошь, Ванькой зови…

- Спасибо, Ванька!

… - Вы, товарищи, по мою душу? По председателеву, так сказать? – председатель был мал ростом и толстёхонек, как перекачанная покрышка.

- Да, значит, как по вашу.

- Карданов, - представился он, - а это наши агроном и счетовод, товарищи Чайхеровские, отец, так сказать, и сын… рабочая династия!

Мы кивнули. Председатель указал на пару стульев около письменного, накрытого красным, вытертым полотном стола:

- Вы, товарищи, обождите… мы сейчас в рабочем порядке вопрос порешаем, а потом с вами, так сказать…

Председатель одёрнул пиджачок на кургузом тельце, зашагал по комнате.

- В общих чертах, товарищи, повестку дня вы представляете! По итогам сданного государству урожая район выделил колхозу очередной дом. Надо этот дом каким-то образом распределить, так сказать. Среди трудящегося крестьянина.

- Критерий нужно, по какому распределять, - загрустил счетовод.

- Извините, я человек посторонний… - вмешался в разговор Кирилл, - но чего тут думать? Передовику надо дать жильё или там, ударнику, как положено!

- Вы, товарищ приезжий, не знаете специфики сельскохозяйственного производства! - сказал агроном, - Ну, что значит – передовику? Вот, например, комбайнёры наши, Филдонов и Филдосьев – оба вкалывают в две смены. Без выходных, замечу. Но у одного комбайн производительней или участок на поле урожайнее – уже разница! Несправедливо!

- А может, какую формулу можно вывести? Привести всё это дело, так сказать, к общему знаменателю? – председатель поглядел на счетовода.

- Сложновато, - поморщился счетовод, - слишком много нюансов.

- Да и народ не поймёт, если по формуле, - сказал агроном.

- Действительно… - председатель баяном наморщил лоб.

В кабинете стало безнадёжно тихо.

- Так даёте жильё многодетным! – опять влез Кирилл.

- И это не выход! Один раз жильё многодетному дашь, так все рожать начнут. И так в колхозе ртов невпроворот, а рабочих, так сказать рук, не хватает. А может… - председатель с надеждой поглядел на агронома, - как в прошлом году?..

- Не-а… - покачал головой агроном, - если как в прошлом году, тому же дом и достанется. Свежее надо что-то придумать. И объективное… Чтоб народу понятно.

- У меня вроде есть идейка! – поднялся счетовод, - собрание по жилью всё равно в клубе проводить, а там потоки высокие… улавливаете?

Председатель на мгновение прищурился и хлопнул счетовода по плечу:

- Ну, голова!

- А я пока не улавливаю, - пожал плечами агроном.

- А что тут улавливать, - рассмеялся счетовод, - кто до потолка доссыт, тот дом и получит!

- Здорово! – обрадовался агроном, - справедливо и без обид! Ну, сынок, голова, - он обнял счетовода, - го-ло-ва!

- А если никто не доссыт? – мрачно подал голос Кирилл (мы, кажется, разучились уже чему либо удивляться), - если не достанет никто – до потолка, - повторил Кирилл, - что, вообще жильё не давать?

- Как это – не давать?! Давать надо обязательно! Работали же люди, так сказать, старались! – вскипел председатель, - надо этот вопрос как-то разрешать!

- А чего тут разрешать, - сказал счетовод, - пускай у стены встанут, стены в клубе побелили недавно, на побелке хорошо видать будет. У какого скунса струя выше – тому и хатка.

- Вот-вот, - обрадовался председатель, - так и поступим. - ты (председатель обратился к счетоводу) подготовь повестку собрания, ну и проект протокола, чтоб не засиживаться, так сказать.

Председатель удовлетворённо по-мухьи засучил ручками:

- Так что у вас ко мне, товарищи? Городские?

- Городские, - я поднялся, - у нас поезд сломался на 24-м, ночь перекантоваться бы… не пособите?

- Отчего же не пособить? Деревня большая, на улице не останетесь. Вот, к Клаве, к примеру… женщина пожилая, одинокая… - председатель принялся царапать что-то на куске бумаги, - вот вам, так сказать, рекомендация… А найти нашу Клаву просто: от конторы по главной улицы до околицы, на самом краю стоит изба, справа.

- Крыша под красным железом! – крикнул нам в спины агроном.

- Охлупень с коньком-кочетом! – добавил счетовод…

В свете сильно ущерблённой луны крыша “клавиной избы” с резным петушком на фронтоне казалась сиреневой.

- В окошко постучи, - сказать я, - не орать же отсюда “тетя Клава, тётя Клава!”… тем более, человек незнакомый.

По колени уйдя в сугроб Кирилл подобрался к палисаду и заглянул в светлое окошко.

- Айда сюда! Айда! – Кирилл прыскал в кулак, - куда нас председатель-то отправил!

Я последовал примеру друга и обомлел. В избе творилось невообразимое! С десяток обнажённых тел в неистовом темпе сплеталось в любовном экстазе, с раскалённой кожи их брызгами, как с собаки из ванной, разлетался пот. Поганые картинки, достойные “Книги абака” Леонардо Пизанского…

Французы уже с VI I I века славились, как изысканные любовники – со времён короля Пипина Короткого.

(исторический факт)

- Супер! – выдохнул Кирилл. Похоже, нам уготована весёлая ночка. Войдём?

Я с сомнением пожал плечами.

- Да, войдём же! – Кирилл ткнул меня кулаком в грудь, - Председатель направил, записку дал!

- А кстати, что в записке-то?

В неверном лунном свете развёрнутая бумажка обнажила неровное: “Городских пёхарей приюти, обогрей!”. Мы расхохотались…

Дверь избы оказалась незапертой. Мы, набрав побольше воздуха, залихватским пинком распахнули её и… очутились в небольшой опрятной комнате; за столом сидела пожилая, с широким русским лицом женщина, глаза у неё были синие и грустные.

- Клава… тётя Клава… нас к вам председатель заночевать направил, с запиской… вот… только там, в записке… неприличное… извините, - осторожно сказал Кирилл.

- Хорошо, - просто сказала женщина, взглянув на записку и тут же вернув её (краем глаза я с холодком в груди прочитал: “Клава, ребята из города, устали, выдели им уголок”), - у меня картошка как раз поспевает, проголодались, небось, с дороги-то, а?

- Проголодались… минуточку! – выдавил Кирилл и, схватив меня за рукав, поволок на двор.

Мы бросились к окну; картина была прежняя: оргия в избе кипела с утроенной силой; приглядевшись, мы обнаружили новых участников – двух плотнотелых мужиков, обрабатывающих некую вислогрудую девицу; размахивая увесистыми “хозяйствами”, мужики одновременно обернули к окну распаренные морды и скабрезно подмигнули нам.

- Это же мы!!! Мы… – Кирилл аж поперхнулся, - чертовщина!

- Чертовщина… - я помолчал, - но пожрать надо. Пошли в избу, картошка поспела…

…засыпая, я не без некоторого интереса пролистал “несвежую” газету четырёхлетней “будущности”, из которой почерпнул, что мэрия Верхониза запретила содержание скунсов в коммуналках, что в Санкт-Петербурге метро переименовали в петро, что в Гондурасе проходит референдум по вопросу изменения названия государства, а юные мичуринцы опытного зверохозяйства пос. Гулькин, скрестив тетерева и перепела, получили птицу постоянного тока – как там её… пепереп? или перепеп?..

После чего разглядывал развешанные по стенам газетные рульки, в смысле, вырезки… – подборки стихотворений; на некоторых наличествовали фотографии автора, в котором я равнодушно узнал моего железнодорожного попутчика – поэта Дермантинкина.

NOT EXIT

…основоположником так называемого “мистического”, “ужасного” направления в литературе принято считать американского писателя Эдгара По, сама фамилия которого говорит, как ко всему этому надо относиться…

(литературоведческий факт)

А нам всё равно, а нам – всё равно…

(Э.По)

…одним нравится Достоевский, другим нравится Толстой… лично мне – По…

(Хичкок)

“…вот уже многие годы ход моей жизни подчиняется ритму перестука чугунных колёс поезда со стыками железнодорожных рельс. Я почти привык к непрестанной смене пейзажей за окном, привык к паровозным гудкам, к разноголосице больших вокзалов и домашнему свету ночных провинциальных станций. У меня нет выхода. Вот уже много лет, как я в пути. Я начинаю забывать, что жил когда-то другой жизнью. И начинаю забывать случай, отправивший меня навечно в дорогу.

… я родился в состоятельной семье английского аристократа сэра Квотера Симплетона. Я унаследовал от отца вспыльчивый, свободолюбивый нрав и моя юность прошла в беспечных и не всегда невинных забавах, свойственный молодёжи моего круга; я не задумывался о будущем и с удовольствием проматывал отцовский капитал, не слишком желая приложить руку к его умножению. Дела не интересовали меня вовсе; всё-таки, я был больше романтик, нежели мой отец – я вкушал вино и искусство, и, более того, сам баловался кистью, втайне предвкушая себе достойное художественное поприще. Тем не менее осенью 1908 года я принужден был стать студентом, поскольку отец категорически связал мой право наследования с получением образования и, более того, жестоко ограничил меня в средствах. Мой отец был достаточно богат, чтобы оплатить мою учёбу в Кембриджском университете, но я, взяв на учёбу в Кембридже сумму в размере 12 тысяч фунтов стерлингов, отправился в Итон – местный университет был не менее престижен, но курс обучения в нём был гораздо более доступен в финансовом отношении – учёба в Итоне стоила мне 8 тысяч фунтов стерлингов. Сэкономив таким образом 4 тысячи фунтов стерлингов, я благополучно тратил их на ночные посиделки в местных пабах, женщин и прочие студенческие нужды. Оправдательное письмо, посланное впоследствии отцу, было им принято ибо, будучи знаком с моим нравом, отец, безусловно, не смел ожидать лучшего, тем более, что учёба моя продвигалась вполне успешно.

…21 декабря 1910 года я приобрёл билет на Ливерпульский поезд, в частное купе. К тому времени в Ливерпуле у меня жила девушка – возможно, моя будущая жена, сестра моего университетского приятеля, девушка из строгой семьи богатых промышленников, но с прекрасным лёгким характером, который совершенно не согласовывался с аскетическими порядками её дома. Своим визитом я надеялся скрасить ей предстоящее Рождество. В дорогу я взял бумаги и пастельных карандашей, чтобы набросать портрет моей миссис Долли Фул – я считался одним из лучших рисовальщиков в университете, а Долли обожала живопись. Так же в саквояже у меня было четыре бутылки хорошего “Бордо”, которое должно было помочь мне в моём благородном деле.

…стальная дверь частного купе защищалась мощным замком – один ключ выдавался пассажиру, другой находился обычно у стюарта; окна же вагонов были перехвачены стальными же решётками – в те времена систематически происходили кражи багажа и грабежи состоятельных пассажиров; впрочем, при мне был заряженный револьвер. Ночь я собирался провести в художественных трудах, мне необходим был совершенный покой и, получив ключ, я запер себя в купе. Чтобы вполне исключить какое-либо беспокойство, второй ключ я выкрал у стюарта, заняв его незначительным разговором и рассчитывая вернуть ключ, присовокупив соответствующие чаевые, по прибытии поезда в Ливерпуль. Мой ключ я положил перед собою на купейный столик; ключ же стюарта я, чтобы моя маленькая кража в любом случае не было обнаружено, спрятал в карман жилетки. Я не стал включать электрического фонаря, а удовольствовался приличествующими ситуации свечами.

…за рисованием я опорожнил полторы бутылки вина и достаточно разгорячился, чтобы опустить оконное стекло, когда в купе, непонятным образом проникнув сквозь решётку, влетел крупный ворон. Он опустился на стол и, оправив перья, скосил рубиновый глаз прямо на меня и что-то курлыкнул. Я был уже не настолько трезв, чтобы не вообразить в этом стареющем и весьма непритязательном внешне представителе пернатых знаменитого ворона американца Эдгара Алана По. Я наполнил очередной бокал “Бордо” и разговаривал с ним, покуда вороватая птица оглядывала обстановку купе. Мягким курлыканьем ворон вдохновлял меня – в нём мне слышались ответы на какие-то важные вопросы человеческого бытия; само появление птицы показалось мне неким мистическим знаком; во мне зашевелилось inspiratio; я взялся за карандаш и перечеркнул набросанное раннее, порываясь создать этой странной ночью нечто более значительное, нежели портрет моей невесты… моей бедной Долли… Я был так увлечён, что не сразу обнаружил себя в прежнем одиночестве.

…проклятая птица упорхнула, прихватив мой ключ от купе.

Второй ключ – ключ стюарта – я в сердцах выбросил в окно…

sir Deep Rooted Simpleton”

…в 1954 году на территории знаменитого технического музея “Кладбище паровозов” в пригороде Итона под окном одного из экспонируемых вагонов была обнаружена удивительная записка, подписанная именем некоего сэра Дипа Рутеда Симплетона, студента, безвестно пропавшего в начале века и, как раннее считалось, бежавшего от отцовской опеки в страны Нового света. Впоследствии содержание записки было частично изложено третьестепенным русским автором в книге, неизвестной на Западе, как “The time of slump from moon”…

(из английских журналов)

* * *

Если приложить к уху унитаз, можно услышать не шум моря

(сантехнический факт)

…Он мчится по зелёному полю, полный молодости и силы, горделиво забросив назад голову; его ноги высоко взлетают, мощные мышцы энергично подрагивают на размашистом шаге, вышибая из травы искорки вечерней росы; его жилистая шея напряжена; вороная грива развевается по ветру; он, кажется, неостановим, как сама природа – этот Рут Гуллит, форвард “Андерлехта”!..

(спортивный факт)

Ранним утром нас разбудил стук в окошко, после чего в избу вкатился председатель:

- Что, баба Клава на работу, а мы покемарить?.. Айда-ка, товарищи корреспонденты, поедемте на поля, так сказать, за фактами достижений. Не знаю уж, куда вы направлялись, но коли поезд сломался, так будьте добры про нашу деревеньку накалякать, коли такая, так сказать, оказия!

- Да какие мы корр…

Я подмигнул Кириллу и тот поперхнулся.

- Ну да, корреспонденты… только… как вы догадались?

Председатель развеселился.

- А чего не догадаться? Раз ночевать негде, значит, не местные. Раз не местные, значит, не колхозники. А раз не колхозники, значит, корреспонденты! “А” на “И”, так сказать.

- Чего “А” на “И”, – не понял я.

- Ну, товарищи, а ещё корреспонденты! Колхозник пАшет, корреспондент пИшет. Игра смыслов, так сказать.

Мы пожали плечами.

- Извините, - осторожно сказал я, - вы, когда в окно заглядывали, ничего не заметили… ну, странного…

Лицо председателя враз окаменело.

- Я в чужие окна не лажу! И вам, товарищи, не рекомендую, - председатель назидательно поднял палец, - Клава женщина одинокая и несчастная. Её нехороший человек бросил… поэт, так сказать… - председатель сплюнул, - колесит по свету, пишет чего-то… Не надо Клаву обижать! А чужие окна они – что зеркала. Каждый в них, так сказать, наблюдает своё посконное существо.

Мы вышли из избы и оторопели. За одну ночь в природе произошли разительные перемены: вчера ещё метельные улицы благоухали юной весенней травкой, пестрили солнышки-одуванчики.

- Ну, чего встали, товарищи, айда, так сказать, в машину!

- Тут снег вчера был… вообще-то… - тупо сказал Кирилл.

- Снег? – председатель был невозмутим, - возможно, что и снег.

- Странно… а сегодня…

- А сегодня, возможно, нет снега! Снег – материя непостоянная. Снегу свойственно таять, так сказать. Сегодня есть снег, а завтра он возьми – и растай! Чего же тут странного, товарищи?

- Ничего… - я нервно стащил через голову свитер и безнадёжно подумал, что, хотя бы и сними я шерстяные носки, меховые ботинки не перестанут быть меховыми.

А председатель, утверждаясь за рулём, беззлобно ворчал под нос:

- Снег… снег… Какие ж я поля покажу, если б снег…

Отбывая, мы обернулись на избу и заметили, что окна её заставлены… зеркалами! И в зеркалах этих вослед нам с Кириллом корчили рожи, оттягивали уши и высовывали языки две распаренные похотливые морды. Мы!

…минут через час восхитительной езды по мягкому, едва пылящему, просёлку председатель распахнул дверцу “уазика” со словами:

- А вот они, так сказать, наши злаковые угодья!

Мы выбрались из автомобиля и озадаченно переглянулись: от обочин дороги куда хватало глаз, сходясь вдали с невысокими тёплыми облаками, тянулись… футбольные поля со свежевыкрашенными воротами.

- Поля-то – футбольные! – не сдержавшись ухмыльнулся Кирилл.

- Футбольные? – председатель поморщился. – вы бы ещё сказали, шахматные!

- Но ворота-то зачем?!

- Ворота… Поля мы злаковыми засеваем, по разнорядке. А ворота, так сказать, они придают… ну, как бы это… спортивный интерес, что ли. Колхозники соревнуются, урожаи растут. Это, конечно, природе не соответствует, но…

Австралийские аборигены гоняют по океаническим пляжам кокосовые орехи и называют это игрой в FOODBALL.

(австралийский факт)

Я размял плечи, с удовольствием втянул чистый, пахнущий влажной травой и нитрокраской воздух. Всё, что с нами происходило, было очевидным абсурдом, но я чувствовал удивительный покой и Кирилл, кажется, тоже. Мы словно играли в какую-то игру, цели и правила которой были нам неведомы, но исход игры представлялся совершенно положительным для нас… как бы это лучше сказать… я ощущал, что каждый нас последующий шаг всё больше отдаляет нас от прошлой нашей настоящей жизни; более того та настоящая жизнь сама казалась всё более абсурдной – её суета, её треволнения были невыносимо глупы и ненужны здесь среди оптимистически дурацких весенних нив с воротами.

- … природа вообще много недорабатывает, так сказать, - продолжал председатель, - вот у нас, к примеру, агроном Чайхеровский любопытного вывел зверька, заящ называется, слышали?

- Слышали, - сказал Кирилл, - есть такое животное, только он вроде сам собой вывелся…

- Заящ не сам вывелся! – важно сказал председатель, - он наше достижение!

В голове у меня мелькнула смутная догадка.

- Извините, - я повернулся к председателю, - а у вас в деревне какие злаковые сажают?

- Рожь, так сказать.

- А ещё?

- Ну, пшеницу, конечно… - председатель вдруг нахмурился и сказал раздельно, - Пше-ни-цу. А во дворах держим ку-ри-цу. Вы что, товарищ, думаете я букву “ц” не выговариваю?

Я смутился:

- Да вы странно так сказали – “заяЩ”. У вас что, диалект такой?

Председатель рассмеялся:

- Нет, товарищи, нового зверька вывести, это не гвоздик в “Ц” загнать. Наш агроном скрестил, так сказать, ЗАйца и ЯЩерицу. Ну, и получился ЗАЯЩ.

Кирилл поморщился:

- Представляю, как это создание выглядит!

- Нормально выглядит!, - сказал председатель, - С виду – заяц зайцем. От ящерицы у него только одно свойство. Ящерица, при опасности, так сказать, отбрасывает хвост. А заящ отбрасывает уши!

