Леонид Левин

ТОЛЬКО ДЕМОН НОЧЬЮ

Часть I. ИСПОВЕДЬ

По главам: | 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 |

Глава 9. Груз 200

Поначалу Афганистан был далек и неинтересен. Малоизвестная страна лежала в стороне от маршрутов, определенных стратегическим бомбардировщикам. В бортовые компьютеры оружия были заложены совсем другие координаты. Первое время в курилках летного состава дальней авиации это слово произносили редко. Особых эмоций Афган у летунов не вызывал, в отличие от остальных людей в погонах. Закрытый, огороженный колючей проволокой, необозначенный на карте, военный городок жил собственной, обособленной от остальной страны жизнью, обеспечиваемой спецснабжением, спецмероприятиями и спецрежимом.

Первая горькая весточка, первая кровавая отметина, пришлась на семью инженера по электронике, скромного, немолодого инженер-майора с академическим поплавком на всегда выглаженном, аккуратно подогнанном кителе. Сын электронщика, здоровенный двухметровый парняга с румянцем во все щеку, после окончания Воздушно-Десантного Рязанского училища попал в Афганистан. Перед тем как убыть к первому месту службы, молодой лейтенант заехал к родителям...

Воинский гарнизоный городок, это большая деревня, где все на виду, где о тебе знают больше, понимают лучше, чем ты сам себя понимаешь и знаешь. Гарнизон может любить, может ненавидеть, но не может просто игнорировать собственного жителя, наблюдая его ежедневно и ежечасно под увеличительным стеклом общественного мнения, перемывая косточки на лавочке возле подъезда, в курилке рядом с летным полем, на кухне офицерской коммунальной квартиры, в летной столовой, в магазинной очереди.

Семью майора в городке любили и уважали. Одним импонировала старого закала интеллигентность этих людей, естественная, а не наносная, не показушная, громкоголосая псевдообразованность. Другим нравилось скромное, спокойное, несколько старомодное поведение в быту коренных ленинградцев, все еще продолжающих называть себя питерцами. Третьих привлекала доброжелательность, умение выслушать не перебивая собеседника, готовность всегда прийти на помощь в беде. Супруги отличались ровным, без подобострастия отношением как к выше так и ниже стоящим, чистотой и аккуратностью в делах, одежде и помыслах, тщательностью, опрятностью плавной, несколько старомодной, но безупречной русской речи. Их приятно было просто слушать, разговорная речь блистала богатством давно позабытого культурного русского языка, она не восприняла слов новоделов, но не сделалась чуждой и непонятной окружающим. Этих прекрасных людей отличала бескорыстная способность к соучастию, к пониманию и сопереживанию.

Ощущение счастья и спокойствия шло от них, прогуливавшихся вечерами по тихой улице, застроенной типовыми пятиэтажками, засаженной вознесшимися под самые крыши тополями.

Родители заслуженно гордились единственным сыном, красавцем и умницей, предметом тайных девичьих грез и несбыточных мечтаний. Абсолютно как оказалось беспочвенных, ибо привез с собой из училища молодой лейтенант не только золото медали и погон, но и фиолетовый штампик в новеньком удостоверении личности о женитьбе на студентке местного педагогического вуза. Сама "комсомолка, студентка, красавица" сдавала в эти летнии дни последниие государственные экзамены и собиралась приехать в городок чтобы вместе с родителями ждать возвращения героя-мужа из далекого, непонятного Афганистана.

Вот ведь судьба! Мог лейтенант выбрать любую престижную часть за границей или уж, по крайней мере, в спокойном большом городе. Но нет, романтика военной службы, понятие чести и офицерского долга повелели попроситься в то единственное место куда, добровольно стремились лишь единицы. Которого избегали словно чумы. Некоторые сознательно, а большинство - интуитивно, шестым чувством. Мало кто рвался в Афган. Попадали в основном по приказу или убегая от неустроенной жизни да от свинцовой, безысходной тоски.

Отгулял лейтенант свой месяц супружеской жизни. Проводила молодого мужа семья. Довольно скоро пришло первое письмо из Ташкента с описаниями местных привычек и достопримечательностей. Затем потянулись долгие месяцы ожидания.