- Вы б ещё коня вывели, который при опасности отбрасывает копыта! – съязвил Кирилл; я локтём ткнул его в бок, но председатель, кажется, не обратил внимания, он увлечённо продолжал:

- И этого зайща агроном наш вернул, так сказать, дикой природе. Зайцы, они ведь зверьки малоприспособленные, подверженные опасности. А заящ существо более, так сказать, защищённое перед лицом волка. Волк его за уши, а заящ – прыг в сторону и ищи свищи!..

- И волки сыты, и овцы целы! – сказал я.

- Вот-вот! – обрадовался председатель, - Хватит с волка и ушей!

Подавив смех, Кирилл заметил:

- Вы агроному скажите, пускай он свинью выведет дойную. С выменем. И мясо тебе, и сметана!

- Почему сметана? – не понял председатель.

- А потому. Свинья жирнее коровы? Жирнее! Так если из коровы молоко идёт, так из свиньи должна чистая сметана!

- Логично, - председатель прищёлкнул языком, - непременно этот вопрос подниму.

- Причём, свинья должна быть непременно с клювом! – Кирилл разошёлся, увидев блеск в глазах председателя, - А то, вон у свиньи хайло какое – жратвы не напасёшься! А клювом она много наклюёт? Экономия!..

От разверзшихся перспектив председатель вспотел и снял шляпу.

- …А жопу свинье от лошади приделайте!

- Хм-м... так сказать?!.

- А чтоб навозец из жопы шёл, навозец! Удобрение, так сказать! И вообще…

Кирилл обернулся ко мне, подмигнул:

- …шибко у лошади жопа озорная… Бабья!

- Да, и я солидарен с лошадиной жопой! – азартно сказал председатель, доставая из-за пазухи блокнот, - Столько предложений, идей… это нужно зафиксировать… непременно!

Небо совершенно очистилось; солёная плешь председателя в обрамлении бачков заблестела на солнце, как лесное озеро. Я невольно загляделся. Председатель перехватил мой взгляд; его глаза вдруг сделались несчастными, он виновато почесал голое темя:

- Катушечки кончились…

Я улыбнулся:

- На курорте сказали?

- Да, да… на курорте… Доктор сказал. Надо, говорит, новые катушечки, импортные. Их надолго хватает! Я ему денег оставил. Много.

Председатель вздохнул, как после плача.

А во мне проснулся чертёнок.

- Обманул вас доктор, - сказал я.

- Как это – обманул?

- А вот так! Взял деньги на катушечки – и ищи свищи! Как волк зайща.

- Но… он же доктор! Он знает!

- Ха, а может, он никакой не доктор?

- А кто?.. – обречённо спросил председатель.

- Ну, мало ли кто… Может, он вовсе не доктор, а, к примеру… врач!

- Действительно, - председатель искренне расстроился, - может, и врач… как я сразу не догадался, что врач. Вот, собака!

Председатель пожал мне руку:

- Спасибо, так сказать. Я человек доверчивый. Напишу теперь куда следует, там разберутся… Надо же! Говорит, доктор, а сам – врач! Доктор – врач… врач – доктор…

Глаза председателя вдруг шустро побежали к переносице, как поросята к корыту: “…врач - доктор… доктор – врач …”. На всякий случай я стянул ботинок и треснул председателя по лбу.

“Поросята” разбежались по местам.

- Извините, - председатель утёр лоб рукавом, - замкнуло. С ума сойти с этой медициной!..

Возвращаясь в деревню мы обратили внимание на странноватое подворье. На отшибе, среди по-хозяйски обихоженных грядок и яблонек в беспорядке было разбросано множество дощатых сортиров.

Председатель предупредил наш вопрос:

- Это наш учитель, Алексей Иванович. Он когда прибыл, обживаться стал, первым делом на участке туалет поставил. Опрятный человек, так сказать.

- И что?

- Ничего. Следующим летом прикупил досок, а на дом никак не хватает – зарплата, сами понимаете, учительская, не разгуляешься. Ну, чем материалу зиму гнить, он второй сортир соорудил.

- А следующим летом – третий?

- Точно, - равнодушно сказал председатель.

- Так он у вас уже тридцать лет учительствует? – высунувшись из машины, я посчитал “объекты”.

- Тридцать один, - поправил председатель, - один сортир сгорел в позапрошлом году, так сказать.

- А где он живёт-то… со своими сортирами?..

Председатель искренне удивился.

- Как это – где? В школе, конечно. Он же учитель!

Мы уже попрощались, когда председатель крикнул:

- У Алексея Ивановича при школе замечательный музей. Посетите, не пожалеете! Дополните, так сказать, ваш репортаж!…

БОХ

Когда на степном озере убьют последнюю утку, охотники покинут его и утки – вернутся…

(порочный круг)

Церковь есть единственно поэтическое, единственно глубокое на земле. Боже, какое безумие было, что лет 11 я делал все усилия, чтобы её разрушить!”

(В.В.Розанов “Опавшие листья. Короб первый.”)

…из моего благородного милосердия я, не глядя, переложил бедного вида женщине с девочкой штук 11 с тремя четвертями (один был отломан) цукатов сверху полуфунта, ею оплаченного…

(Неизвестный приказчик. Из письма любовнице-прачке)

1. Сначала Бох создал всё сущее – и стала вода.

Потом Бох создал всё пьющее – и стал стакан.

И где была вода – там стали рыбы. А где был стакан – там стали сельчане.

И Бох пошёл к сельчанам, а рыб лишил языка – чтобы помалкивали.

2. Однажды Бох подумал:

- Если Бох придёт из воды, его сочтут Кусто – и не уверуют; если Бох придёт изо льдов, его сочтут Папаниным – и не уверуют; если Бох придёт с неба, его сочтут Гагариным – и не уверуют…

И Бох пришёл к сельчанам из дома. И те уверовали.

3. Однажды Бох сказал:

- Почему обезьяну зовут глупой? Потому что она болтлива. Почему змею зовут мудрой? Потому что она молчит. Почему зовут льва храбрым? Потому что он не прячется. Почему я сказал, что я - Бох? Потому что другой не сказал.

4. Однажды Бох рассказал сельчанам такую притчу:

- Некоему охотнику в силки попался седой, издёрганный лисицами заяц с “тикающей” челюстью. Когда охотник поднял его за уши, заяц описался. Охотник сплюнул и бросил зайца. И заяц медленно пошёл прочь, пряча глаза…

И Бох заключил рассказ словами:

- Чему учит вас эта притча?

- Что слабость взыскует милосердия, - сказали крестьяне.

А Бох сказал так:

- Эта притча учит, что старое мясо невкусно. И потому не слушаёте старых суждений, а слушайте мои!

5. Однажды Бох собрал сельчан и сказал им так:

- Кто в меня не верует, у того ночью сгорит сарай. Так я узнаю, кто не верует.

В ту ночь у одного Боха сгорел сарай.

6. Однажды сельчане пришли на двор Боха и кричали:

- Чуда! Чуда!

Бох вышел и сказал им так:

- А то, что перед вами Бох – это не чудо?

- Чудо! Чудо! – закричали сельчане и уверовали вдвойне.

7. В месте, где жил Бох все веровали и только один книжник Фомин не веровал. Тогда Бох повёл сельчан к ручью и пустил в ручей кораблик, сказав так:

- Этот кораблик поплывёт вверх по ручью.

И кораблик поплыл вверх по ручью.

- Чудо! Чудо! – закричали крестьяне и уверовали втройне.

И только книжник Фомин сказал:

- Не бывает такого! Не верую!

Тогда Бох обнял его и шепнул в ухо:

- Скорость течения ручья – полтора метра в секунду; скорость ветра – семь метров в секунду; ветер дует в сторону, противоположную направлению течения воды; силу сопротивления воды корпусу кораблика я учёл… чуешь, Фоминушка?..

Тогда книжник улыбнулся, поцеловал Боха и сказал:

- Чую и верую!

И стал правой рукой Боху.

8. Однажды у сельчан стали пропадать грабли и чудесным образом появляться во дворе Боха.

И крестьяне приходили смотреть на грабли и ломали шапки и веровали, веровали!..

9. Однажды Бох собрал сельчан и сказал так:

- Как зима следует за летом, следуйте за мной!

И все они пошли за село.

И за селом Бох потерял дорогу назад и водил сельчан 40 дней, а потом сказал так:

- Как лето следует за зимой, так я последую за вами!

И все они вышли обратно. И сельчане благодарили мудрость Боха.

10. Когда Бох 40 дней водил сельчан за селом, те так проголодались, что стали кричать:

- Я бы сейчас съел целого барана!

- А я бы съел целую свинью!

- А я бы съел целую корову!

Тогда Бох сказал им:

- А я могу насытится только пятью хлебами!

И достал из-за пазухи хлеба и насытится только пятью хлебами.

И сельчане закричали:

- Чудо! Чудо!

И уверовали вчетверо.

11. Однажды к Боху пришёл человек и сказал:

- Я расслабленный и хочу исцелится.

- Какой же ты расслабленный если… - Бох запнулся а потом сказал так:

- Так же как пришёл, иди обратно и знай, что отныне ты не расслабленный!

И человек обрадовался и уверовал.

12. Однажды к Боху пришла женщина и сказала, что муж её – купец Лазарев – полгода тому назад умер и просила воскресить его. Тогда Бох сказал ей придти утром следующего дня, и когда женщина пришла, сказал так:

- Я воскресил твоего Лазарева, но за полгода его торговые дела пришли в такой упадок, что он тут же отправился с обозом поправить их.

Женщина обрадовалась и сказала:

- Возьми, Бох, денег за воскрешение моего мужа!

А Бог сказал:

- Денег дашь мне с прибытка, когда твой муж вернётся!

13. Однажды сельчане пришли к Боху и спросили его так:

- Какой человек среди нас самый лучший?

И Бох им сказал:

- Все хотят казаться лучше и все – лгут, одно зеркало не лжёт. Лучший тот, кто ближе к своему отражению. И показал на пьяного в луже:

- Он ближе всех к своему отражению!

14. Однажды к Боху пришли сельчане и снова потребовали чуда.

Тогда Бох рассказал сельчанам притчу:

- Один мужик купил на базаре курицу и принёс ёё домой. Курица снесла яйцо – и яйцо стало расти и выросло большое, как курица. Курица снесла ещё яйцо – и яйцо выросло так же. Тогда мужик съел курицу и спустя неделю ходил на цыпочках, а спустя месяц – на ходулях.

- В чём здесь мораль? – спросил Бох.

Сельчане подавленно молчали и Бох сказал:

- Мораль в том, что чудо – ходульно!

15. Однажды Бох умер.

И женщины в селе стали меньше рожать.

И крестьяне сочли это чудом и веровали ещё долго.

* * *

“Выходя из себя” – не забудь ключи!

(физический факт)

В одном из писем к Дельвигу, из тверской деревни своего приятеля, Пушкин рассказывал ещё анекдот о себе:

- Н.М. (приятель поэта) здесь повеселел и уморительно мил. На днях было сборище у одного соседа, я должен был туда приехать. Дети его родственницы, балованные ребятишки, хотели непременно ехать туда же. Мать принесла им изюму, черносливу и думала тихонько от них убраться. Н.М. их взбудоражил. Он к ним прибежал: “Дети, дети! Мать вас обманывает; не ешьте черносливу, поезжайте с нею. Там будет Пушкин – он весь сахарный… Его разрежут и всем нам будет по кусочку…”. Дети разревелись: “Не хотим черносливу, хотим Пушкина!..”. Нечего делать, их повезли, и они сбежались ко мне, облизываясь; но увидав, что я не сахарный, а КОЖАНЫЙ, - совсем опешили.

(М.Г. Кривошлык “Исторические анекдоты из жизни русских замечательных людей”)

Кирилл не пошёл к учителю. Он отправился к Кате. О чём-то там они, видать, договорились.

- Ты развлекайся тут, а я слётаю на пару часиков, - сказал Кирилл.

Так что с учителем, пожилым, с крепеньким пузом человеком ниже среднего роста с носом в стариковских конопушках и голубыми глазами пьяницы я “развлекался” один. Мы сидели в миниатюрной бревенчатой школе, скособоченной временем, в ещё более миниатюрной комнатёнке на панцирной кровати учителя – на которой тот, очевидно, и жил. На табурете перед нами стоял ужин в количестве двух бутылок, двух стаканов и двух же малосольных огурцов на импровизированной скатерти – копеешном полиэтиленовом мешке.

Я честно просил учителя показать анонсированный председателем музей.

Однако, учитель не спешил. Он аккуратно выпивал водку, брал огурец, отпускал его, после чего протирал очки. И изрекал:

- Исторические судьбы, как впрочем, и судьбы человеческие, полны превратностей. Что называется, из грязи – в “КрАзе”. В древние времена, например, на одном историческом отрезке жили потомок богатейших воинов самураев японец Хасимото Тогамаи и нищий пастух китаец Вы Сунь. И что же?..

Учитель явно ждал вопроса.

- И что же? – отозвался я.

- А вот что. Однажды японский император замыслил разрушить Великую китайскую стену и покорить Поднебесную. Глубокой ночью у стены собрались полчища самураев. Под самую стену подобрался первый воин Страны восходящего солнца – храбрейший Хасимото Тогамаи. Его задачей было приставить к стене лестницу, взобраться по ней и, перебив часовых, дать сигнал к атаке. Он уже готов был исполнить своё дело, когда над головой у него раздались шаги китайского часового. Хасимото Тогамаи затих, пережидая. Часовой, а это был бедняк Вы Сунь, подошёл к краю стены - помочиться. И надо же было совпасть, что струя его аккурат оросила храбрейшего Хасимото Тогамаи. Прославленный самурай не вынес позора и немедленно сделал харакири. Предсмертный вопль Хасимото Тогамаи услыхал Вы Сунь, он поднял тревогу и отряды японцев были бесславно рассеяны… Род Тогамаи был проклят и влачил жалкое существование, а Вы Сунь, напротив, стал героем; он и его потомки были приближены ко двору императорской династии Суй.

Учитель водрузил очки на нос и торжественно замолчал.

“Сыкун Ту (837-908) – китайский поэт, теоретик поэзии… (БСЭС, т.2, стр. 436)”. Добавим, что и великий прорицатель: за тысячелетие до появления оных боялся летать самолётами КБ им. Туполева!..

(парадокс истории)

- Но где вы это вычитали?!

- Нигде… Я сам догадался! Должно же быть рациональное объяснение тому факту, что Великая китайская стена простояла столько столетий?

- Всему должно быть объяснение, - я немного растерялся.

Учитель ободряюще улыбнулся:

- Всему и есть объяснение! Помните греко-турецкую войну?

- Да они вечно грызлись…

- Войну 1919-1922 годов?

- Нет.

- Ну, решили греки с турками воевать, собрали армии, армии, естественно, друг на друга двинулись, бряцают оружием, корчат страшные рожи – противника пугают… шли так три года. И вот, наконец, стали лицом к лицу – вот-вот грянет бойня. Как у классика: смешались кучи коньи, людьи… Историки уже блокноты отворили – исчислить потери сторон. И на тебе – перемирие!.. С чего бы?

- С чего бы? – поддержал я учителя.

- А с того, что встретились противные стороны под стенами турецкого города Муданья.

- Ну, и что?

- Название! Название города?!

- Бывает и хуже…

- Название городу не дают просто так! Вот Рим – это от Ромул и Рем… А город Муданью основала весёлая турецкая женщина без комплексов, прославившаяся… ну, есть вещи в истории, о которых не обязательно знать неспециалисту… Понимаете?

- Нет. Это что, женщину звали – Муданья?

- Ну, говорят же – “ворчунья”. А тут… Вот так… Понимаете?..

- Нет.

- Словом, армии, вместо того, чтобы вступить в бой… как бы это сказать, глубоко не затрагивая… Ну, короче говоря, заключили перемирие… вдруг… Муданийское перемирие. Так и записано в энциклопедиях… Вот…

Учитель беспомощно замолчал. Рассказ ему определённо не удался.

- Армии армиями, а место человека в истории тоже – не фунт изюму! – я тупо поддержал беседу.

Учитель оживился.

- Я, как историк, скажу так. Каждый человек – клад. А уж исторический персонаж! Рядовой человек умер – клад зарыт. Ищи его, свищи. А исторический персонаж – открытый ларчик. Слышали про Нахимова?

- Про адмирала?

- Ну, похвально, что знаете. Правда, адмирал он или не адмирал, это разницы не меняет. Главное – исторически значимая фамилия! К примеру, что вы можете мне сообщить о Нахимове?

Я напряг извилины, тщась припомнить заслуги адмирала перед государством российским…

- А я вам сообщу, что Нахимов был таким заядлым матерщинником, что возвращаясь с военной кампании, телеграфировал императору: “на х… ожусь в родных сте на х… На х… имов”.

- Вы это тоже… не вычитали?

- Нет, конечно. Фамилия сама за себя говорит. Немножко исторической сметки – и…

Передо мной вдруг ненавязчиво возник беспокойный образ писателя Дермантинкина; у меня ощутимо закружилась голова.

- А как всё-таки насчёт музея?

Учитель рассмеялся.

- Да, да, я увлёкся, извините… Пройдёмте со мной. У нас здесь работал замечательный художник. Господин Симплетон… кажется.

И добавил со значением:

- Англичанин!

Учитель не забыл прихватить непочатую поллитру и стакан. Бутылку он доверил мне, а стакан держал перед собой, как факел. В музей, устроенный как погреб, словно в логово Минотавра мы спускались по винтовой лестнице. Музей был похож на бомбоубежище с толсто оштукатуренными стенами и анфиладами комнат. Комнат было три. Маленькая, средняя и большая. Стену каждой украшало по соответствующих пропорций картине.

Я хлебнул из горлышка. Учитель ревниво отобрал у меня бутылку:

- Договоримся так, вы будете любоваться экспонатами, а я – комметировать.

И щедро плеснул себе в стакан.

В первой комнатёнке экспонировалось миниатюрное полотно, изображающее, насколько можно было догадаться, интерьер космической станции и трёх космонавтов; двое из них, облачённые в скафандры, возились с какими-то приборами, третий в одних трусах висел под потолком слева, горестно обхватив голову.

- Картина называется “Последний полёт”, - прокомментировал учитель.

- Почему именно так?

- Есть несколько причин. - важно сказал учитель, - Во-первых, в силу несовершенства современных космических технологий всякий полёт может оказаться последним. Но это не главное. Обратите внимание на космонавта в трусах – он забыл скафандр! Представляете? А если, не приведи Господь, микроскопический метеорит пробьёт обшивку? Разгерметизация? А он – без скафандра! Был человек – и нет… Последний полёт!

- Извините, а если техника не подведёт и разгерметизации не случится, тогда что? – картина меня почему-то раздражала.

Учитель великодушно улыбнулся:

- Но ведь тот, в трусах, он забыл скафандр! Вы понимаете, что значит в таком ответственном мероприятии, как полёт в космос, забыть скафандр? Если забыл один раз, может забыть и в другой. Или ещё чего-нибудь забудет, без чего там нельзя. Верно? Так рассудят в ЦУПе. Кто же его в следующий раз пустит в космос? Всё, товарищ лётчик-космонавт. Отлетал. Последний полёт!

Учитель снова плеснул себе в стакан, а я заспешил в следующую комнату.