По делам службы мне часто приходилось встречаться с майором. В беседах он делился своими тревогами, основанными на неясных смутных слухах, на редких заметках в открытой прессе, полных скрытых недоговоренностей и противоречий. Офицеры, и мы в их числе, не знали подробностей происходящего, но предполагали, что операции в Афганистане проводит в основном местная полиция, а Советские войска выполняют примерно такую же роль как в Польше, ГДР или Венгрии. Майор особо не волновался за сына, объясняя задержки почты военной цензурой, дикостью страны, отсутсвием современных дорог, доставкой почты с подвернувшейся оказией.

С оказией пришло не письмо, пришел груз "двести", доставленный на попутном военно-транспортном самолете угрюмыми, обожженными не нашинским - коричневым с золотом, а афганским - черно-красным загаром, сослуживцами погибшего лейтенанта. Их было трое - капитан, прапорщик и сержант, в выбеленной солнцем полевой форме незнакомого образца, на удивление новеньких, необмятых, видимо одетых специально по такому случаю голубых беретах. Только эти береты да голубые выцветшие полосы тельняшек на груди выдавали причастность прилетевших к воздушной пехоте.

Не дожидаясь помощи, приезжие споро сгрузили запаянный цинковый гроб на подошедший под аппарель транспортного борта грузовик, помогли забраться отцу и сами пристроились на откидных дюралевых седениях. Без разрешения прикурили от одной зажигалки, не особо смущаясь ни наличием в кузове гроба, ни присутствием незнакомых старших офицеров.

Капитан молча протянул майору открытую пачку сигарет, но тот только покачал головой, внимательно рассматривая последнее пристанище сына.

- Может сядите в кабину, товарищ майор? - Предложил прапорщик.

- Нет, я с сыном..

- Ну, конечно. Такое, дело. Что-ж, теперь не воротишь, не поправишь.

- Закурите? - Передал капитан через сержанта сигарету мне.

- Спасибо, потом.

- Да, вы куритете, лейтенанту это уже не помешает.

Машину тряхнуло на выбоине бетонной дороги. От толчка гроб сместился с центра кузова и десантники придержали металлический ящик уперевшись в матовый цинк толстыми подошвами бутс.

- Вы уверены, что там мой сын? - спросил севшим голосом майор.

- Вас смущает размер? - Повернул голову капитан. Снова перевел взгляд вниз. - Да, маловат, но другого не было. Вы уж простите. Выпал тяжелый день, большие потери. Лейтенанта с огромным трудом вынесли к вертолету уже мертвым. Погиб он мгновенно, не мучался. Ребята его уважали, полюбили, поэтому вытащили сразу. - Сказал и отвел глаза. - Борт уходил с дальней площадки, не было времени даже сменить обмундирование. Командир велел задержать на полчаса вылет. На больше - не мог... Иначе... Всяко могло случиться... Могли и транспорт сжечь.

Майор рассеяно кивал головой в такт его словам, думая о своем.

На меня слова капитана произвели тягостное впечатление - что за чертовщина происходит в Афганистане? Десантные, элитные, войска несут большие потери. Солдатам едва удалось вынести с поля боя тело погибшего офицера. Бой идет настолько близко от аэродрома, что создается угроза не только боевым, но и военно-транспортным самолетам.

- Он не поместился бы здесь. - Неожиданно поизнес отец, твердо выговаривая слова. - Это ошибка. Там кто-то другой.

- Поворачивай к мастерским! - Прокричал в кабину водителю. - Сейчас вскроем гроб. Случилась дикая ошибка, здесь лежит совсем другой человек. Не мой сын.

Как молитву, как заговор повторял майор сухими бескровными губами одни и теже слова. - Не мой сын, не мой....

- Такое бывало на войне. Спутали. Ошиблись. Он в госпитале. Он жив. Сейчас сынок. Сейчас.

- Не стоит открывать. - Поморщился капитан. - Дело конечно, Ваше, но не стоит. Я ведь все это время был его командиром. Рядом находился. И в последнем деле рядом. В той-же машине. Сидел на броне, сверху. Меня взрывом отбросило в сторону. Лейтенант подменял механника-водителя - решил дать парню отдохнуть. Может просто поводить самому захотелось. Он ведь добрый был, да и БМД водил отлично, много лучше того солдата. Вот весь заряд мины им двоим и достался.