Следующая картина изображала… просто дерьмо различных цветов и консистенции, наваленное здоровенной кучей и, судя по всему, антропоморфного происхождения. Полотно было настолько реалистично, что мне показалось, что в комнате дурно пахнет.

- “Шведский стул”. – представил картину учитель.

- Почему она так называется? – сглотнув ком спросил я. От картины определённо воняло.

- Потому что после шведского стола бывает шведский стул, - сказал учитель.

Я с трудом выдавил:

- Не понимаю сверхзадачи художника…

И, зажимая нос, поспешил в следующую комнату.

- Ну как же, как же, - тараторил под ухом учитель, - это же новое направление! Вещвсебизм! Представьте только, дерьмо – написано дерьмом же! Вы уловили?

- Уловил, уловил… - я пытался отдышаться.

По-гречески “kalos” – значит прекрасный, а “kakos” – неприятный… Видать, велика для эллинов была разница. А у нас, гиперборейцев, носы не так тонки…

(культурный факт)

Perdis perdis – куропатка обыкновенная (лат.). А глухарь тогда, что же - Srakis srakis?!.

(орнитологический факт)

Пук травы?.. Не нюхал…

(обонятельный факт)

- А вот это наша гордость, - учитель, споро опрокидывая стаканчик, обвёл руками монументальных размеров полотно.

Оно занимало целую стену немалых размеров комнаты. На картине была с топографической подробностью, но в несколько кособокой проекции представлена зимняя деревня. Деревня, в которой мы, собственно, находились. С высоты полёта слабосильной птицы я разглядывал красную кровлю тёти Клавы, здание школы. На картине деревня была безлюдна. Только у самой околицы различалась фигурка крадущегося за плетеньком мужика в тулупе и ушанке набекрень; под мышкой у него зажат был трудно различимый предмет.

- Это картина – жемчужина музея. Называется “Задами”, - скромно сказал учитель.

- Почему? – я начинал дуреть.

- Ну, в смысле, что человек крадётся задами – задворками. Есть же такое выражение.

- Есть…

- И, между прочим, это мой портрет, - сказал учитель.

Не сдержавшись, я расхохотался. Мужик на картине был микроскопически мал и, более того, был повёрнут спиной к зрителю…

- Да как вы докажете мне, что это ваш портрет?

- А вот видите там, под мышкой, бутылка с красной этикеткой. Такая этикетка у водки “Забористая”. Мой любимый сорт! Поэтому там – я.

- А чего вы там крадётесь… своими задами… с этой бутылкой?.. – меня всё ещё душил смех.

- Ну, представьте – получка, взял я поллитру, как-то доставить её нужно к месту распития, а жена караулит, рыщет по деревне, высматривает; бабы – они ж звери в таких делах… тем более поругались вчера – дверь, представьте, не стал войлоком подбивать, для утепления… дети, мол, простужаются… а когда подбивать, если тетрадки проверять надо – контрольные четвертные?.. вот и приходится по-шпионски – задами…

- Так вы женаты?

- Увы, - учитель пьяненько вздохнул, - не женат.

- Так, какого чёрта…

- Но ведь в картине должна быть интрига, понимаете… Портреты-мортреты, анфасы-профили… А тут – целая жизненная история! Правда?

Мне вдруг стало его очень жаль. И я сказал:

- Правда.

- Вот, такие наши достопримечательности, - ободрённо сказал учитель.

Я с невежливой обречённостью махнул рукой.

Но учитель размягчился от выпитого и вовсе не обиделся.

- В барокамере – и таракан достопримечательность! - сказал учитель, икнув, - Мы живём в крохотном мирке, его можно за день обшагать, с двумя привалами. И он – не расширяющаяся Вселенная. Ему, нашему мирку, хватает нас, потому что нам хватает его… Есть лес – и в нём случаются грибы. Есть речка – и в ней бывает рыба. Есть земля, которая всякое съестное родит – пшеницу там, рожь?.. не скажу… Я же историк, а не кто-то… Но в этом есть правда соития с природой! Вот…

Учитель внимательно заглянул в опустевший стакан и снова икнул:

- Без обиды?

Я кивнул и учитель наставительно продолжил:

- Вам, как человеку нравственно несостоявшемуся, здесь, я подозреваю, предельно скушно и вы всё раздумываете, куда отсюда податься и каким образом (здесь учитель попал в точку)… А я так скажу, что податься отсюда, в сущности, и некуды-сь (“накось-выкусь” - в таком роде была его интонация)… К югу, километрах в пятнадцати, поезд бегает, но ему у нас остановка заказана. С запада-востока болота – непроходимые, замечу. Лоси тонут!.. На севере – кряж, за ним – океан… (когда учитель сказал “океан”, я вспомнил странное “…Прыгните на теплоход – и дело в шляпе” Босого... И внутри у меня лениво шевельнулась и свесила ноги с дивана скукоженная, как с похмелья, надежда. На что?) …но там, на кряже, тоже не туристская тропа. Наши не хаживали. Скверные люди на побережье живут… Народ, как скотину, на роботу гонят… стреляют вечно…

- А откуда вы знаете, раз… не хаживали?

- Да мы иногда башенки бревенчатые рубим, заглядываем сверху, чего там творится, за кряжем.

Я плеснул учителю водки.

- И что, совсем невозможно за кряж попасть?

- Да, скажете, невозможно. Есть тропки, приходят оттуда… Да все у нас оседают. Говорю же – скверно там. Не по-человечески… Не по-людски, то есть сказать…

Учитель опрокинул стакан. Он совершенно опьянел, стал вдруг простым деревенским дедом, таким добрым, что захотелось его обнять.

Мы поднялись на двор. Учитель вздохнул полной грудью и забормотал:

- Вот так, в сущности, и живём – работаем, отдыхаем, на рыбалку ходим. В Боха веруем… А чего не веровать? Хороший он человек.

- Человек?

- Конечно, человек. Он… между нами говоря… грабли у мужиков ворует. Мы их на дворе у него потом находим.

Учитель мелко захихикал.

- И вы – веруете? Почему?!

- Без обиды?

- Без обиды.

- Понимаете… места у нас красивые… природа аккуратная – всё, что требуется, растёт и плодится, и народ, соответственно, зажиточный. Но… нужно человеку… чтобы грабли с его двора чудесным образом оказались на чужом дворе! Нужно! – учитель возвысил голос, - Должно быть в жизни место чуду!

- Но, в конце концов, какие это за чудеса…

- Да, не скажите… Вот… наш Бох рассказывал, что сделал… рыб… и велел, чтобы они молчали.

- Так что здесь чудесного?

- Но они действительно молчат… Молчат!

- Господи, да какой он к чёрту Бог!

Учитель придвинулся ко мне лицом, попытался сфокусировать взгляд на моих глазах. Глаз было двое и у него не получилось. Тогда учитель, пожевав непослушный язык, шепнул заговорчески:

- А он и не сказал, что он гэ.. он сказал, что он хэ…

- Чего?!

- Я… последнюю букву имею в ввиду. Имени… Он… и не сказал… что Бог. Он… сразу сказал, что он – Бох!.. Да, сами спросите… Он за околицей всегда сидит… с наветренной стороны. Найдёте?

Я отобрал у него бутылку – там было ещё много, и всё это много опрокинул в глотку и заел яблоком с какого-то дерева под рукой. И отправился к Боху, потому что мне нужно было дождаться Кирилла, а оставаться наедине с собой я не мог. Одна моя половина догадывалась о том, что… Я не знал этого ещё целиком. Но мне не хотелось, чтобы она сказала об этом другой.

У меня виски заломило зубовной тоской по смыслу жизни.

ГРЕЦКИЙ ОРЕХ, КАК СИМВОЛ МОЗГА

…опрокинешь пивка и шляешься себе по Интернету… пока не наткнёшься на сайт WWW.mina.bah…

(интерактивный факт)

…заяц – существо не менее великое, чем Пушкин, потому что Пушкин у нас один, а заяц – каждый! – заяц…

(А.Битов. Из беседы в телепрограмме “Старая квартира”)

Это самая сложная и, следовательно, самая глупая главка настоящей книги. Нелюбознательный читатель может вообще её опустить; любознательный же может, вычленив настоящую главку из книги и придав листкам соответствующую консистенцию, пойти “по большому” и удовлетворить свою любознательность напряжённым чтением, к примеру, “Музыкальной энциклопедии”. Все прочие – нечитатели – ступают дальше! (Дело в том, что нечитатель книгу – даже такого нежного помола, как настоящая книга – в руки никогда не возьмёт и про “посыл” не узнает и поэтому автор, вполне чувствуя себя в безопасности от их возможного мщения, заклинает: нечитатели – ступают. В свою очередь читатель, ознакомившись с книгой ощутит чувство мстительного превосходства перед посланным (пусть заочно) нечитателем. Читатель сегодня чаще худ и беден, а нечитатель – мордат и зажиточен – и завсегда читателя “по жизни” и “в натуре” обижает; так что, думаю, читатель будет благодарен автору за своё минутное (хотя бы и мстительное) удовольствие. Ради которого, может быть, и написана эта книга.)

Самый дурацкий вид спорта (если к спорту вообще применимы интеллектуальные категории) – кёрлинг. Самое несчастное – тапир. И т.д. и т.п. Это аксиомы, потому что недоказуемы “упёртому” уму. Теорема то, что мы живём во времена, когда дети хотят больше быть похожими на популярного актёра, нежели на декабристов или, на худой конец, на собственных “предков”. А домохозяйки черпают мудрость из теленотаций престарелой поп-дивы, знающей, что любовь и кровь – рифма, но не знающей, почему. А “кристально-чистое изображение, но абсолютно плоский экран” - это не о телевизоре, господа – о телевидении. Итак, это теорема, а, следовательно, она требует доказательств. Я же не хочу искать доказательств очевидному, хотя бы и невероятному. Поэтому о текущем моменте – не буду. Это глупая главка, ибо одна глупость – вечна! Я буду задавать глупые вопросы на ответы, которые мы не знаем.

Почему нутро грецкого ореха похоже на маленькие мозги? На что намёк?

Что такое фантастика? Когда мчишься по августовскому солнечному шоссе на реанемобиле, а по обочинам – куда хватает глаз – стелются тучные несжатые футбольные поля?

Или когда форвард бьёт в штангу и с гримасой боли хватается за бутсу, потому что штанга – на помосте?

Или когда подмосковный фермер, в прошлой жизни доцент языкознания, осваивая свои гектары, по хозяйски – в силу природной опрятности – ставит перво-наперво дощатый сортир; потом ему приходит ещё пиломатериал – но мало: на дом ни под каким видом не хватит, а доски дорогие – не гнить же им на улице, и фермер, чертыхнувшись, ставит второй сортир; потом – третий сортир; и, наконец, привыкает и все свои владения заставляет дощатыми сортирами… и само собой фермерское хозяйство его поименовывается “Москва-сортировочная” и товарные поезда крушатся, сбиваясь с курса?

Или фантастика – товарищ Беляев. Или – господин Бредбери? (Бред – бери?) Или фантастика – сны искусства, а сны – это всё же “небывалое сочетание бывалых впечатлений”… ну, вы понимаете… не с луны же свалились. Или фантастика – наука, возведённая в степень искусства? Или – наоборот?

Что такое наука? Индейцы изобрели базальтовый календарь – круглый, но не изобрели колеса. Почему? Да всё они, индейцы, изобрели… Просто колесо – божественно. Оно – солнце, катящееся по небосклону. Пристало ли серьёзному индейцу катать по аризонским колдобинам – Солнце!

“Дайте мне точку опоры – и я переверну Землю!” Зачем? Какого чёрта её переворачивать, землю?! Посади, что называется, балерину за рычаги… Но это не блеф – наука может. В 45-м новосветские “Малыш” с “Толстяком” землю под ногами японцев перевернули. Архимед может быть доволен. Если в гробу не перевернулся.

Граммофонной пластинкой раскручиваются поля за окнами поездов… Говорят, всё перемелется. Т.е. – изотрётся в порошок? В муку? Пойдёт прахом?! Если посмотреть на окультуренные поля с высоты птичьего полёта, они покажутся шахматной доской: тёмные – пахота, светлее – посевы или “пар”.

Что такое шахматы? Шахматы – это битва двух несостоявшихся полководцев с собственными IQ.

Шахматы не знают полутонов – они либо белые, либо чёрные: черные предпочтительнее в сумерках, белые – при свете дня.

В начале каждого матча игроки распаковывают новую доску. Фигуры проигравшего цвета – выбрасываются…

Говорят, шахматы придумал узник, глядя на оконную решётку. Странно, но то же самое говорят об игре “крестики-нолики”.

В шахматах нельзя “съесть” короля. Капабланка, в азарте борьбы “съев” короля соперника, спустя каких-либо полчаса поняла, что не может выиграть…

В шахматах важно лишить соперника свободы манёвра, для чего достаточно прибить к доске его фигуры…

Не следует играть в шахматы против ветра.

Не давайте детям книгу “Шахматный эндшпиль” – там сплошной мат.

Шахматная борьба белых с чёрными исчерпывающим образом отражает историю Южно-Африканской Республики.

В шахматы “не с руки” играть лёжа, поэтому шахматы – спорт.

Шахматы – непростой спорт, соизмеримый с борьбой сумо. Шахматисты часто жертвуют фигурой и сумоисты – жертвуют фигурой.

Современные шахматисты придали шахматам глубокий смысл, став играть на деньги. На большие деньги. Очевидно, что шахматная доска изобретена отнюдь не из альтруистических побуждений: помните сказку о зёрнах пшеницы, разложенных в геометрической прогрессии по шахматным клеткам? Птичка по зёрнышку клюёт…

Карты мудрёнее шахмат: в картах есть король, но в шахматах нет туза.

Шахматисты – засони, они часто говорят: “проспал ход”, “зевнул фигуру”…

Шахматисты – трусишки. Вечно у них “сицилианская защита”, “русская защита”… А где нападение?!

Шахматисты – находчивы. Когда у Капабланки в гостинице украли шахматы, она вызвала таксомотор, опрокинула его и разыграла этюд на бортовых “шашечках”.

У шахматистов есть правило: взялся за фигуру – ходи! Поэтому, сделав ход, шахматист долго ходит вокруг стола…

Иногда шахматист исподлобья смотрит на соперника и сквозь зубы говорит: “у-у, сиськи-масиськи!..”. Это называется “детский мат”.

Шахматная фигура “конь” ходит буквой “Г”. Шахматы кончатся, когда “конь” станет ходить буквой “О”.

Играть в шахматы с заведомо слабым соперником – это всё равно, что забивать гвозди в собственный гроб. Ржавые.

Любой – самый худший – шахматный дебют лучше любого – самого лучшего – эстрадного.

Очень плохо играл в шахматы Горбачёв, потому что не видел дальше второго хода.

Кама-Сутра – это любовь в шахматной позиции.

Шахматы – игра для двоих. Но, даже если у вас нет друга – запритесь в ванной комнате, отверните краны и занимайтесь, занимайтесь шахматами…

Что такое война? Война – это состязание несостоявшихся шахматистов с собственными IQ.

Войну начинают те, кому в детстве не читали сказки.

Ядерной зимой медведи-мутанты впадают в спячку и сосут в своих воронках не лапы.

В процессе войны, как дерьмо на ватерлинию, всплывают такие звучные слова, как, например, Пёрл-Харбор… Читатель, а ты не Пёрл Харбор? Хотя, кто из нас, патриотов, не пёр миссис Харбор… хотя бы в мечтах.

Война – супротивоестественна, потому что война – это штаны, одеваемые через голову. Британская Империя напялила на себя Индию через Россию… Впрочем, война – это и рубаха, одеваемая через задницу.

Война – занятие для двоих. Но даже если у вас нет врага, запритесь в ванной комнате, отверните краны и занимайтесь, занимайтесь войной…

Что такое политика? Политик = поли + тик = перманентная дерготня. Утомительная работёнка… Зато – какие имена! Черчилль… Уинстон Черчилль! Да за одно то, чтобы зваться таким именем, не жалко отдать мизинец левой ноги соседа. Выдающийся человек! Глушитель виски, не вынимавший сигары из пасти и проскрипевший до девяноста… Воистину, человек выдающийся – животом из жилетки.

У вас хорошие английские манеры? У вас живое воображение? Вообразите: вы – Уинстон Черчилль! Глотните для храбрости виски, а затем суньте в рот сигару. Толще! Глубже! Ещё глубже… Правда, это совсем новые, совсем неожиданные ощущения? Вы почувствовали себя Черчиллем?.. Ах, вы почувствовали себя не Черчиллем? Это парадокс политики. Впрочем, Черчиллями не рождаются. Возьмите новую сигару. Ещё толще! Нет, ещё толще!..

Вы до сих пор хотите быть политиком? Всё равно хотите быть Черчиллем? Ну, так купите ещё сигару. Купите две сигары. Купите дюжину сигар, наконец!..

Что такое история? Это представление о муравейнике из муравейника. Как обитателю муравейника не присужено наказание поглядеть на своё жилище с высоты человеческого IQ, так и мы никогда не взглянем на планетарный человеческий муравейник с высоты Альфы Центавра… И это славно, потому что в противном случае копошение человечества покажется нелепым и мы потеряем магию авторитета Наполеона… И кем тогда становиться, сходя с ума... от простого человеческого счастья?..

Но истории нет без прогресса.

Что такое прогресс? Это лестница. Всякая лестница имеет конец. По лестнице можно подняться высоко, но не дальше крыши.

“Я стоял на крыше, оттопырив трусы и в них гулял ветерок”.

Так написал я, человек XX-го и в меру XXI-го веков. Через сотню-другую лет электрический (квантовый или какой там ещё придумают) разум “зависнет” разгадывая мой по-человечески непритязательный ребус. Оттопыривать – это несвойственно природе трусов. Трусы – элемент нижнего белья. Они должны облегать, какого чёрта их оттопыривать? Ветерок – это движение воздушных масс, только эмоционально окрашенное. Всякое движение воздушных масс, вызываемое разностью их температур и, соответственно, плотностей, несёт в себе неуправляемый энергетический потенциал, который, в силу своей неуправляемости, может быть разрушителен… Какого чёрта запускать разрушительную силу в трусы, вроде бы предназначенные для защиты тела от внешних воздействий? Так рассудит электронный разум.

Но парадокс в том, что ветерок может бодрить тленную плоть – и точить камень.

К чему я?

РАЗУМНОЕ не значит ЖИВОЕ. Это будет самым глупым открытием человечества. Нет, закрытием человечества.

А потом? Проснётся ли Бог? Образуется ли в Мировом океане непостижимая уму, но знакомая по школьным учебникам пресловутая “коацерватная капелька” и в конце концов душно дышащие динозавры перегрызут провода тупых машин и уронят лестницу?

Я не то, чтобы ненавижу прогресс… Просто прогресс спиралеобразен. И просто каждя лестница имеет конец и хуже всего – сверзиться в пролёт винтовой. И просто, odi et amo…

Что такое любовь? У цветка есть пчела. У мужчины есть женщина. У пространства – время. У Бога должен быть “не Бог”. Кто он? Кто она? Кто ОНО? Назовите имя!

Любовь – это притяжение одного пола к другому. Если учесть, что пол одного этажа бывает потолком другого… то любовь вовсе не оставляет жизненного пространства.

Женщина бескорыстна. Ева протянула яблоко Адаму, потому что ей было – не жалко. Не жалко яблока и не жалко Адама…

Если один человек дарит другому человеку цветы, значит у другого человека есть всё, кроме цветов… или у одного человека нет ничего, кроме цветов. И это так же просто, как это так же сложно…

Так что же такое любовь?

Когда два человека прижимаются друг к другу на полюсах Земли – потому что им холодно? Или когда два человека прижимаются друг к другу на экваторе Земли – потому что им тепло? Или когда река входит в русло? Или когда река выходит из берегов - и находит новое?

Это несказанное слово.

И я замолкаю.

Ничто так не трогает человеческого сердца, как скальпель кардиохирурга…

(досадный факт)

* * *

Повесть о том, как поссорились Иван Никифорович и Никифор Иванович, выяснямши, кто из них кому приходится отцом, а кто сыном.

(генеалогический факт)

Побудь в мой шкуре! – подумал тигр, подкрадываясь к витязю.

(межличностный факт)

Бох сидел под уютным ночным небом, из тех, что умещается в одно окошко крестьянской избы. Один, как перст в стакане.

Бох сидел на камне посреди распаханного, пустого клока земли и был мал и сутул. Маленькие люди сидя обычно обхватывают руками колени – и Бох сидел, обхватив колени. Маленьким было и его собранное в кулачок лицо (“шагреневая рожа” – пришло мне в голову), увенчанное несвежей “Адидаской”. И тем больше казались сцепленные на коленях тяжёлые, прожилчатые кисти рук. Бох не обернулся, когда я подошёл.

Я присел на корточки рядом.

Бох сказал:

- Привет.

- Здравствуйте, - сказал я.

- Дыхни, - сказал Бох.

Я символически дыхнул, стараясь не подносить близко к нему рта со “свежачком” внутри.

- Можно подумать, что трезвый! – не то утвердительно, не то с издёвкой сказал Бох, - А то раз пришёл к его величеству пьяный и говорит: здрас-с-сьте! Король удивился – пьяный, а вежливый – и а-ну ему полцарства за коня. А пьяный-то на “вы” потому, что несколько персон его видел, короля… в глазах у него троилось! Хе-хе… - Бох кукольно рассмеялся:

- Так ты – трезвый?

- Да… - его вопрос меня раздражал.

- Трезвый, а на “вы”… Почему?

- Из вежливости.

- Из вежливости сурок в дырке не гадит, - сказал Бох, - в смысле, норе… Или гадит? Зимой, к примеру? Он же из норы зимой носа не кажет? – Бох задумался:

- Ты не знаешь, где зимой сурок гадит?

Я пожал плечами:

- Не знаю. Может, и в норе. А вообще зимой сурок спит.

Бох принялся размышлять вслух:

- Да… зимой спит… если только во сне нагадит? Но во сне – не считается! Какая вежливость – во сне? Во сне человек-то себе отчёта не отдаёт, а уж сурок… Тот во сне вообще, наверное…

- Что вы имеете ввиду?..

- Давай на “ты”, - сказал Бох, - я, конечно, понимаю – бог отец, бог сын и… бог его мать, как сказал бы папа материмский… вроде как нас несколько и на “вы” надо, но ты меня в данный момент сколько видишь?

- Одного.

- То-то! – Бох многозначительно поднял руку, - значит, на “ты”.

Мы помолчали.

Камень под Бохом был ноздреват и отбрасывал причудливую тень. По тени я понял, что взошла луна.

- Ты за советом пришёл или так, лясы поточить? – вдруг спросил Бох.

- Да так…

- Понятно. Так точи, не стесняйся. Ты – человек проезжий и потому мне до тебя, как до звезды вифлеемской… лясы поточим и разбежимся. Тебе весело – и мне не скушно.

Выпитое учительское тепло улеглось под сердцем и я обнаглел:

- А зачем ты грабли крал? У мужиков?

- Я крал не грабли их, а неверие их, - поморщился Бох.

- Но – крал?

- Крал! Грабли – не душа, чего ж не украсть?..

- Но почему грабли-то?

- Ну, название такое… соответствующее. Грабли – грабить – красть… понимаешь? – Бох просветлел лицом, - и ещё тайна есть в них, граблях… Грабли – число множественное, а предмет один. Спёр одни грабли, а вроде как сразу несколько, чуешь?..

Нашу беседу прервал долговязый мужик в трико на босу ногу, вприпрыжку появившийся из темноты.

- Фомин, - зачем-то отрекомендовался он мне.

- На, вот, - сказал он и протянул Боху роскошных форм и цветного стекла бутыль, - вино, хорошее, говорят. Жена Лазарева дала. Лазарев прислал, тебе велел передать.

- Что за Лазарев? – спросил я, явно влезая не в своё дело.

- А! – Бох махнул рукой, - барыга местный. В заварушке побывал, сейчас прячется где-то. От кого-то. Зачем-то. Ну, нам-то оно по фигу…

- А вы тут при чём?

Фомин было разинул рот, но Бох посмотрел на него сурово и тот осёкся.

- Темна эта история, - важно сказал Бох.

- Тайна, что ли?

- Ты человек проезжий, - сказал Бох и добавил загадочно, - тебе досуг, мне – промысел…

Фомин ушёл.

Бох поправил большими руками вязанную “адидаску” и вздохнул:

- Спроси ещё чего, раз пришёл?

- Да, не знаю…

- Ну, тогда расскажи что-нибудь.

Бох поднял глаза:

- Расскажи мне о женщине, которую ты хотел последние месяцы?

Его “месяцы” заставили меня поёжиться – я вспомнил о газете четырёхлетней “будущности”. Вместо классического “Кто я? Что я?” голову засверлило тоскливое “Где я?”. Мне до зуда в пятках захотелось обратно, туда, откуда я пришёл, к милым, маленьким обязанностям, к дорогим домашним предметикам, к быту... к жене и дочке… к дурацкой моей “левой” любовишке, образовавшейся и начавшей обрастать плотью аккурат накануне того, как дьявол понёс меня сюда. Господи! Да мне захотелось просто, чтобы меня кто-нибудь отругал за то, что я опоздал на роботу. Чтобы кто-нибудь заметил, что я опоздал на работу… Я почувствовал себя ненужным, октябрьский лист в свободном падении. Я бы наверное, расплакался… Но в учительской бутылке действительно осталось много – меня понесло.

- Мне трудно о ней говорить. Я от неё не завишу и у меня развязаны руки. Я могу наговорить о ней гадостей.

- Не говори!

- А что ещё говорить о женщине, которую ты… то есть, я… хотел последние месяцы?.. Она не знает, что творит. Со мной. У неё есть смягчающие обстоятельства. Она слепоглухонема. Ко мне. Она поэтесса отродясь. И нескладная, как ржавый шезлонг, женщина.

- Какого же чёрта ты хотел её последние месяцы?

- А кто сказал тебе, что я хотел её? Я ангела хотел.

- Ангел прекрасен!

(Бох улыбнулся так, что я испугался, что он взаправду на короткой ноге с ангелами).

- Ну да, прекрасен! Ангел… Ангел во плоти!.. Плоть для ангела – то же, что фешенебельный костюм для папуаса. Он будет неловко сидеть на нём. Он непременно забудет застегнуть пуговицу. Или ширинку.

- Значит, она – ангел?

- Значит.

- А ты зоофил…

Я возмутился.

- Почему это?!

Бох снова улыбнулся пугающей улыбкой знания:

- Потому что ангел – не человек…

- Ну да, не человек! Помру вот – и стану ангелом! В новой жизни… (что я понёс? И, главное, где?.. Водка так всасывалась?..)

- Человек не проживает несколько жизней. Человек живёт свою, единожды ему данную и, в сущности, живёт верно. Его заносит иногда на поворотах… но это, знаешь ли… некому проверить тормоза.

Я сокрушённо помотал головой:

- У меня тормоза давно отказали.

- Зайди на станцию техобслуживания.

- ??.

- В храм.

- Нет… Я не об этом. Так, значит, умрёшь – и всё? Да?

- Какая разница…

- Но… разница между живой и неживой материей?

- С годами она стирается… - Бох благостно погладил морщинки под “адидаской”.

Я, что называется, “полез в бутылку”:

- Ты, смотрю, всё обо всём знаешь… Как будто и вправду сам сотворил. А что значит – мыслить?

- Путаться в понятиях.

- А… искусство?

- Искусство называть вещи чужими именами.

- Так, по твоему, мир не познаваем?

- Верно, философ. (Бох произнёс это без тени насмешки. Возможно, в каждом, задававшимся вопросами, отличными от вопросов “где, когда и с кем?”, он различал философа). Мир познаваем, но не вами… (мне совсем не понравилось его дискриминационное вами, по крайней мере, он в своей дурацкой “адидаске”-“пидорке” выглядел ничем не лучше моего ), …не вами, которые есть органическая его, мира, часть. Возможно ли пальцу познать руку? Познать, значит управлять! Если каждая сраная клетка станет управлять организмом, это…

… путь к бесплатному миньету! – брякнул я, подымая на Боха глаза – оценит?

И вздрогнул и протрезвел. Ибо -

С каждым моим вопросом БОХ РОС!

Он был уже раза в три больше меня. Его голос стал зычным и настырным – на такой голос соседи стучат по батареям. Бох не говорил, он – вещал:

- Жизнь – движение. И движение непрерывное. Отрицание этого привело уже человека однажды к апории об Ахиллесе и черепахи… В каждом движении должна заключаться польза! Пчела летает в три смены, мёд охапками тащит, потеет, но это – радость жизни, освещённой смыслом. А вылет подёнок, “набросавших палок” своим подёнихам – беспечный вылет, круги над водой, красотища! Но это – агония. Беспонтовый кайф! Всё нужно делать с толком и пользой… Всё нужно делать автоматически! Бобёр запружает ручей, устраивая всемирный потоп в масштабах овражка для мириад насекомых и прочих мелких грызунов природы, но никто не говорит бобру, что он проводит экологически невзвешенную политику. Задумайся бобёр о вредоносности своей работы – и ему крышка. Человек тоже бобёр. Если фабрика воняет, значит, она должна вонять! Давно пора внедрить новую научную дисциплину – биоэкономику… Есть же роскошные аналогии!.. Слон настолько грандиозен, что мог бы позволить себе роскошь не иметь органов чувств…

- Ты уверен? – робко вставил я.

- …нет, но я подозреваю! Однако природа ему это не дозволила. Потому что организм, лишённый органов чувств перестаёт в себе сомневаться. А чем грандиознее существо, тем более оно должно подвергать самоё себя сомнению. В целях общей безопасности. Слон потрясающе чуток! У человека же органы чувств притуплены, несмотря, на то, что в силу отсутствия хобота, он сравнительно меньше слона. Человек натренировался сочинять чувства. Но это порочный путь в никуда. Амфора стала ночным горшком. Язык превратил искусство во флюорографию. Философия – это беседа безруких слепцов. Для философа мир – чёрный ящик, которого он – содержимое. Ящик с красным кантом! Когда философ рассуждает о смысле жизни в целом и, в частности, о любви, он сообщает, что берёза состоит из дерева – и в пределах своих интеллектуальных полномочий он прав. Любовь – это та молниеобразная искра, которой разрешается иногда разность потенциалов полов. Он скоротечен, этот разряд. Его можно исследовать в стробоскопическом измерении. Но попробуёте покадрово воспроизвести видеозапись человеческого лица. При общем благоприятном впечатлении человеческой мимики, в каждом отдельно взятом стоп-кадре лицо его – глупо! Так сумма фотографий балетных па не обогатит наших представлений о живой пластике…

Так вещал Бох.

И – чёрт бы его побрал! – РОС! И вместе с ним лавинообразно росла ниагара низвергаемой на мою голову чуши.

- …Крепка она, жизнь. Крепче помёта лежалого. Бывает, пройдёт человек, как старуха сморкнётся: фхрю… и ни следа тебе, ни памяти. А бывает, по преднамеренной случайности войдёт в помёт, выматерится, и глядишь, уже нет его – на могиле хлев поставили, а след окаменелый лежит на земле молча и смотрит в небо – эдакий немой монумент человеческому предвзятию. Нет на Руси халупы, где бы люди не жили, и на всех дорогах натоптано. Деревенские, они с детства к ходьбе приучены. Кто по грибы., а потом по нужде. А если долго кушать мухомор, то в народе говорят, будто от этого мертвецы ходють. И не какие-то всякие, а самым патологическим образом. Редкое дитё от страха не убоится. От того как поэтому всё оборачивается животрепещущим невразумлением. У-у-х! Кожа маленькая и кости трутся, как чебурашкины костылики. А потому, как если жизнь даётся одинаково, то её необходимо прожить так, чтобы не умереть. Отчего бы и не однако? Проездной талон жизни – это карточка на семечки. Хотя, понятно, семечки и лузговать бы тоже. Трамвайно-троллейбусное абонеменчивание, едрить тебе, не всякому. Как это у Даргомыжского? Си – синий, а трамвай – красный, чтоб выделяться на фоне зимы. Кому бы, да зачем, и не стоило бы, а за штраф платить надо! В этом и заключается содержимое состава муравьиного уса – этого непременного беспримерья природной организованности. Тут тебе и наблюдательная лупа, и усики для щупать, и судно для лежачих больных. Природо-самостоятельная изобретимость произвела переплёв всякого там Дарвина. Тут тебе, понимаешь, муравьище, а не понимаешь, то слон. Слона видно из Гринвича, не считая шарообразности земли…

Слова Боха, падая с непостижимой уже для меня высоты, невероятным образом сгущались в атмосфере ночи, и неразличимых оттенков ошмётками ляпались мне на плечи. Я мазнул ладонью, принюхался. Это было дерьмо…

- …горожане, вы все, как эти. Загораживаетесь. Ограждаетесь. Гаражуете частную автотранспортность. А это – не выход из надругательского плевка в глаза окружимого. Проблемная непререкаемость толкает нас сделать к поступку по новому взмечтнуть о городе, как целом из маленького. Дома пусть образуют конгломеративное сцепление стекла, бетона и деревьев для красоты. Стекло – прозрачное, чтобы видно, будто люди там не увлекаются поганой агитацией. А деревьями дышать приятно. И становится словно сад вокруг, а ты пашешь мотыгой. Это всё выгодно! А ещё выгодней и полезней освоить проживаемость жилищно-социальных единиц в условиях, равноудалённых от пищепотребления и высыпаемости! Этот шаг, каковым он является, стал бы показать мышечность и терпимие рядового горожая. И брезгливые руки западноокопавшегося краба в зелёном берэте опять, наконец-то, от нас потянутся к Вьетнаму. А мечтать мы будем и нужно! Если не повышать городское увеличение, то придётся необходимо обитать кочевым пасением в прилежащих рельефных холмах и Россия – изыдет…

Бох занимал уже половину неба. Его громоподобный голос, забегающий в инфразвук – голос, едва уловимый ухом, отлетал с необозримой высоты и тысячекратными эхами отражаясь от горизонтов потрясал мои кишки. Слова-лепёшки валились дождём – я уже по щиколотки увяз в них… Боха покачивало, как дирижабль, готовый к воздухоплаванию. Я испугался, что Бох взорвётся.

- Хватит, заорал я! Довольно!

- Действительно… - ещё раз прогудел Бох и устало “сдулся”.

Мир не попусту разнополюсен. То, что на одном конце Земли – совсем наоборот с другого. Так, где-то в Новом Свете обитают наши антиподы. Так, бразильские антилопы за милу душу лопают австралийских лоп. Так, если в зал. Св. Лаврентия плавает остров Антикости, то напротив, где-то на 150⁰ В.Д., должны обнаружиться кости. Пролистни атлас – там: Колыма, Сахалин. И всюду кости, кости…

Почему бобы какао растут в Южном и не растут, скажем, в Сев. полушарии?.. Растут. Но называются уже не БОБЫ КАКАО, а КАКЫ БОБАО… Заварить чашечку?

(антифакт)

… мы развели костёр, хотя время катило к рассвету. Это всегда заметно вдали от больших городов, потому что предрассветное небо, как и предвечернее делится на две половины пропорционально “рассветности” и “вечерности”: одна половина неба – к которой ближе солнце – светлее, другая – темнее. Овчинка облаков на светлой дольке неба темна, а на тёмной его дольке наоборот – светла, такой особенный негатив-позитив, который бывает только вдали от больших городов, огни которых занимают целое небо. Скоро будет рассвет, я понял это, потому что тёмные облака перекатили через зенит…

- С тобой было забавно, - проговорил Бох.

“С тобой тоже”, - промолчал я.

- За это я что-нибудь должен тебе подарить…

- …а чего у тебя есть? – это был Кирилл. Он появился незаметно и пах пивом и Катькой. Как он нас нашёл? Спросил учителя?

- Ничего у меня нет, - сказал Бох, - кроме снов. Есть сны. Я могу подарить сон, только, кому он нужен?

- Кирилл, - я поднялся, - пойдём. Нужно поговорить…

Но тот не слушал.

- Любой? Любой сон?

Бох пренебрежительно поёжился.

- Конечно, любой сон! По заказу…

Кирилл вдруг оживился, он сунул руки к костёр, как будто ему было зябко, хотя было совсем тепло, и заговорил. Я никогда не слышал, чтобы он говорил об этом:

- Знаешь, Бох, я всю жизнь был правильным человеком… (здесь на челе Боха проскользнула тень сомнения) …я жил так, как предписано, как, что называется, положено… У меня жена, ребёнок… Я работаю и кормлю их и себя. Но мне нужен сон… Сон о другом! Совсем о другом… я не знаю, стоит ли рассказывать?..

- Расскажи, - меланхолично сказал Бох, - иначе, как я тебе этот сон покажу?

- Да, да… - Кирилл поднялся, - я работник правоохранительных органов, но я хочу быть поэтом, писателем… творцом! Хочу любить женщину-поэта… творца! Хочу писать с ней роман. О любви. О приключениях… Представь: мы пишем роман с этой женщиной и я увожу её далеко-далеко... чтобы там любить её, овладеть ею!.. Чтобы она родила мне сына! Я хочу изменить с ней жене! А потом уехать на войну, в горы! И воевать с горцами, как положено! И быть раненым! И писать ей письма…

- Прекрасно, - Бох нахмурился, - замысловат сон твой, но я попробую… постараюсь…

- Я не договорил, - Кирилл поднёс к Боху лицо и как будто осветил его своей распалённой фантазиями физиономией, - во сне я хочу быть идиотом!

(А сейчас, здесь – ты не идиот?! – подумал я)

- Кем ты хочешь быть? – Бох стал весь внимание.

- И-ди-о-том! – по слогам сказал Кирилл, - я всю жизнь поступал правильно (Бох поморщился), оглядываясь на каждый свой шаг. Так вот, в моём сне я хочу быть полным, законченным идиотом, понимаешь?

- Понимаю! – Бох просветлел лицом, - скажи имена, для твоего сна мне нужны имена – жены, любовницы-поэтессы, кто там у тебя ещё?…

- Жена – Валя, любовница – Юля… - Кирилл наморщил лоб, - вроде бы всё… остальное на твоё усмотре…

Кирилл не успел договорить. Бох энергично приложил к его лбу сомкнутые в массивный кулак персты – приложил не так сильно, чтобы покалечить – но Кирилл снопом свалился у костра и яростно захрапел. Целую ночь я сидел близ него, сопящего и сучащего ногами, гадая о перипетиях его сна и следя, чтобы Кирилл не перекатился в огонь…

И ушёл Бох. И не заметил я, что, уходя, украл он у меня паспорт.