Капитан затянулся, выпустил дым и щелчком послал окурок в кювет.

- Не стоит смотреть, товарищ майор. Мина - мощная, итальянская, в пластмассовом корпусе. Такие только недавно стали попадаться. Кто мог знать? Как ее обнаружишь? В ущелье была засада. Духи наседали, шел тяжелый бой...

Но отец не слушал капитана, уже поверив в свою невероятную догадку. Возможно он представил как вихрем ворвется домой, закружит обмерших, заплаканных женщин, разыщет сына в далеком среднеазиатском госпитале. И, неважно, пусть ранненого, искалеченного, контуженного - любого, но единственно главное - живого, родного и теплого привезет, да нет на руках донесет, до дома, до родных стен. Не отойдет от него ни на минуту, пока не убедится, что действительно жив единственный ненаглядный сынок. Не отпустит больше никуда и никогда.

- Не надо открывать. - Безнадежно не сказал, а простонал сквозь стиснутые зубы капитан, в последний момент перед тем как изчезла последняя, тонкая перемычка между гробом и крышкой. - Прошу, Вас, не надо.

Безмолвно стоявшие рядом десантники отвернулись к окну едва технари, помогавшие вскрывать цинковый ящик, повинуясь движению майорской руки, сдернули крышку.

Дикий крик, полный боли и животного, нечеловеческого горя, завибрировал в замкнутом объеме гофрированного металлического ангара.

Солдат, помогавших майору в страшном отцовском деле, словно взрывом разметало в разные стороны и они застыли трагическими масками, с огромными, свинцовыми глазами на полотняных лицах. Зеленый, в необмятом обмундировании с голубыми ясными погонами солдатик, сложился пополам и скользя коленями по бетонному полу, дико захлебываясь и конвульсивно дергаясь всем телом, словно отбивая поклоны перед невидимым алтарем, зашелся в присупе безудержной рвоты.

Запахи пыли, масел, бензина, резины и железа - привычные мирные запахи ангаров и мастерских, заместились вырвавшейся из гроба вонью войны. Смесь запахов сгоревшей взрывчатки и паленого человеческого мяса, смешавшись с запахом блеватины, ударила присутствующих по мозгам, по нервам, завершив аппокалиптическую картину разверстого гроба.

Нет, не стоило открывать крышку, не надо было выпускать хранимого под ней духа войны в мирное бытие.

Военные люди, видившие и не раз, погибших и умерших по разным обстоятельствам службы, мы впервые узнали то жестокое и страшное, что называется современной войной. В гробу покоилась смесь человеческой запеченой плоти, перемешанная с обрывками заляпанного кровью комуфлированного комбенизона, полевых ремней и амуниции. На этом фоне из приварившейся, намертво спекшейся резины шлемофона, глядело заботливо оттертое чьей-то рукой от крови и копоти, нетронутое огнем лицо.

- Прости, отец, некому и негде было обмывать лейтенанта. Да и страшно поручать такое. Спасибо ребятам, что вынесли. Верь, другого могли бы и оставить. И ни кто не смог бы упрекнуть. Смертный был бой.

- Выйдите все, прошу Вас! - Сказал отец. - Оставте нас одних. Все сделаю сам и позову, не волнуйтесь, пожалуйста. ... Извините мою слабость.

Невольные свидетели молча вышли из склепа ангара на бетонку, под свежий ветер и голубое небо, под теплое солнце и рокот прогреваемых моторов стратегических бомбандировщиков.

- Такое дело, - Проговорил задумчиво капитан, - Война.

Странно, прозвучало это признание на военном аэродроме, заполненном военными же людьми, летчиками, регулярно, с периодичностью заведенного на веки веков часового механизма, вылетающими с полной боевой загрузкой на иммитацию войны, но не доводящими свои напряженные, загруженные под завязку смертью машины, до завершающего финального броска.