И было это чудом – ибо был паспорт мой зашит в трусы.

Все дороги ведут в dream…

(сомнамбулический факт)

…Кирилл присоседился к дому поздно, ну, не то чтобы поздно, а как обычно – завтра. Валя празднично суетилась на кухне. У двери стояло сорок пар кокетливой мужской обуви. Кирилл разозлился, почувствовав себя Одиссеем.

- Девчонки! Ай-яй-яй-яй-яй! - В зале сопели, сбившись в ком, Валины подружки-трансвеститы. На столе – ржаная буханка и ящик водки. Увидев водку Кирилл оттаял

- Да, у вас тут весело! Примете меня? Федя! Сколько лет, сколько зим! Ты куда пропала? Я тут высох совсем от любви к тебе. Валя даже ругаться начала. Рассказывай новости. Да ты что? Молодец - и пол поменять успела! Это дает мне шанс! У тебя ведь такие глазки и всё, что ниже... - проходящая мимо Валя, звонко дала ему подзатыльник, - как у Вали, как у Вали у моей ненаглядной!

Валя поперхнулась.

Федя счастливо зарделся.

Обратно пили, танцевали – за неимением других кавалеров пользовался успехом даже Кирилл. Валя оттаяла, приласкалась к Кириллу, Кирилл снисходительно сбросил ей напряжение, накопившееся за последние недели… Вышли провожать друзей на улицу, донесли до остановки. Прогулялись. Трепались, как флаги, о Валиных подружках.

- Петька-то в банк устроилась.

- Ну? И как там - довольна?

- Проворовалась… Квартиру продала.

- Здорово! - голос Кирилла был полон искренней радости, - может, и ты попробуешь!

- Чё я , дура?

“А чё – нет?” - покосился на жену Кирилл:

- А ты попробуй, попробуй! Проворуешься, а продавать нечего – нет квартирки-то, - захохотал Кирилл и понял, что напился.

Когда подходили к дому, Кирилл вспомнил:

- Ты, Валя, в эти выходные куда лыжи парафинишь?

- К Федьке, конечно, в деревню. И надеюсь, что без тебя.

Кирилл обрадовался:

- Надо же, и мне как раз остаться надо - типа по работе…

- Как это – “типа?” – ухмыльнулась Валя.

Кирилл понял, что сболтнул лишнего. Он крепко взял жену за плечи.

- Специфика работы, Валентина… Скажешь, что “типа” – в банде и подумают, что врёт, не на работу, мол… А я – на работу! И баста!

“То-то и оно, что “ибаста””, - подумала Валя, но для виду всплакнула:

- Устал ты, наверное, конспиратор… мне то чего - “типа”? Я ж не в банде…

- Привычка Валентина! Да и… а вдруг?

Валя вытерла слёзы и вдруг спросила серьёзно:

- А Юлька-то чё?

“А чё, Юлька-то, чё Юлька?” – захотелось заорать Кириллу и врезать жене хорошенько по лбу. Но сдержался и сказал безразлично:

- Юлька в деревню уезжает с мужем и детьми.

- С чьим?

- Чего – “с чьим”?

- С мужем с чьим уезжает, - Валька явно нарывалась.

Кирилл глубоко втянул воздух… и разжал кулаки, засмеявшись - вроде как оценил шутку.

“Подонок я, ой, подонок!..” – бичевал себя Кирилл, засыпая, - “вроде и комфортно скотиной себя чувствовать, а ощущения сухости нет. В душе. Но раз нет ощущения, значит есть совесть!”, – радовался Кирилл, – “И вообще, не мужик я – клад… регалия… орден Ленина… моральный кодекс… десять заповедей… да и в конце концов, лучше подонком быть, нежели дятлом… Тем более, подумаешь, что роман с тёткой пишем. Не в натуре же роман – на бумажке… Но Юлька, Юлька… абзацы стряпать – так я, а как дело до “бабок”… Проучить её надо… воспитать по-мужски… с контрацепцией…”

Во сне Кирилл увидел себя дятлом – он долбил дерево, а внизу Юля, восседая на тираже романа считала “бабки”. Кирилл энергичнее застучал по дереву, пытаясь обратить на себя внимание, но Юля не подняла головы… Кирилл свесил клюв и поглядел вниз. “Бабок” было так много, что Кирилл от удивления присвистнул.

- Подавись ты своими соплями, соловей - пробормотала Валя и перевернулась на другой бок.

Юлька, обтянутая 58-го размера трико, стояла в оздоровительной позе на четвереньках и сочиняла стихи, попутно мысленно дискуссируя с собой на философские темы.

““А невидимые руки вырывают кошелёк” – кошмар, как “бабки” появились – одно и то ж в голове … “Только ангелы-хранители не протягивают руки, усмехаются над “бабками” ртами рваными, как тапками”.

Опять про “бабки”!

Ну не про любовь же?

Хотя… Что лучше – любовь иметь – за “бабки”, или “бабки” – за любовь? Ничего, Юлька, годы твои летят – скоро узнаешь”.

Разговор с собой удручал и Юлька переключилась на ангелов.

“Ангелы-хранители. Вы такие же ангелы-хранители, как я папа Кирилла. Папа Кирилла – папа Карло… Рифма, что ли? Я, ангелы, не ругаюсь, не обижайтесь. Веду себя, наверное, как зарвавшееся дитятко: ему твердят, упадёшь, расшибёшься, а тот навернётся, бестолочь, всю морду расшибёт – а виновата всегда мамаша… Не доглядела, мол!.. Но я же хорошая тетенька – я всегда вас слушалась. Потому что слышала. Вон они, мои ушки (Юля развела глаза в стороны и посмотрела на уши). Не ходила по воде, не ходила в местах для этого не приспособленных, не ходила под себя, не ходила голой зимой и одетой летом, переходила на ту сторону улицы, если на этой – муж… И так далее. А сейчас?..

Я не слышу вас! Я не вижу ваши руки!!!

Я же вам сразу сказала, что роман – это ради “бабок”. Чтоб с НИМ роман – мы не договаривались!..

Не могла же я влюбиться, втрескаться, втюриться, влипнуть, вчухаться, впердолиться в мальчишку, который мне в отцы годится, сбрось я так кило… то есть, лет – столько как сейчас мне, минус, скобка открывается, столько, как сейчас мне минус столько как сейчас ему, скобка закрывается... Хотя… имя у него красивое – Кирилл. Историческое имя – Ярила… горилла…”

- Юленька-а-а?..

- Не лезь, Кирилл, я размышляю...

Он подошёл на цыпочках и торжественно пошуршал листками:

- Ты просила принести стишков моих побольше? На!

- Спасибо. – Юля в три приёма одышливо поднялась с четверенек, рассеяно выдернула из кипы бумажку. Попыталась читать – и растерялась. Листок был испрещен странными знаками с хвостиками, головками и лапками.

- Это что за буквы, Кирилл?! – возмутилась Юля.

- Кириллица… - насупился тот, - На лапки внимание не обращай… И на хвостики тоже.

Юля покачала головой и с трудом принялась за чтение.

И вдруг захохотала, заколыхала горбами плеч, схватилась за рот, за зад, не знаю, где затыкать нахлынувшее веселье.

Кирилл убежал за водой. Юля глотнула было, но тут же снова взорвалась смехом, обдав лицо Кирилла, как из шланга.

- Ты это… чего? – набычился Кирилл.

- Извини… просто очень хорошо… Очень!... – Юля не могла остановиться.

- Хорошо, говоришь?.. - Кирилл весь красный стоял в бойцовской стойке, готовый ударить, - А ну, отдай! Отдай, тебе говорят!

- Не отдам, не отдам! Ну-ка, отбери, салага! - Юля хохоча закружила по комнате на одной ноге, поскользнулась, опрокинула на Кирилла шифоньер.

Кирилл сел на полу, потрогал ушибленное темя вдруг горько, по детски широко открывая рот, заплакал,

- Господи, Кирюшенька, - испугалась Юля, - я не хотела тебя ударять, я правда не хотела, - она обняла его, погладила не знавшие расчёски волосы.

- А чё ты смеялась? - прохныкал Кирилл, - А ну дай сюда листок!

- На!

Кирилл взял у неё из рук стихотворение, посмотрел, шмыгнул носом:

- А это, между прочим, самое лучшее… я его и показываю обычно.

- Откуда оно у тебя взялось?

- А чё?.. Это моё стихотворение… я сам его написал!.. - Кирилл оскорбился.

- Да вижу, что не спёр… Я о внутренней мотивации… Ну, дай ещё разок прочитаю!

Юля проглотила накатывающую улыбку и с чувством проскандировала:

Жене с приветом от мужа

Валя, Валентина,

Где я, твой Кирилл?

Юленьке, вестимо

Голову дурил.

Валя, Валентина,

Где же ты сама –

По такой причине

Спрыгнула с ума.

В рукавах до пяток

Ты лежишь теперь –

Пятая палата,

Панцирная дверь.

На кровати душной,

Молодость кляня,

Ты грызёшь подушки –

Благо, не меня.

После адской муки,

Что несла, как нимб,

Мы теперь в разлуке

Ну и хуй бы с ним б.

- Прости, что я смеялась, - сказала Юля… Ну, пробили меня твои стихи, пробили, как водопровод! Тем более, там рифма умная “нимб - с ним б”. Только посвящение… ну, не понятное. Вроде “казнить нельзя помиловать”, понимаешь?..

- Понимаю! И прощаю! - великодушно согласился Кирилл, - всё-таки, учёная ты у меня, Юлька, шаришь в стихах, как в мешке с лото… Но за это – за мои скупые слёзы и душевное беспокойство - я тебя увожу!.. Чтоб баш на баш!.. Цигель?

- Куда – цигель? На Канарские острова? В американские пампасы? В лучшие музеи Европы? На гималайские вершины? В пансионат на рижском взморье? На башкирскую Рицу? На худой конец? – Юля старательно перечислила места, где не была.

- Да ну тебя, Юлька… На природу же! В избу деревянную! За брудершафт пить будем!

- А ещё чего в программе? – насмешливо спросила Юля.

- Ещё… палку кинуть могу, - покраснел Кирилл и добавил серьёзно: а стихи должны пробивать людей, я специально так пишу!

- Вот моя деревня, вот мой дом родной. – осклабился Кирилл и повел вокруг растопыренными пальцами, словно распахивая перед Юлей необъятные просторы своей малой родины.

Собственно, распахивать особенно было нечего – поле было небольшим, почва подзолистая, сильно кислая, завалуненная, явно небогатая перегноем, да и само поле было всё утыкано будками, как на садовых участках – трактор пустить негде, чтоб распахать.

- Странно вы тут живёте, - поёжилась Юля, - я бы даже спросила - где?

- Как это где? Вон, домиков сколько! Батя, когда стройматериал спёр, решил вместо одного большого дома много маленьких сделать, чтоб не киснуть в четырёх стенах… Я их отродясь помню. Вон, около того я в детстве п…ы получил! Правда, здорово?

- Правда, правда… - Юля осторожно покосилась на Кирилла. Тот просто сиял восторгом...

- Нам туда, - Кирилл махнул рукой в сторону леса. - Три километра на юго-восток, два на северо-запад, два на северо-восток и ещё два на юго-запад и нас ждет прекрасный охотничий замок в стиле “сортир” с крышей и всеми удобствами выше крыши. Мой друг-лесничий, маркизнутый Алексей Иваныч, любезно предоставил его в наше полное пренебрежение. Сгодится?

“Ну, расписал…Так и сказал бы, придурок, что километр на юго-восток”, - подумала Юля и, наученная опытом, осторожно спросила:

- А нас не застукают?

- Насмерть не застукают! – рассмеялся Кирилл, да и кому тут стукать? Дорожные работы временно прекращены в связи с перегруженностью ландшафта лесом – отбойные молотки смазаны и складированы. Кому ещё стукать? Дятлу? Лосю рогами?

Юля, поёжившись, вспомнила о муже: “застукал бы нас сейчас мой отбойный молоток с рогами!..”

- Да я в другом смысле, я в смысле – не увидят, что мы тут с тобой…

- А чё увидят, чё мы тут с тобой? - искренне удивился Кирилл, идём же, не мнём травы тучными телами… Трусиха ты нетраченная! Нам от деревни-то девять километров махать, считать, что ли не способна? А замок стоит на краю отшиба! Это особого рода заведение - обитают в нём редко да метко! А вокруг глушь! Рядом озеро с водой мягкой, как куний под. Тишина и покой, если не обращать внимания на турбазу на противоположном берегу озера и военный аэродром на нашем. Там и батут.

- Какой ещё батут?

- Да не какой, а кого! Глагол это – диалект местный. Всех баб там батут!.. – Кирилл рассмеялся, - И воздух чистый!.. Там и факел!

- Кого ты там ещё факел? – выдохнула Юля.

- Да не кого, а какой! Факел, которым нефть жгут. Чтоб не воняло! Говорю ж, воздух чистый… непонятливая…

Чтобы не пылить до леса по проселку свернули в сторону, и пошли прямо по жирной, как стиль нижеследующего текста, пахоте. Солнце жарило, будто тёща карасей. Парная землица дышала свободно, раскрыв тысячи невидимых ротиков. Соловьи посвистывали, как пульки. В скошенной по направлению ветерка траве шустрили тараканы. Пухлые дятлы вгоняли в пот берёзы. Томилась, исходя дурманящим ароматом, развесистая клюква. Тенистые ручейки косяками гнали тюльку. Клевера махрово пахли, приманивая рабочих пчел и безработных женщин…

Сюжет сна близится к развязке, герои – к отвязке. Ниточки, на которых крепятся их конечности и сердца, перетираются, Бох теряет управление и в связи с накалившейся стилистической ситуацией и обостряющимся поведенческими реакциями героев, пышущих здоровой посконностью, имена последних независимо от их воли приобретают свежее, былинное звучание. Кирилл становится Уриилом, а Юлька – Улькой.

Во сне Кирилла появляется Бох, огромный, в половину неба, и спрашивает:

- Согласен с именами, герой?

- Уля не улей – мёд не даёт, а что даёт, то – не мёд! – смеётся Кирилл, он уже Уриил, ему всё равно и поэтому весело. Он чувствует себя идиотом – как хотел.

А Юля надувается…

- Лес! – Уриил раскинул руки и, винтом завертев обширные губы, обежал три сосны: бздж-ж-ж!!! бздж-ж-ж!!! Похоже на ероплан?!.

Вошли в лес, как на грабли встали. Деревьям хорошо – ног нет, идти не надо; стоят себе, обмахиваются томно веток веерами, низами ветерок гуляет, исподнее холодит. А тут идешь по сучкам в кедах, сучки кеды протыкают, ещё шорты дурацкие Улька одеть заставила, чтоб по городскому – крапива всю задницу простегала. Сама вон, в трико… Ещё и парит! Как бы грозы не было, чёрт, а то убьёт ещё громом…

Прошли лесничество без происшествий – в берлогу не упали, морду местные не намылили. Уже приятно. Сызнова в лес углубились. Тропка тесная – в аккурат идти, бёдрами друг да дружку поглаживать - к берегу озерца вывела. Узкое озерцо, а глубокое. Вода сверху прозрачная, но в глубине густеет до непроникновенной черноты – засмотрелся Уриил, интересно!

- Это вода, Кирилл, световые лучи поглощает, - говорит Уля, словно кирилловы мысли поймав.

- Улька! Договорились же, чтоб имена – былинные! – в небе опять возникает смеющийся Бох.

- Да не могу я… имя такое… идиотское…

- Улька!!! Это же сон идиота! Так соответствуй!.. – Бох улыбается так, что отказать… ну, невозможно…

- Ну, хорошо-хорошо!.. – говорит Юля.

- Тогда, дубль два:

- Это вода, Уриил, световые лучи поглощает, - говорит Уля, словно урииловы мысли поймав.

- Умная, блин, - завидует Уриил, а в душе гордится, что вот такая умная, а с ним, отморозком, согласилась…

- Река здесь раньше была – Бурмалиновая звалась, от какого-то слова старинного, - как заправский экскурсовод рассказывает Уля, - потом изменила русло, потекла по другому, а здесь вода в силу особенностей строения верхних пластов грунта осталась. Тянется теперь Черное озеро за Бурмалин-рекой, далеко, километров десять, а то и больше – у меня дома точно записано – тянется и тянется, тянется и тянется - но все дотянуться не может. И стоят воды его густые черные, и холод копится на самом дне, потому что объёмный вес холодной воды превышает аналогичный показатель воды горячей…

Уриил хмурится.

- Про “тянется” это метафора такая, Кирилл, не ломай голову…

- Улька!.. – Бох грозит кулаком.

- Ой…

- …не ломай голову, Уриил!

“Умная… Откуда всё знает? Была здесь раньше, что ли? Да и с кем, нехай, интересно знать”? - злится Уриил, но виду не подаёт – только желваки багровеют, да свинцовой тяжестью наливаются кулачищи в карманах.

Смотрит Уриил на Ульку – голова с редьку, под головой трико ходуном ходит – где только ум в ней, Ульке, содержится… А трико так и ходит ходуном, будто два лютых рысака под ним спешат, задами толкаются. Оттаял сердцем Уриил, буркнул:

- Шевели булками-то, шевели! Не поспеем а-то засветло!

…Опять тропка к озеру вывела.

Опять засмотрелся Уриил с крутояра на воду – интересно, однако ж. Сверху вода – прозрачная, снизу – чёрная, что там Улька про свет говорила?

На самый откос встал Уриил.

Поскользнулся – упал под воду, подхватила вода невесомостью мягкой тело, пиджак пузырём надула. Поплыл под водой, сколько дыхания хватит. Вынырнул шумно – хватило воздуха! Жив, Уриилка!

- Чуешь, вода какая, Улька! Чуешь?! – кричит Уриил.

А Улька на берегу думает свою недобрую думку: обронил очки в воду, чудо четырёхглазое, вот и остаётся только, что чуять воду… Были очки – видел бы, не чуял!

А Уриилу вольготно в озере!

Эх! Здорово! Как в детстве пошуметь захотелось, побрызгаться! Ударил ладонью по голове – нет брызгов…

- Да по воде ж надо ударять, - Улька кричит, умница!..

Выбрался Уриил на бережок, отжал пиджак, глядь – и Улька отжимает трико своё.

- Ты-то чего отжимаешься, не купамшись?

- А по дороге вспотела!

Звериным носом втянул Уриил дух Улькин, вздрогнул сердцем и в обе лопатки к ней:

- Айда скорее! А ну, айда!

Та в визг:

- Ой, нет, не надо! Ой, потом! Ой, потерпи, Уриил! - стоит на лесенке, с которой детишки купаются, робко ногой водичку проверяет, как юшку на сифак.

- Да я ж не про то, я ж насчёт помыться – больно дух у тебя крепок!

Спустилась, присела в воде, развела руками, типа плывёт.

- Уля, осторожней смотри - тут глубина резко начинается.

Но – поздно…

Вот ноги Улины торчат из воды… положительная плавучесть… голова только, видать, увесистая – умная баба… Подплыл, скользнул по замысловатым тела изгибам, талию поискал – не нашёл, так ухватился. Поднял в воде - пушинка. Поднял из воды – гиря.

Парадокс!

- Закон Архимеда, козёл! – вырывается Уля и тюленью морской выскакивает обратно, обдавая брызгами.

Опять отжал пиджак.…

Улька в воде стоит по шею - лучше б по коленки стояла… ревёт!

Уриил сплюнул презрительно на воду – плоскодонка ты незаконопаченная, не управишься с вами! Слюнка, как пулька жёлтая по воде покатилась – погнал её по воде ветерок, шевелится слюнка – мальки по ней носами тыкают.

Подивился Уриил на слюнку – и сердцем зашёлся – гонит слюнку ветерок прямо в рот Улькин. Прыгнул в озеро, схватил слюнку незаметно, обратно в рот запихнул, где была.

Пиджак отжал, улыбнулся солнечно:

- Выйезай, Уйка, хойош! – проглотил слюнку, - вылезай, нельзя в воде долго! А то намокнешь, как палец в ванной сморщишься! Кто разгладит тебя?..

- Да разгладят уж! – Улька всхлипывает, - трусы у меня слетели, казак. Догнал бы лучше – вон плывут!

Опять пиджак выжимай…

Снова шли по тропке лесной. Шли молча – покосился было Уриил на Улино лицо, да отпрянул в испуге…

Уля шагала, размышляя. Она размышляла так, как не размышляла никогда в жизни – всякий обрывочный образ, логическая связочка и парадоксальный узелок мгновенно развёртывался под сводами её черепной коробки в монументальные полотна нейронных баталий – Уля шагала и наслаждалась могучими вибрациями своего искушённого мозга.

Собственно, Уля предавалась размышлениям ежечасно и повсеместно, каждый шаг своей жизни она наполняла томительно-сладким ощущением работы мысли – не раз за чисткой унитаза она с удовольствием ловила себя на том, что думает об Эсхиле в подлиннике - но сейчас была ТЕМА для размышлений и это особенно будоражило и мобилизовывало её интеллектуальные резервы. Но ЭТА ТЕМА была крепким орешком.

“Что это – искушение, испытание? Или всё сразу? Или одно и то же?”

Разницы между этими двумя словами Уля не вполне понимала, но надеялась, что она не так разительна, чтобы это можно было заметить со стороны.

“…А вдруг Уриил – подарок судьбы? Но тогда к какой дате? До дня рождения – три месяца, а 8 марта давно миновало… Нет, Уриил не подарок – это очевидно. Да, он за нас двоих роман написал, но был же уговор, ему – слава, мне – “бабки”… Что же он, кретин, ещё хочет?.. Хотя понятно, слава без “бабок” – любовь без вазелина! Надо избавиться от него, прекратить всё это. Убить? Но он явно сильнее физически… Убить обманом? Набросать на воду, где омут, травки и сказать, что поляна? Но он сам говорил, что не тонет… И вообще, подло это – обманом убивать. Да и узнает если – сам убьёт. Откупиться ЭТОЙ ночью? Тьфу ты – “бабки” не взяла, растяпа. Чем откупишься? Телом? Каким? Других нет, своим придётся… Хотела же, дура, подругу взять… Ну, мужа хотя бы… Значит, своим... А сколько он запросит? Ясно, запросит, сколько сможет… Две палки? Три? Слово противное до чего, “палка”… перед глазами послушно развернулся словарь Ожегова: “палка – срезанный тонкий ствол или срезанная прямая ветка без сучков” – ничего, про тонкий ствол и без сучков – это утешает… Что там дальше? “Палка – длинный тонкий предмет в форме прямой ветки дерева” – тоже терпимо: длинный, но тонкий же… и прямой. Господи, а дальше-то: “палка – трость для опоры при ходьбе”… и примеры – “палка с набалдашником, опираться на палку”… Ничего себе, опора при ходьбе… с набалдашником!” – Уля мысленно захлопнула толковый словарь и покосилась на Уриила – “Ноги у парня, слава богу, не от ушей, но… Сколько ж он вообще может? Мужичок коренастый – вдруг двадцать? А тело мне не на ёлке досталось”, - Уля нервно потрогала тело и сглотнула подступивший ком, - “Неужели бывает - двадцать? Хотя, муж на кухне с друзьями пил, подслушала. Пятьдесят палок могу, говорит. За ночь. Но он метафорически это, наверное, сказал – имел ввиду, что вся наша с ним жизнь – сплошная ночь любви… А этот… Чёрт его, Уриила, знает… с таким-то именем… Двадцать палок! Не дороговато ли выйдет? Почему все, кому она должна, непременно хотели с ней… как это говорят простые люди… жениться? Правда, не жаловался ещё ни один, но…” – Уля снова покосилась на Уриила, - “ …этот будет первый”.

В голове её оформился дерзкий план.

- Ну, вот и дотопали! – Уриил повертел ключом, ища замочную скважину, в затылке поскрёб, - чего-то, Ульк, дырки для ключа не видать… А?

- Избу обойди… стена здесь… с другой стороны дверь, понимаешь? – Уля взяла Уриила за руку и вдруг ойкнула, схватившись за голову, - ты что, чокнутый?

- Чё-о-о-о?! – Уриил напыжился, как бойцовый петушок, - а ну повтори!

- То! У тебя ключ гаечный!

Уриил насупился:

- Какой дали, такой и ключ!

- Тебя что, за дурака держат?!.

- Не заткнёшься, Улька, сама за моего “дурака” подержишься! – дурканул Уриил и осклабился.

Они обошли избу и Уриил заглянул в проём, во времена царя Гороха бывший, очевидно, дверным…

- Я тебе говорил, что место пустынное? А, Улька?

- Говорил…

- А вот х.. оно, оказывается, пустынное!

И Уриил за руку притянул Улю к проёму.

Там за деревянным столом королём на именинах почивал преклонных лет индеец, бурый и неподвижный, как вода в садовой бочке. Перед ним дымилась очень частично полная канистра огненной воды.

Уриил, демонстративно повертев в руках ключ, нахмурился.

Добрый день, - вежливо поздоровалась Уля.

Индеец приветствие проигнорировал.

Уля старательно поприветствовала его по-индейски.

Индеец не ответил.

Улю охватил спортивный азарт и она поздоровалась по-чувашски.

Нет результата.

По-марийски!

Мимо!

На языке лиц кавказской национальности!

В “молоко”!

На языке народов Севера!

Шиш!..

- Выпендриваетесь, горожаночка, - вдруг сказал индеец на хорошем эсперанто.

Уля поняла, что не поняла и оскорблённо потупилась…

- Это чё, твой предок? – спросила она вполголоса Уриила, – не Алексея Иваныча же?

- Скорее – твой, - опять разозлился Уриил, склоняясь к мысли о насилии.

Уля, выкопав из трико зеркальце, выставила его рядом с лицом индейца, погляделась, поправила причёску и ещё раз переведя взгляд со старца на своё отражение, отрицательно покачала головой:

- Нет, едва ли мой. И достала жратву.

- Твою мать! – вскрикнула она, вытряхивая из пакета хлеб, – Как они сюда-то забрались?.. – Кусок хлеба был полон крупных рыжих тараканов.

Уриил взяв кусок в руки, дунул в него изо всех сил. Тараканы немедленно выскочили из хлебных пор и возбуждённо забегали у него по лицу.

Уля, расхохотавшись, принялась давить их:

- Да, тут пригодился бы муравьед!

Уриил понял, что марку придётся держать до конца.

- Я – муравьед! - с достоинством произнёс он. И зажмурившись посадил в рот самый упитанный экземпляр. Однако сглотнуть Уриил не успел – ничтоже сумняшеся таракан побежал в пищевод сам. Уриил почувствовал в желудке сладкое щекотание, как будто по самой душе его повели еловым веником… Уриил закрыл глаза, предаваясь ощущениям, не изведанным прежде, но которые - он это предполагал - были сродни его любовному томлению…

- Не муравьед ты, а говноед, - сказал индеец на хорошем французском.

Уриил понял, что не понял, но понял, что пожилого человека придётся бить. По-собачьи отряхнув с лица тараканов, он закатал рукава, поплевал на руки и зашвырнул старика за крону ближайшего дуба.

- Хорошо пошёл индеец, - удовлетворённо прокомментировал Уриил.

- Видно – к дождю, - дополнила Уля. И подумала про Уриила с неприязнью: маленький, а сильный!

- Не он сильный, а я лёгкий… и вообще я, между прочим, не индеец, - донеслось из-за дерева.

Уля рассмеялась.

Она проворно набросила на трико сарафан до пят, сняла трико и трусы, одела шорты, одела поверх шорт трусы, а поверх трусов трико и скинула сарафан.

- Ты это чего шустришь? - насупился Уриил.

- А так, чтоб не думал много!

- Да чтоб я… да ты… чтоб так обо мне подумать! – лицо у Уриила стало честное, как на допросе.

- Зря обидела парня, - подумала Уля, - да и шорты не железные. И проворно набросила на трико сарафан, сняла трико, трусы и шорты, одела трусы, трико и скинула сарафан.

- Может, за брудершафт выпьем? – спросил Уриил, когда она вернулась, - а то тыкаю тебе, а никакой помпезности…

- Ты хоть в кавычки бери “тыкаю”, герой… смысл-то двоякий у слова… - обиделась Уля.

- В смысле?

- Пальцы свисли!.. Один смысл интимный, другой – паскудный!

- А-а-а… ну, это разницы не меняет, - просопел Уриил.

Он уже опростал бутылку “Солнцедара” и возюкался с пробкой. Штопор не взял: рюкзак жалко – проткнёт. Попытался протолкнуть пробку наружу вилкой, но привычный способ не принёс результата - помешало донышко бутылки. Уриил чертыхнулся и почесал в затылке.

Уля заинтересованно наблюдала за его стараниями, надеясь в глубине души, что парень не безнадёжен. Она понимала, конечно, безосновательность своих надежд, но привыкла полагаться на судьбу – будь оно и бык бы с ним.

Уриил, сообразив, наконец, перевернул бутылку и, держа её над стаканом, отбил донышко и, просунув в донышко вилку, пытался вытолкнуть пробку. Но вилка, вонзившись в пробку, увязла в ней и не подавалась теперь даже обратно.

- Да не вилкой, не вилкой же! – разозлилась Уля.

- Чё, не вилкой! Рука же не лезет! – огрызнулся Уриил, с усилием выдирая вилку их пробки.

- Переверни вилку, ручкой толкай!

Уриил насупился, но совету последовал. Пробка, наконец, выпала и густая красная жидкость хлынула в стакан, перелила через край и большой кровавой лужей улеглась на столе.

- Живописно, - поморщилась Уля.

- Да я думал, в стакан вся бутылка поместится… А вот ведь… - попытался оправдаться Кирилл и с хлюпаньем втянул со столешницы сладкую лужицу.

- А теперь – за брудершафт!

Уля попыталась увернуться.

- Но-но! За брудершафт же! - Уриил подхватил стакан и провёл руку под её локоть…

Он впервые попробовал этот экзотический способ возлияния, и одобрил его:

- Классно. Как говорится: выпили – закусили.

Уля высвободила пустую руку, сплюнула в рукав, улыбнулась вежливо, пожала плечами.

“Вот что значит – слово типа мужчины! Обещал когда-то выпить с ней на брудершафт – и типа выпил. Обещал увезти – и типа увёз… Обещал палку – и… Стоп-стоп-стоп-стоп-стоп-стоп-стоп!.. А жрать когда?!. Я и без купания-то от пары жаренных поросят не откажусь, а после - так мамонта съесть готова! С бивнями! Где очаг, где пламень в нём? А то стемнеет скоро, а ты тут пьянствуешь… “пьянствуешь?!”” - Уля горько усмехнулась и ринулась в колючие заросли клюквы.

Уриил оглядел печку-буржуйку, не в силах врубиться в назначение железного, грубо сваренного куба с трубой и дверцей, поскрёб макушку, ухмыльнулся: на домик похоже; приложил ладонь к ржавеющей стенке – холодная, спросил, раздосадовано:

- Холодная ж, Ульк… чё на ней сваришь?

- Дрова надо! – сглотнула слюну Уля (как, всё-таки, жрать охота!), – и, обдирая плечи и лицо, полезла пастись в заросли развесистой клюквы.

“Дрова! Значит, нужен топор!” - Уриил, выворотил из земли пару камней, утвердился на траве и, зажав один из булыжников между стоп, старательно застучал по нему другим, пытаясь огранить первый до необходимой остроты. Опыта явно не хватало. “Батю бы сюда”, - подумал Уриил. Через час топор окончательно не получился и Уриил было принялся рубить тонкие бревешки и хворост головой. “Голова тупая – рубит плохо”, - Уриил расстроился, – “да ну их, дрова эти вместе с головой… дорубишься, что стихи тупые станут”. Уриил выпрямился, размял губы, сверкнул озорно очками:

- Эй, Улька! Шеф-повар, к аппарату!

- Уля появилась вся исцарапанная, перемазанная кровью. Она отёрла лицо, хищно потянулась...

- Чё, жрать готово?!.

- Да какое там, жрать!.. - Уриил кинулся к ней, приник ладонями, заполз под трико, чувствуя пальцами всё – всю её, большую, как Родина. Грудь прижал тёплую, как из чайника, пальцами прихватил тяжёлые, как пульки, соски, потянул, как учили…

А та – ишь, отпрянула вся, будто хворостиной себе наддала. Отогнала, как таракана от дуста...

- Ух... Экая мы фифа! Правильно понимать-то надо, про аппарат...

Бродить пошли по лесу, корешков пожевали полезных, на озеро завернули.

К вечеру таинственным стало озеро, загадка какая-то пряталась под чёрными корнями плакучих ив для Уриила – ведь и сверху вода чёрная, и с низу тоже…

- Где ж оно, Улька, твоё преломление лучей?..

Ничего Улька не ответила, головой покачала:

- Пойдем домой. Поздно уже.

“Я не хочу этого! Не хочу. Но пусть исполнится мой дерзкий план! Пусть пройдёт эта ночь, и потом он будет всю жизнь её забывать. Пусть… Зато избавлюсь навеки от Уриила, от занозы этой в одном месте, а то совсем житья не стало тебе, Улька - как с цепи сорвалась, Шарик... в смысле, Жучка.” – думала Уля.

Началось!..

Уля откинулась на пол, рукой, как от фар, глаза закрыла. Он стоит у нее в ногах. Голый.

Красавец. Спина на бёдра плечами падает, ягодицы широкие ногами подпёрты, как два аквариума, лица не видать – в тени.

- Да лицом повернись… теперь-то… – выдыхает Уля

- Да я ж и так лицом!... – детская обида на пухлых губах.

- Пардон, - Уля смеётся, - час пик, а у нас полшестого!..

Темнота. Просвистели пульками звёзды, сгинули – не иначе, как облака нашли… Что ж они нашли, облака?… да не что нашли - а на что, на звёзды нашли облака… совсем ты Улька с ума рехнулась с Уриилом.

- Да переверни же ты, казак, свои часы песочные!

Кульбитом встал на толстые руки: вниз головой взглянуть – прям приап греческий!..

И пути назад уже есть – только через перёд.

Это была не она. Натурально, не она… Ресницы не подрагивали, губы ничуть не приоткрывались беззвучно. Она исполнила свой дерзкий план, свой храбрый замысел дикой багиры, из тех, исполнить которые под силу лишь умудрённой целлюлитом Женщине – в час “Ч” она под катила под него берёзовое бревно… А он…

Он весь был – раж. Он вслушивался в себя, в свои колыхания, проникающие, казалось, до самой сердцевины, в эти сверлящие волны, накатывающие изнутри, накрывающие с головой – хоть задом дыши... Он долбил, как тысяча дятлов! Единый в трёх лицах, он был токарем, вальцовщиком и фрезеровщиком вместе. Он погружался в дымящиеся опилки, как болид погружается в земную мантию… Нет, нельзя тонуть! Его выбрасывало из сладкого омута. Глаза распахивались “Абсолют”,но трезвые и холодные. Весь он будто противился захлестывающему наслаждению, отчаянно егозя, чтобы хоть болью занозистой вернуть себе растворенное в древесине тело, удержаться, выдюжить, не сотворить сына по образу и подобию Карло…

Бьётся тушка его, куражится, истощается мукой азарта. Не стоны рвутся с губ - слюни. Шипит карбидно. Глаза горят во мраке адской конфоркою. Когти рвут кору. Не для поцелуев отмыкается пасть - укусить, впиться вострыми бивнюшками, отсечь всё лишнее, соком захмелеть берёзовым...

Долби, терзай, дятла ненасытная, подавись. Но когда же ты кончишь, гадина! Да и способен ли?! Изнахратил бревно, места живого не оставил, в гербарий высушил. Пусть! Это ж не я!

…Черт! Что за чушь! Резко села, всё завертелось вокруг цветными циферками, оранжевыми и зелеными тройками, семёрками, тузами. Голова уже кругом от этого дровосека! Фу-ты ну-ты, не могу больше. Сама завелась, дура слабонервная… Трусами пошуровала - зефира нагнала. Пусть проберёт, холодком дорассветным проскипидарит. По ушам ладошками побила - проясниться пусть в голове, сквознячком вытянет думку бессонную.

…Кончил, наконец… Встал, гимнастику сделал… Сейчас же бревно незаметно под лавку – вот так…

А тот уже:

- Уля... Уленька, ау-у-у!!!

Свернулась в комочек, схоронилась от греха. Улька, что ты, милая?... Утомилась, маленькая? Что, замучил? Правда, замучил? Правда, атлет я по всем параметрам?!. Могу ведь, а?!. Могу!!! Айда, опять обниму тебя. Я и опять могу. Неоднократно могу, веришь?.. Обниму тебя покрепче, в рог согну застольный. Да не вздрагивай так, не прижимайся, не… Я же просил, не прижимайся, жаркая ты моя, горячая.. Томишься ты, исходишь дурманящим ароматом… пихта моя пахучая… Хоть сызнова тебе мыться… Влага, влага лютая в воздухе! Ох, и прёт от тебя!

А сам одёжу ручищами шерстит, плоти допытывается… дышит… ну, так дышит - самому впору в баню!

- Я люблю тебя, подруга. Как я тебя люблю! О, как я, блин, тебя люблю!

Ну вот, опять бревно пора… ноги бы достало выкатить…

Где-то очень далеко, на другой стороне мира, прокатился гром. Кирилл пригнул голову:

- Не убьёт?

Ко времени заминочка… ну-ка, бревёшко, айда…

- Не убьёт, Урюша!

Он задремал только под утро, рухнул сосиской на её грудь, прижал плечистой рукой, задышал, щёку втянул, как пылесос.

Ну вот, и всё. Тридцать палок!.. Не она выдержала это. Но она – молодец.

Что он бормочет сердито, в самое ухо шипит? Ах, это…

- “Бабки”, “бабки” когда?.. – во сне.

Но я… типа откупилась же я… сделала, как задумано, вытянула из него желания все до жилочки… а он…

- “Бабки” когда… “бабки”?!.

Во сне - на языке, в яви - на кулаке… За кого он меня держит? За любительницу острых ощущений? Ну, спасибо на “доброй” славе.