Офицеры стратегической, дальнебомбандировочной, мы предполагали, что все и всех превзошли в знании науки о войне. Ан нет. Оказывается, вот она война, совсем другая - близкая, страшная, незнакомая. И не мы - привелигированные и секретные, а эти - обычные, молчаливые, обожженные солнцем и наполненные войной по самое по горло десантники и есть настоящие военные люди. Как солдатские, затянутые сукном, фляги - воду, хранят их души неведомые остальным, тайные, сокровенные знания воинской жизни. Непостижимые непосвещенным.

Кто же мы? - Думал жадно куря. - Мы, кто в серебряных, фаллосоподобных машинах, напрягают собственные и чужие нервы до последнего предела. Мы, служители высшего ранга великого бога войны. Мы - те кто доводит мир и прежде всего самих себя, до степени наивысшего нервного и психического возбуждения, но в последний момент в крутом развороте уходит от логического, воинского завершения начатого.

Прерывая самих себя день за днем, полет за полетом мы сдерживаем последний момент преодоленного напряжения, уносим обратно невыплеснутое в ночь смертельное семье. Такова наша судьба. Зверея, накапливаем в душах семена неосознанной ненависти к черной вагине недоступного ночного неба, прикрытой от зависших в пространстве и времени серебрянных фаллосов, невидимой девственной плевой излучений радаров. ...

Металлический лязг открываемой двери вернул с неба на землю.

Из ангара, вышел майор. Медленно стянул с головы за козырек фуражку с голубым околышем. Вытянул длинным движением кисти из кармана галифе белоснежный платок, вытер лицо, промокая то ли обильный пот, то ли слезы, то-ли и то и другое. Волосы майора, аккуратно подстриженные и разделенные четким пробором, стали сплошь седые, истонченные. Сквозь прическу просвечивала розоватая кожа черепа. Вся его фигура, недавно подтянутая, стройная, стянутая корсетом ежедневно тренируемых упругих мышц, враз оплыла, как теряющая форму догорающая свеча. Прямые плечи покато опустились, руки потерянно повисли, шевеля вразнобой пальцами. Руки стали враз мертвыми, словно две сломанные, но еще не засохшие ветви. Сильные, умелые, трудовые руки с красивыми, изящными кистями и длинными тонкими пальцами.

- Занесите, пожалуста, мальчика в машину.- Попросил майор, ни к кому конкретно не обращаясь, безжизненым, пыльным голосом. - Повезем домой.

Не знаю, какими доводами убедил отец женщин, но о том, чтобы открыть гроб для прощания, речь больше не заходила. Были рыдания, короткий сухой залп почетного караула, металлическая, по обычаю летающего братства, сделанная из авиационного дюраля временная пирамидка. Со звездой и выгравированной технарем-умельцем табличкой. Сыпались горсти серой, сухой, рассыпающейся в руке земли. Прошли поминки с горькой, злой водкой и словами раннего, до времени прощания.

Через несколько дней уехала домой покрытая темным платком, еще с красными от слез, но вновь аккуратно подведенными глазами молодая вдова. Скорый поезд, руками униформленной проводницы, втянул молодую женщину в зеленое членистое нутро и умчал в неведомую, бесконечно продолжаемую жизнь, размеченную полустанками потерь и расставаний.

На опустевшем перроне остались майор с женой. Супруги стояли, сутуло, болезненно жалко, по стариковски притулившись сгорбленными плечами, ища друг у друга тепла и защиты. И не находили искомого у такого же обездоленного существа, того - кто сам в этом больше всего на свете нуждался, кто и хотел бы, да не мог передать другому ни крохи, ни малости просимого, исчерпав себя до дна. Поезд ушел, а они стояли, проводив состав глазами, взмахнув прощально во след усталой рукой.

Сначала старики еще продолжали жить, соблюдая по инерции, проложенный годами ритуал. Командование предоставило майору отпуск, но уже через день он вернулся на службу, и ни кто не задал вопросов. Майор пытался отдаться работе полностью, но все валилось из рук и не удавались даже самые простые дела. Если раньше инженер по электронике был опорой и душой любого начинания, то теперь сослуживцы выполняли многое за него, опекали как могли. Погруженный в свои мысли, отрешенный от действительности, майор ничего не замечал.

Однажды, в начале слякотного перехода от осени к зиме, майору на службу позвонил сосед и попросил срочно приехать домой. Майор приехал, но жену уже забрали в госпиталь, из которого проводил в последний путь и уложил рядом с сыном. Молча похоронил жену. Отчужденно присутствовал на поминках. Коротко поблагодарил пришедших за участие, механически выпил стакан водки и сел, не произнеся больше ни слова.

После всего он не запил, как предпологали некоторые, видя бледное лицо, с шелушащейся, сухой, нездоровой, покрытой раздражением от ежедневного бритья кожей. Майор ежедневно приходил в свой кабинет и сидел, уставившись в одну точку пространства страшным, пустым, ничего не выражающим взглядом. Все, кто знал его и видел как он страдает, стремились чем-то помочь, проявить участие и заботу, отвлечь. Делали это - кто и как мог и умел, в силу наличия чувства такта и душевной глубины сопереживания. Но майор замкнулся в себе и невозможно оказлось вновь разбудить эту заледенелую, закапсулировавшуюся в роговую оболочку горя человеческую душу.

Его звали выпить - он вежливо отказывался. Парторг предлогал поехать в Афганистан - мстить. Майор посмотрел тому в глаза долгим, немигающим взглядом, и собеседник предпочел убраться не дожидаясь продолжения.

Прошла зима, наступила весна. Люди постепенно привыкли к новому облику майора, постепенно забылись похороны сына, приезд десантников, смерть жены. Всё случившееся утратило остроту, у людей появились новые проблемы, дела, надежды.

Весенним воскресным днем, когда многие наконец решились открыть рамы, вымыть окна, вытрусить после зимнего затворья подушки и проветрить одеяла , в квартире майора громыхнул взрыв. В комнате погибшего сына, предварительно загородив окно платяным шкафом, остерегаясь чтобы вылетевшие осколки стекла никого не дай Бог не поранили, майор лежа на кровати, приложил к налитой неубывающей болью голове гранату и выдернул чеку.

Комиссия долго не могла установить, как граната такого типа оказалась в гарнизоне и где смог ее раздобыть майор. Подобные гранаты стояли на вооружении десантников, воевавших в Афганистане, но никак не летчиков стратегической авиации. Даже в БАО и батальоне охраны такого оружия не водилось.

Тайна оказалась разгадана случайно. По решению комиссии, расследующей это происшествие, вскрыли на вский случай могилу сына и последний раз открыли гроб, потревожив сон павшего бойца. В обгорелых, тронутых тлением остатках полевой камуфлированой формы, среди обрывков снаряжения и планшета, нашли запал к подобной гранате, две нерастрелянные обоймы к пистолету и письмо, заклееное, но не отправленное при жизни. Видно отец нашел его первым, разорвал конверт, прочитал содержимое, но положил обратно не решаясь доверить прочитанное людям.

Содержание письма осталось тайной для всех кроме отца, сына и неведомого особиста. Возможно там были строки о любви, может о войне...

Далекая, чужая война вошла в наш гарнизон, в повседневность, словно внезапно обнаруженная злая болезнь в жизнь полного сил и надежд тела. Но видимо такова уж человеческая натура, специфическая, выроботанная веками истории порода - ко всему притерпеваемся, притираемся. Со всем, и хорошим и плохим быстро свыкаемся и принимаем, как это ни горько - словно должное. Болезнь - так все болеют. Воруют - так всегда воровали. Воюют - так всегда с кем-то воевали. Погиб хороший человек - вечная ему память. Земля пусть будет пухом. Все раньше или позже умрем. Помянули. Забыли.

На поминках по майору, неофициально проведенных нами в том самом ангаре, присутсвовал и полковник Чудаев. Он молча сидел в конце стола, опустив глаза и, думая о чем-то своем, молча пил, не принимая участие в обычном в таких печальных случаях поминальном разговоре-воспоминании. Поступок майора он явно не одобрил, не понял и не принял. Но выводы, как оказалось, из всей этой грустной истории сделал.

По главам: | 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 |

    © Леонид Левин

All rights reserved. No part of this book may be reproduced, stored in a retrieval system or transmitted in any form or by any means electronic, mechanical, including photocopying, recording, or otherwise, without the prior permission of the author.