Отвернулась.

Конечно, не может быть, чтобы он вот так взял и отказался от всего. От “бабок” отказался… Расстанемся друзьями? Ну уж, нет уж! Сейчас растолкаю, про бревно ему расскажу… сопляк!..

- Уриил!

А он… Он вдруг вскакивает и к озеру бежит, валится в росные ветлы и плачет, плачет…

- Уриил, да что ты?!. Что с тобой?..

- Обратно хочу я тебя, и после этих палок, и после тысячи и одной других. Не нужны мне “бабки”, гори, гори они звездой! Ты – нужна… И не оставлю я тебя – моей ты будешь, многократно моей, в совокупности позиций!!.

- Успокойся, Уриил, - Уля кладёт голову Уриила на колени, - тяжёла твоя головушка, сколько горюшка в ней!

- Да не горюшка – радости! – жарко Уриил шепчет, слезами светлыми жжёт, как пульками, - Не было у меня ни с кем, Улька, чтоб как с тобой, в натуре не было! Покорности такой не было изящной, податливости резиновой… По разному бывало, но чтоб так… Валька моя…

- Слышь?! А бабу мою, в смысле, жену Вальку, как звать, чтоб по былинному?.. – Боху кричит.

- Макрина Мардариевна зови, опёнок! – кричит ответно Бох.

- …Макрина Мардариевна, та под ласками вообще бревном лежит, не дрогнет… А чтоб так!… Я и стихи написал про это – во сне стихи пришли, не в падлу, Улька, что во сне?

- Не-а-а… - Уля потягивается, - у тебя и наяву хорошие… - и проваливается в сон.

Во сне она видит себя дурой, ей неприятно, она мучается, хочет что-то сделать, но ничего не получается, в отчаянии она кричит, бьётся, рвёт волосы…

…“Занялася зорька над лиманом.

Бьёт хвостами группа лебедей…

Девица нагая – а над ней

парень с оттопыренным карманом…” –

так сочинилось вдруг Уриилу…

…От горизонта отжимается солнышко в прожилках лучиков, пунцовое с натуги. Где-то между зенитом и надиром заводят свои затейливые песни дятлы.

- Люблю, как дятлы поют! – бормочет Уриил, приставляет палец к Улиному лбу, - тук-тук… тук-тук… тук-тук…

- Кто там? – спросонок улыбается Уля.

- Кто?!. Дед Барто!!! Орёт Уриил и с наслаждением ударяет её берёзовым, со следами любви, бревном.

“Ба-а-бки… ба-а-бки…” - журчит занудливо некая лягушка, залегая на дно.

ПИСЬМО КИРИЛЛА С ВОЙНЫ

Письмо с войны Кирилл писал Юльке сидя на вонючем госпитальном матрасе, набитом морской капустой, при огоньке светильника, сделанного из нестрелянной гаубичной гильзы, наполненной тюленьим жиром. Откуда в горном полевом госпитале взялись морская капуста и тюлений жир, Кирилл не знал, но было это романтично. По той же причине, писал Кирилл свинцовой пулей XVIII-го века.

“Здравствуй! Ты в Кащенко уже седьмой год – ровно столько, сколько длится эта война. Прости… когда я нашёл это бревно, пока ты спала… я всё понял. И чёрт меня попутал треснуть тебя тогда… не по голове ж хотел, по заднице… А ты щёки во сне надула… Смешно так…

На прошлой неделе опять штурмовали Запретный Город (он совсем не такой грозный, как передают в новостях). Нас приковали к танковой броне и дали газу. Въехали в город – тихо, народ вокруг приветливый, раскланивается нам… Командир пузырь достал, победу обмыть, а по нам давай стрелять. Причём не поймёшь откуда – вокруг стены, прикинешь, откуда пуля прилетела, обернёшься и пустишь туда пол магазина. А это рикошет, оказывается был. А стреляют совсем с другого конца. Ну и – всё в задницу. Нас на броне семеро сидело, шестерым стоя дальше ехать пришлось – задницы стали, как дуршлаги. А у меня одного задница в порядке! Командира слушать надо – он же сказал перед штурмом: берегите, ребята, свою задницу! Я пару касок и приспособил туда… ну, на обе… на восточное и западное полушария… И вот мы едем, а ребята меня ругают из зависти, за то, что буквально понял слова командира. А командир из башни хохочет, ребят подначивает. Бутылка, которую он открыл, по всему видать, без винтовой крышки была – нечем закрыть, так и изо рта не выпустишь – расплещется на ходу… И тут прямо перед гусеницей выскочил из подъезда снайпер и врезал из автомёта. Крупинка антивещества, зафиксированная равнодействием составляющих магнитных полей в ирридотитановом кожухе гранаты, снабжённым стабилизирующим мю-мезонным излучателем (во как могу!), проела гусеницу в одно мгновение. А антивещество, если интересно это… как бы тебе объяснить по науке – вроде как булка, и то, чем она становится после еды. Но рук не пачкает. А если это… антивещество соединить с булкой, с нормальным веществом то есть, то происходит… точно я не знаю, что происходит – но гусеницу проедает. И танк наш возьми, и разуйся. Как бульдозер, если лом в “башмак” сунуть. Не сувала?.. А тот засранец давай в башню целится. А на башне – мы! Шестеро наших, которые стоя, со злости стали ему по заднице палить – из мести. А попасть не могут – тот-то лицом! Ухмыляется, башню выцеливает… Ну, я и саданул по нему, из чего было. Не могу сказать точно, из чего. Секретное оружие. Да и не знаю. Так, труба такая с курком. Тоже автомёт. В общем саданул. Зачем? На башне-то я сидел, дура!.. А-ну, как попал бы он? Не жалко?

Дальше пошли завалы. Нас отстегнули, мы рванули вперёд, а танкетчики давай страховать нас прямой наводкой – чтоб обратно не дёргались. Прорвались к центру. Улицы прямые пошли, широкие. Враги поставили на них маршевые двигатели, снятые с межпланетников. Двигатели были ещё фотонные, допотопные, как и корабли, с которых их сняли. Это я привираю, конечно, но так надо. Вдруг цензура не пропустит? А так, мол – контузило. На самом деле горцы пропеллеры прикатили, ну, вентиляционные… на больших заводах ставят… а когда мы, идиоты, подоспели, врубили движки. Ну, нас и посдувало, как перья с курицы. Ладно мне две лишних каски массы добавили – двести метров только пробежал задом наперед, потом поскользнулся о труп чей-то, головой треснулся… Очнулся, смотрю, а это не труп, а товарищ командир. Лежит, ухмыляется, а у самого вся задница разворочена! Как же вы, - говорю, товарищ командир, - так оплошали? А так вот, - тот отвечает, - танк когда разулся, я с дуру газу дал, он и закрутился, да задницей а столб какой-то ударился. Баки побил, снаряды и прочее. Испортился танк. Выбраться пришлось. А там… Сам понимаешь, Кирюша – фортификация, она частей тела не разбирает!.. А сам ухмыляется. Я сразу насторожился, что он меня Кирюшей назвал, он обычно нас, бойцов, дуроломами звал… или проще… Поднял я командиров пистолет – шесть пулек в магазине не хватает. Нагнулся над командиром – а у того в заднице пульки, числом шесть! Ну, я автомёт к плечу: что же вы, товарищ командир, самострелом-то?.. А тот на меня орать: да, кто ты такой, да, у меня внуки, да, задница – самое трудоёмкое место… да, мне ещё орден дадут! А потом говорит шёпотом: сам уберёг задницу и другим не мешай, понял?.. а то телегу в штаб накатаю, спросят потом, где следует, почему ты, товарищ солдат удачи… солдат, конечно, удачи – но не до такой же степени?!.

Ну, я и понял. К своим пошёл. Завернул с главной улицы… и столкнулся с тремя сразу. Ствол в ствол. От неожиданности в сортир захотел, добежал, каски сорвал с задницы, только уселся, а кто-то шмальнул из очка с автомёта. Сволочи! Вся задница – вдребезги! Второй месяц в лазарете. Сплю на животе. Стихи не пишутся. Главное, ранило в задницу, а как будто мозги отшибло… Врач потом объяснил, что у неглупых людей, как я, мозг тяжелее и поэтому находится ниже, чем обычно…

Я часто вспоминаю “бабки”, которые ты зажала, тебя, которую я не имел… сына, которого родила мне не ты. Говорил же тебе тогда – в сказочные места едем! Угораздило тебя мне говорящее полено подсунуть… Кстати, нам прилично платят. В валюте. Только, почему-то сольдами. Вчера только получил пять. Посылаю сыну: купи ему, по возможности, курточку и азбуку, чтоб дубом не рос. А если в продаже нет… Тогда не трать!.. Вернусь – дерево посажу…”

Кирилл на минуту задумался, припоминая давнее своё романтическое стихотворение:

А в башне, над последним этажом,

Вы если мне не верите - рассмейтесь

Живёт никем не узнанный гроссмейстер.

По лестнице он сходит винтовой

И сквозь, ему лишь ведомые двери,

В подъезд приносит пыль былых империй.

Там, выше всех, куда не ходит лифт

Спит древность (и соседи будто стихли),

Там философский камень варят тигли.

Гроссмейстер спустится в ближайший магазин,

Возьмёт кефир, сок мандрагоры и бумагу.

Вернувшись, в шкаф повесит плащ и шпагу.

Он изучает череп птицы Рухх,

Он улыбнётся, встретив в фолианте

Рассказ о выдуманном звере Элефанте.

С ним в выходные за одним столом

Пьют пиво Ланселот и Уленшпигель,

Он их последний друг и утешитель.

И я туда осмелюсь заглянуть,

Чтоб в каплях вечности,

отмерянных клепсидрой,

Услышать угловатый ритм верлибра.

Затем, послюнив пулю и далеко высунув язык, принялся записывать. Сама собой рука вывела следующее:

В подвале, полном всяким терпежом.

Вы если мне не верите – побрейтесь

Живёт пропивший шахматы Гроссмейстер.

Спускается походкой винтовой

И сквозь ему лишь видимые двери,

В подвал приносит ноги, что взопрели.

Там, ниже всех, куда сломался лифт,

Спит Слесарь (в животе его, как в тигле),

Там вонь, как будто размножались тигры.

Гроссмейстер вломится в ближайший туалет,

забудет для чего. Помянет Брута

Вернувшись, на себя наложит брюки.

Он изучает дятел птицы Рухх.

Он ужаснется, встретив в фолианте

Рассказ о выдуманном звере Винни-Пух.

С ним в выходные под одним столом

играют в куклы члены профсоюза,

Он их последний друг, и часто - Муза.

И я, поэт, бывал, о ком сказал,

Чтоб в каплях Боткина, отмерянных канистрой,

писать, хоть угловатенько, да быстро.

Кирилл перечитал, нахмурился, пожал плечами и продолжил письмо:

“…Это из старого, помнишь? Здесь это всё ерунда. Стишки – это сопли… это всё осталось там, в той жизни. Я сюда, по сути, зачем ехал – чтоб крякнуть. По ходу, героически. Но капец здесь беспонтово ловить. Смерть от меня бежит, как наскипидаренная. Зато я понял, для чего я здесь. Здесь же влагалище… нет, училище… тьфу ты – чистилище! Точно, чистилище! Помнишь, ты мне рассказывала – между раем и адом есть промежуток, ну, как между… вспомнила? Так вот, ни рай, ни ад мне покуда не по зубам. Не дослужился до звания покойничка. Земля-матушка меня выталкивает, как ванна – сиракузца.

(На бумаге – поганые картинки… очевидно, пишущий расчувствовался…)

Оказывается, чтоб помереть, тоже надысь бысть чистеньким. И вот кто-то не пущает ко мне смертушку. Хочет пройтитеньки жёстконькой щётонькой по моейной душонушке. Выскребуленьки-выцарапуленьки из кажной извилинки, из кажной складоньки въевшеемся дерьмецо-какашеньку. Ладненько, пущай чистит. Обожду ж я... Только уж оченно шибко скребёть. Шибко больненько скребёть щётушка, до кровушки.

(Далее картинки соскрёбаны ногтем – к пишущему вернулось самообладание.)

Словом, я буду жить. И жить долго! Геркулеса ещё не народилось на мои авгиевы конюшни! Но я не вернусь. Одна просьба: пожалуйста, если ты всё-таки тиснула наш роман, передай мою долю, хоть сколько-нибудь – сколько я там наработал – моей семье, тяжко им, наверное, прихо…”

В это время жир в светильнике-гильзе догорел до капсюля и сон кончился.

(сон Кирилла)

___________________________________________________

По справедливости следует заметить, что “сон Кирилла” является едва ли не дословным списком с главы №10 романа “Если бы судьбой была я…” Светланы Чураевой и Вадима Богданова, издательство “Диалог”, Уфа-2001 г. – прим. Автора.

ВРЕМЯ ПАДЕНИЯ С ЛУНЫ

Поистине те, которые не веруют в последнюю жизнь,

называют ангелов именами женщин.

Коран, 53-28(27)

Мне скушны певцы Востока,

что сравнили своих жён с луной –

они видели в них только одну сторону.

(глубоко личное)

Пройдём-ка, любимая, пляжем…

(Н.Грахов. Поэтическая строчка)

Пройдём-ка, любимая – что сделаем? Пляжем. Удивительный какой-то глагол!.. Или составное словцо: П(оудобнее)ЛЯЖЕМ? Или П(оближе)ЛЯЖЕМ? Впрочем, поэт – он на то и поэт, что словотворец.

(окрыляющий анализ)

Одним преранним утром я опоздал сойти с электрички. Я следовал на работу; я был студентом-практикантом выпускного курса и трудился мастером на пригородной стройке. Я следовал на работу и читал книгу. Ещё я пил пиво. Интересно пить пиво на рассвете, когда август; от этого книга тоже была интересной. Это был Борхес. Я читал его впервые и мне то нравилось, то не нравилось. Мне не нравилась книжность и нравилась фабула. Но пиво кончилось, а я опоздал сойти с электрички.

Вместо остановки 61-й километр я спрыгнул на следующей, второпях забыв книгу. Я решил, что вернусь к месту назначения пешком, по шпалам – в сторону, откуда прибыл. Но электричка оправилась а я, размышляя о судьбе книги, не заметил, в какую она ушла сторону и теперь не знал, куда мне шагать.

Я смял пивную банку, огляделся и заметил дощатый домик с лампочкой над крыльцом. Был такой ранний час, что цвет его был неразличим – света лампочки не хватало. Домик стоял в уровень с насыпью; я выбросил пивную банку и зашёл за домик, чтобы отлить. Прямо за домиком начинался откос. Я встал на откосе и занялся ширинкой. Внизу передо мной было тихое пространство, залитое низким туманом. Стояло безветрие и туман стоял. Была такая рань, что луна не успела смешаться с солнцем. Тем более, что солнце едва начало восходить. Оно было только зеленоватой полоской внизу земли с противоположной мне стороны насыпи, которую я не мог видеть. У меня была только луна – и туман, присыпанный ею был непрозрачен, как молоко. Был штиль и туман стоял. И в нём – по пояс – стояли маленькие ёлочки, они были серебряными.

Я застегнул брюки, вспомнил, что проглядел в какую сторону ушла электричка и поэтому не знаю, куда мне идти, и закурил. Я курил и ходил по траве, собирая штанинами утреннюю влагу, и с насыпи смотрел на ёлочки по пояс в молоке. Мне захотелось спуститься туда, к ним; не знаю, для чего.

Вдруг слева от меня на откос легко взлетела тень – молодая (юная?) девушка; она встряхнула мокрую, в росе, юбку и спросила, не церемонясь:

- А вы зачем здесь стоите?

Я пожал плечами.

- Курю…

- Я как раз огонёк увидела, подумала, кто-то курит.

Луна стояла у меня за плечами, я находился в тени домика и она увидела мой огонёк. Она стояла рядом и тоже была невидимкой; она сказала:

- А я там гуляла внизу. Я люблю гулять там. А вы?

Я снова пожал плечами.

- Не знаю. Я здесь впервые.

- Странный! – она рассмеялась, - вы что, с луны свалились?

- Нет, с электрички. Прошляпил остановку.

- А-а… - она протянула разочарованно, - а я подумала…

- Что?

- Что вы вообще здесь впервые… в смысле, на Земле!

Она вышла на свет. У неё было тонкое лицо и очень спокойные, безмятежные какие-то глаза. Глаза были серьёзны и голос был серьёзен. Она милая. - подумал я, - Она шутит?

- А что бы это изменило? – спросил я с вызовом.

- Я бы спросила, как это всё… - она обняла руками ёлочки в молоке, маленький свой мир, - … как это всё выглядит, если смотреть впервые. Я ведь привыкла. А вдруг я зря это люблю?

Она беспомощно замолчала.

Я закурил снова.

- Вообще-то мне нужно было на 61-м километре сойти, - я смутился, - это в какую сторону, не подскажете?

- Я не знаю, - она искренне развела руками, - никогда над этим не задумывалась. Вам это очень важно?

Она каким-то образом поймала мой невидимый для неё взгляд. Мы встретились глазами.

- Нет. Мне это не важно.

- А зачем спрашиваете?

И вдруг:

- Вы знаете, я очень люблю наблюдать небо. Но когда долго задираешь голову, болит шея. Я всегда ложусь на траву, но она уже холодная и сырая, - она нагнулась, провела по траве ладошкой, - видите брызги, это роса… на холодной траве мне запрещает лежать отец. А вам?

- Нет…

- Тогда сядьте на землю, а я положу голову вам на колени и буду смотреть в небо. Можно?

- А если я не хочу?

- Вы точно свалились с луны!

- Отчего так?

- Ну, вы же совсем не похожи на меня. Я хочу лежать на траве, но мне нельзя, а вам можно – но вы не хотите…

Я рассмеялся.

Она сложила голову на мои колени. Она смотрела вскользь моего взгляда и глаза у неё были жёлтые, как у волчицы, но слабой. Да и жёлтыми они были потому, что в них колесила луна (я подумал её словами) с которой она упала.

Она спросила:

- Это правда, что свет от некоторых звёзд летит так долго, что пока мы его увидим, звёзды успевают погаснуть… умереть? Я читала об этом.

- Правда, – сказал я.

- Значит, над нами – космическое кладбище? – она смотрела в небо.

Мне не понравились её слова.

- В какой-то мере…

- Здесь нет никакой меры, - холодно сказала она, - кладбище, оно и есть кладбище.

И добавила:

- А мы и вовсе не светимся. Некому будет узнать о нас… даже потом.

- Ты говоришь глупости.

- Мне всегда говорят, что я говорю глупости.

Мне нечего было ответить ей.

Я медленно взял её пальцы и сжал. Мне показалось, что она задышала чаще – мою шею обдало прохладой. Но это был только ветер. Один из многих ветров, гуляющих по поверхности земного шара – так я подумал.

Как вдруг она поцеловала меня. Сухо и коротко. Но у меня остановилась сердце – и она услышала. И впилась, вросла своими губами в мои – на сколько хватило дыхания. Губы пахли осенней полынью. Она взяла меня, как женщину, распахнув глаза – и глаза закрыл я. Мы задохнулись. Она подняла мои ресницы губами и, не встречаясь взглядами, спросила:

- Уже светает?.. Я не хочу смотреть. Я тысячу раз это видела.

- Да.

- Это красиво? Скажи, как в первый раз – ведь это можно любить?..

И снова схватила мои губы, и снова у нас иссякло дыхание и она спрятала лицо у меня на шее и всхлипнула.

- Мы оба упали с луны, - сказал я тихо.

- Луна так высоко, что с неё можно падать очень-преочень долго…

- Всю жизнь?

- Всю жизнь – это не очень долго…

И она заплакала и поднялась, задержав пальцы в моих волосах.

Я поймал её руку.

- Хватит, не нужно… - голос у неё сел, - Вы уедете, а я останусь.

И я ответил ей самое глупое, что может сказать мужчина:

- Мы вместе уедём.

И следом… то, что никогда не должен был говорить:

- Если ты хочешь?..

Бог простит мою молодость.

На наши голоса из домика вышел заспанный мужчина; или он наблюдал за нами?.. он прикрикнул на девушку и та скрылась в домике. Он обернул ко мне худое, в морщинах лицо и сказал:

- Это моя дочь, она больна… она не в своём уме, извините… Она вам досадила?

- Да. - сказал я (он хотел услышать такой ответ).

- Я путевой обходчик. Садов рядом нет, а соседнюю деревню отселили. Вы ошиблись станцией?

- Да. - повторил я (он хотел услышать именно это), - мне нужно на 61-й.

- Это туда, - он указал направление. Два километра. Ступайте по шпалам – и не заблудитесь. Внимательней на путях.

- Спасибо.

Я потопал по шпалам и расстояние между шпалами оказалось равным трём четвертям длины моего шага, потому что я попадал ботинком на каждую четвёртую шпалу. Потом я обернулся. Рассветало и я увидел, что дощатый домик обходчика выкрашен синим. Я дотопал до места назначения и написал объяснительную по поводу опоздания; а запах пива выветрился…

Я много-много раз ещё ездил электричкой на работу. Иногда я брал с собой книгу, иногда пиво. Чаще я брал в дорогу и книгу, и пиво. Но всегда выходил на нужной остановке. И никогда не выходил на следующей, потому что боялся, что там не окажется синего домика обходчика и ёлочек под насыпью. Я боюсь этого до сих пор. Но ещё больше боюсь, что мой страх напрасен.

* * *

- Чему равна единица измерения частоты собственных колебаний?

- Выпить - не выпить? / сек.

(физи[ологи]ческий факт)

…уж так его медведь ломал, ломал – насилу помер!..

(охотничий факт)

Мы всё-таки бежали.

Я не стану рассказывать, как и почему я уговорил Кирилла покинуть деревню; у него были свои планы – он сказал, что Катя ему нравится и что вообще-то здесь можно неплохо повалять дурака, потому что здесь всё равно…

Я не стану распространяться, как мы перевалили чрез кряж одному Богу (Боху?) известными тропками. Как мы двигались в одном из основных типов растительности, господствующий ярус которого образован деревьями одного или нескольких видов, с сомкнутыми кронами – проще говоря, в лесу. Мягко говоря, в тайге. Грубо говоря – в таёжной глухомани… Как мы, обдирая колени пластались на известняковых откосах, как царапали лица, раздвигая лбами столетние заросли хвоща; как жевали, передыхая, кислую таёжную ягоду.

Кирилл тараторил, ковыряя былинкой коровяка декоративного в ноздре:

- Мне Катька вчера рассказывала (запала ему эта Катька!) – она раньше в общепите работала, так у них был зав. столовой, матерщинник жуткий. Выговор выносит – обложит, на улице встретит – обложит… премию вручает – и то обложит. И вот один раз, говорит, сидит зав. в своём кабинетике – и вдруг оттуда, из кабинета, шум, вопли, удары… ну, повара-мясорубы сбежались на шум, стучат – заперто изнутри… дверь высадили, а там зав. столовой носится, как шальной, с мухобойкой, по стенам шлёпает, по какой-то фигне – попасть не может и психует. Те сперва думают – таракан; пригляделись, а это вроде словцо – трёхбуквица та самая, которая с хвостиком – малюсенькое, но вроде как живое. Зав. столовой орёт: лови, лови! Все давай ловить, а оно, словцо, шустро так шнырь под шкаф – и поминай, как звали… Так, Катька говорит, с того раза зав. столовой только соберётся кого обложить, а у него, вместо положенного, одно “х-х-х-х-х…” да “х-х-х-х-х…”. Как из тошшой клизмы!..

Кирилл загоготал:

- Видать, это матюги у него из головы выскочили… в виде той фигни…

- Тебе Катька вилку не дала общепитовскую, вермишель с ушей снять?

- Да ну тебя, - Кирилл отмахнулся, - кто его знает, что у человека в башке? Вот распили тебе коробку – а там извилины в виде рукописной нецензурщины! А?

- Увы – нет.

- Почему – увы?

- Так, матюгов сколько?! По извилине на этаж – и я гений. Нобелевский лауреат!

- По филологии, - Кирилл съязвил.

Я парировал уколом в больное место:

- И что в тебе, губошлёпнутом, Катька нашла?

Вопреки ожиданиям, Кирилл вдруг подавился смехом:

- Да, представляешь… я ей сказал, что я – космонавт!

- Ну – и?

- Ну и – бодипалкинг…

Путь был неблизким и мы, как умели, языками помогали ногам…

Но мы шагали к океану и уже слышали его запах.

Мы увидели обугленные солёным воздухом бараки. Мы увидели людей в ботинках с обмотками и красными околышами на форменных фуражках, которые строили рядами и гнали в тайгу людей в ушанках и фуфайках с номерными нашивками на груди. И эти не люди не видели нас. Приближаясь, они теряли очертания, таяли и проходили сквозь нас; или мы проходили сквозь них.

Мы шагали к океану.

И ближе к ночи встали на тяжёлом, неотёсанного камня, пирсе. Мы ждали теплохода; мы слушали длинные прибойные волны и смотрели, как вода, подступая почти к нашим ногам, струями выбегает из каменных расщелин обратно – на свою, одной ей ведомую, волю. Вода была густой, как дождливая зелень. И романтически тяжёлым было низко летящее, до самых костей пробирающее небо.

- Поцелуешь меня? – вдруг сказал Кирилл и выставил небритую челюсть.

- Ты что, рехнулся?

Кирилл смутился.

- Да нет, это так… проверка…

- Какая, на фиг, проверка?!.

- Есть ли мера немерянному… - буркнул Кирилл. И отвернулся.

- Тоже мне… Лет Помпоний… наших лет… - буркнул я. И насупился.

Мы ждали теплохода – и он появился. Он был белоснежен, как рыбье брюхо; на всех парах он шёл навстречу берегу - и беззвучно растворялся. Он уже готов был пройти сквозь нас, но мы - я и Кирилл – взялись за руки… (тогда я впервые в жизни перекрестился – незаметно и, видимо, неправильно)…

И ПРЫГНУЛИ.

И упали на борт, оглушённые музыкой и огнями. Праздная, важная публика развлекалась. Странные люди в белом, похожие на “санитаров” в поезде разносили вина на сверкающих подносах. Теперь они были предупредительны, даже подобострастны. Мы перегнулись через поручни и смотрели на воду. Теплоход резво вспарывал её хищным скошенным носом. Я поднял глаза – и я приветственно замахал руками – когда прямо по курсу от нас отвернула лодка с ошалело вертящим головой губастым пареньком, тем пареньком с поезда, карикатурно похожим на Кирилла, и могучим мужиком за вёслами, с его “перепра-а-ва…”, перед которым мы, как покойные египтяне, разевали пасти…

Я посмотрел на Кирилла, Кирилл посмотрел на меня.

В глазах друг друга мы вдруг угадали безысходное понимание того, что пресловутый АД – это только заржавленный поезд без конца и начала, закольцованный червь, глодающий собственный хвост… а пресловутый РАЙ – теплоход с солнечными бортами, болтающийся посреди Мирового океана в любую попутную штурвалу сторону света. И что оба они уродливы в своей нескончаемости. Первый – выбором бесконечности; другой – бесконечностью выбора… И это – бардак. Потому что здесь – всё равно…

И я закурил. И некурящий Кирилл потребовал сигарету…

А потом мы щёлкнули пальцами, подзывая человека с подносом, подняли бокалы, забросили ногу за ногу и надвинули на глаза шикарные широкополые шляпы белого полотна невесть откуда взявшиеся у нас на головах.

“… – и дело в шляпе”.

ЭПИЛОГ

Озеро Титикака сообщается с озером Поопо. Неудивительно… Удивительно, что [воды] Титикаки выходят в Поопо. А не наоборот – из Поопо.

(геополитический факт)

В глубоком детстве у меня было три желания – написать книгу, встретить III-е тысячелетие и почить с миром. Первые два исполнены. Третье я почти готов исполнить – но мир не торопится…

(частное мнение)

Я и Кирилл…

Мы больше не узнаем, что когда МЫ ПРЫГНУЛИ, то как бабочки кукольную оболочку отряхнули заржавленные доспехи плоти – они рухнули в воображаемую пропасть океана-сна; и они – наши тела – материализовались на берегу безымянной реки, близкой сердцу Виктёра. И даже Виктёр – чуткий, как гусинковый поплавок его удочки, опущенной в реку, не заметил этого. Потому что спустя годы (десятилетия или столетия – уже имеет значения) однажды живая плоть становится испражнением материи – удобрением для новой жизни. И кто-то – Виктёр ли, внук его или пра^вN-степенинук – выдрал из-под задницы травинку-нас и сунул её между зубов, вкусив наших соков, и – совершенно машинально – обернулся…

Впрочем, трава травой, но дело – в шляпе.

Хотя мы не узнаем, каким образом Босой, уже летящий ногами ко мне на оборотной стороне неземного шара, притиснутый людьми в белом в угол похожей на скотовозку “теплушки”, исхитрился сговорить (подкупить? чем?!) одного из тех, в белом, донести мне сквозь сонм заржавленных вагонов свою краткую и – прости, Господи! – благую весть.

Но мы оказались на теплоходе и станем ещё свидетелями и участниками множества невероятных событий; правда, мы никогда не увидим капитана теплохода с голубыми, как у пьяницы, зрачками в которых, тем не менее, крутятся водоворотцы искр красных, как глаза машиниста. И не узнаем, что капитана нет на корабле. И нет – нигде. Потом что он – всё вместе: суша, океан и небо, вода и камень – всё, кроме поезда, бесконечного, как сам он… кроме огня. И целую вечность (безмятежную вечность!) нам не будет дано изведать, что есть Бог. Что он есть. И что он – есть.

И что иногда, когда ему ну, совсем скушно, он тоже представляет. Представляет себя в ночном океане с капитанской трубкой в зубах – как это нравится людям. И жалеет, что ни у кого больше не хватает воображения представить его. И когда на палубу падают светлячки, он думает про машиниста, которого, может быть, и не простит.

ГЛАВА 2.

Люди родятся –

А им уготован обман…

(Нагнамуни)

…Два бомжеватого вида мужика в автобусе:

- Что бы ты сделал, если бы узнал, что сдохнешь через час?

- Я бы напился!

- А я бы менту дал по морде. Прикинь, меня – в отделение, а меня уже всё… того… тю-тю!

Бабулька рядом:

- Нет, чтобы просто помолиться!

Оба искренне удивлены:

- За кого?!.

(факт природы человека)

Кирилл звонит в 19.45. В дверь.

Вечерним автобусом он прикатывает из Нагаево, пригородного посёлка сельского типа, своей “малой родины”, “отметившись” у родителей (дай Бог здоровья их корове) и прихватив традиционную пару “пэтов” фамильной бражки.

- Завершил свою “нетленку”? – спрашивает Кирилл почти с порога. И, значит, для приличия.

- Ага…

Я киваю на монитор с паскудным желанием – прочтёт, а потом будет хвалить и угощать бражкой. (Приятное с приятным).

Кирилл утверждается было за компьютером, но ёрзает и тянется к сумке, где “доходит” жданный напиток.

- Да ну её, писанину, - Кирилл машет рукой, - давай бражку пить…

Я не обижаюсь.

- Не могу с монитора читать… На дискету скинешь, распечатаю… Цигель?

- Конечно.

Значение слова “цигель” для меня темно, но если Кирилл так оправдывает своё невнимание к “нетленке”, то зря. Я действительно, не обижаюсь. Во-первых, Кирилл выглядит неважно. Он откровенно замотан: трудовая деятельность “мента” в стране развитого криминализма, перманентные “антитерроры”, “перехваты” (такие “тревожные” планы – не выдал тайну?) с вытекающими оттуда дежурствами допоздна и попойками до утра – это вам не пирог с изюмом. Во-вторых, бражка, как всякий алкосодержащий субстрат, в известных количествах сама по себе придаёт употребившему ощущения, не менее приятные, чем всякая похвала. Немотивированная похвала, замечу, а значит, похвала халявная. Халява же – халва… А в третьих, четвёртых и пятых я просто не умею обижаться на Кирилла. Или не могу, ибо так диктует мне инстинкт самосохранения… друзей.

Кирилл мой хороший друг. Друзья у человека от горшка появляются и отпадают, как затесневшая змеиная кожа. Это естественно. Просто, с годами каждый меняет привычки. Если в нежном возрасте двум индивидуумам равно азартно катать по ковру пластмассовые паровозики, это не значит, что пару-тройку лет тому вперёд один не станет играть в индейцев, а другой гонять футбольный мяч. Или курить в подворотне, что одно и то же (в смысле состоявшейся разности интересов). Человек растёт, кажется, до 25-и лет. Кирилл появился тогда, когда рост закончился. И у нас, в силу различных, но объективных причин, общей оказалась фатальная влюблённость в литературу. Более того – в производство литературы или того, что мы под этим в меру врождённой сметки подразумевали. Ничего увлекательнее так называемой “работы над словом” в самых изощрённых и извращённых смыслах этого [слова] (квадратные скобки – во избежание “масла масляного”, но в целях сохранения смысла) мы не знали. В силу изложенного, Кирилл мой лучший друг. Нет, просто друг. Потому что сравнительные категории неприменимы к чему либо, существующему в единственном числе, обособленно и постоянно. Кирилл единственный мой друг. А потому, что положенное количество шкурок (“змеиных”) сброшено и я больше не расту – то и последний. (Порукой тому – старчески сентиментальная комплиментарность абзаца, да?).

И, главное – да, главное! – Кирилл не Шагри Пинзалу. Шагри Пинзалу – то ли индиец, то ли африканец. Его кожа смугла – не придерёшься. Он экзотичен и престижен. Он может представиться кандидатом любимых вами наук и с успехом занимать вас важными для вас беседами. Шагри Пинзалу станет частью вашей жизни. Вы привыкнете, что он уходит по-английски, и возвращается, когда вам кажется, что без него нельзя. Но в один прекрасный день он не вернётся. А вы недосчитаетесь водки в холодильнике и кусочка сердца в груди. И тогда слога имени и фамилии господина Шагри Пинзалу сами собой поменяются местами, составив бездарные Ф.И.О. жэковского слесаря… Внимательнее с друзьями. Берегитесь Шагри Пинзалу! Эзоповым языком вам говорю.

…Кирилл наполняет стаканы. Раз и два.

Наши лбы (от бражки почему-то у нас краснеют лбы) краснеют, головы становятся растревоженными ульями и мы принимаемся за приятную необязательную болтовню. О главном – семьях и отношениях в них, которые достаточно запутаны у обоих, чтобы стать на определённое время предметом дискуссии. О насущном – куске хлеба, а лучше – куске хлеба с… (чем там его мажут, хлеб?.. мы уж забыли). И наконец, о приятном – о чём могут говорить два провинциальных словоплёта, имевших неоднократную (и тем более сомнительную) честь попасть в областную периодику и даже сборнички в ранге авторов.

Сперва мы повально обсираем товарищей по перу. Потом огульно хвалим друг друга на собственных примерах, то бишь, цитируя себя… После третьего стакана нас начинают беспокоить обще-(философские, культурные) проблемы, которые благополучно разрешаются после четвёртого.

И тогда я беру гитару и пою матерные песенки и мы смеёмся, потому что есть такая проникновенная фаза опьянения, когда мат смешит постольку, поскольку он есть. А потом пою не матерные песни и мы грустим, потому что само отсутствие мата уже навевает высокую печаль…

Кирилл мотает головой в лад, отпустив губы и наклонив помутневшие очки. Он вдруг подымается вперёд, ко мне (я малость повыше) и спрашивает, глаза в глаза:

- Слушай, ты много хорошего видел?.. по жизни?

- Не-а…

- Вот и я – нет… - Кирилл потягивается и вздыхает, - а пишем всё чего-то, пишем… книжки-говнишки-нечитайки…

“Потому и пишем…” – нетрезво и удовлетворённо рассуждаю я.

У каждого человека есть неосуществимая мечта, потому что мечта осуществлённая – это мечта идиота. Я мечтаю мять на треть испанку на 85⁰ З.Д. 15⁰ С.Ш. на берегу Патухи, сорить лемпирами в барах Гелы и болтать ногами в зелёной водичке залива Каратаска. Конечно, это мечта осуществима. Мне достаточно продать всё, что у меня есть, до нитки, и голым осуществить её. И остаться в дураках…

Интересно, а в Трухильо школьником вешают на уши, как велика и могуча их Родина и какой у неё особый путь?

(воображаемый факт)

Я встаю покурить и распахиваю лоджию. Прохладный апрель вбегает низом комнаты и улетучивается из-под потолка. Сырое небо всасывает дымок и не морщится…

Трезвонит телефон. “Слушай!”, - надрывается в трубке Вася Куков, - “мы на рыбалку рвём послезавтра… щуки и т.п. Ты с нами?.. Давай, давай, башку проветришь!”. “О’кей… Перезвоню”, - я мысленно соглашаюсь, кладу трубку, выпиваю ещё бражки и снова закуриваю…

Я обитаю на двадцатом этаже, достаточно высоко над уровнем провинциального облцентра; дом торчит на самой окраине города и с лоджии теперь можно обозреть серую (по-весеннему голую) полосу леса, за ним коричневую (по-весеннему взмученную) полосу реки и дальше – насколько хватает глаз, и дальше – воображения, – леса и леса с широкими зеркалами-прогалинами-полянами, похожими на заливные луга, а может быть, с заливными лугами; и над всем этим – облако.

Мне вдруг мерещится, как там, за лесом и рекой, необозримо далеко и значит, загадочно, солнце сквозь слёзы дождика улыбается талому лугу.

ЭПИЛОГ

Не читайте китайские фу, Ли Бо читайте.

(ритмичнопрозаический факт)

Опустился топор бусурманский и растёкся Баян мыслию по древу…

(летописный факт)

Накрапывает грибной дождь.

“Земля – наш общий дом и она любит, когда в ней живут”, - думает дождевой червячок. “Между словами грибной дождь и дождевой червяк есть какая-то неявная связь – неведомая, неочевидная, как, собственно, грибной солнечный дождик”, - не думает никто.

В апреле из под земли тихо выходит трава и маленькими шагами ступает на солнце, взглядывая вниз из-под ладошек цветков колокольчиков. Такая трава полна талого сока. Апрельскую траву нельзя смять.

© Анатолий Яковлев
[ Другие произведения ||Обсудить ||Конура ]

Сайт создан в системе uCoz