Владимир Партолин

Любитель капусты всем известен: каждую осень услаждал наши уши, хрумкая кочерыжками прямо на уроках (к нему, хрумкая головками чеснока, присоединялась Изабелла). Такой подлянки от Доцента я не ожидал (он, вспомнил я, неделю когда испытывали доскплей проболел, потому мог не знать об архиве-менеджере). Конечно, заложил не от давешней на меня обиды -- он, все знали, влюблен в Даму.

-- Вы что-то хотите сказать? -- отреагировал на лес рук директор. Руки опустились. -- Не хотите. Тогда, кто староста?

-- Запрудный! -- позвала Маргарита Астафьевна Стаса.

-- Я-яа… -- не сразу отозвался Плохиш. Он стоял почти позади стеллажа, с ответом директору я повернулся на его голос и успел заметить, как прятал тот руки, резко отдернув от верхней полки. "Что там ковырял?"

-- Курт с Хизатуллиным… -- Квартальный поворотился и посмотрел на Батыя, потом на меня, -- вымолвить даже противно! -- целовались?

-- Да нет же.

-- Да нет же.

-- Что-то ж они делали?

-- Кусались. -- Стас вышел из-за стеллажа и, потупившись, начал шарить у себя по карманам.

Господин Вандевельде недоуменно повернулся к Маргарите Астафьевне.

-- Ну… я не знаю... Франц у-укусил Салавата, -- неуверенно подтвердила учительница.

-- А Франца кто укусил? -- задал резонный вопрос директор.

Учительница молчала.

-- На доскплее, что за угроза: "зацелую до смерти"? Чья? -- допытывался директор, теперь у класса.

-- Да об зубы мои Франц поранился. Споткнулся… у доски. Я поранился об его зубы, -- соврав, попытался спасти положение Батый.

-- Староста, и вы Маргарита Астафьевна, так было дело?

Плохиш, начав энергично жевать ириску, закивал головой. Мэрилин Монро тоже закивала, и вдруг, высунувшись из кафедры в полкорпуса, принялась безотчетно вязать у груди.

-- Споткнулся… Курт бежал к доске вытереть мел, -- высказал сомнительную догадку Квартальный. Того, что заметил в руках учительницы вязание, он не подал вида. -- Курт дежурный по классу.

-- Я дежурная, -- поднялась с места и уточнила Марго.

-- Сядь, Сумаркова, -- Директор только скосил глаза в сторону Марго ("Дебилка", -- возмутился и я. Ворону она слепила) и потребовал от Батыя: -- Хизатуллин, а ну-ка повернись спиной. -- Когда же тот нехотя повернулся, безапелляционно, твердо заключил: -- Дрались!

"Конечно, теперь тебе, Дядя Ваня, больше хочется верить в драку, чем в то, что я и Хизатуллин целовались: штраф за первое меньший. -- Пришла мне в голову догадка. -- Но ох, как тебе, Дядя Ваня, не хочется верить вообще ни в первое, ни во второе. За проказы Катьки, теперь и за мою драку, тебе придется оштрафовать Ганса Курта -- поставить друга в шаге от банкротства".

-- Моя угроза! -- поднялась Изабелла с места.

-- Укусила, и поделом ему! -- выкрикнула Ленка.

"Кусала!", "В зубы Хизатуллина врезался!": шумел класс, поддерживая версии Ленки и Батыя.

-- Стоп! -- Квартальный, утихомиривая класс, поднял обе руки, и спокойно потребовал: -- Изабелла Баба, сядьте… Протокол составим после урока.

Дядя Ваня сиял. Наверное, так прикинул: по признанию Бабы, она целовала. Франц сопротивлялся -- вон губа прокушена, а это в корне меняет дело: эфиопам платить штраф. Хитер: признал мой инцидент с Изабеллой -- пытается тем самым замять мою и Батыя стычку с поцелуем.

В подтверждение моей догадки, проронив: "Покончили с этим", директор, чтобы внимание всех переключить на другое, резко повернулся ко мне и сурово потребовал:

-- А вы, Франц Курт, покажите, наконец, вашего бегемота!

"Въехал! Вспомнил про бегемота. Лучше б ты, Дядя Ваня, обратил всех внимание на ворону -- птицу из яйца, не на молоке выросшую", -- молчал я.

Запрудный, Хизатуллин! Ну, что же вы? -- немедленно вступила Маргарита Астафьевна и обратилась к отцу: -- Господин Курт, у вашего сына определенные способности к скульптурному творчеству -- с заданием он справился блестяще. Его бегемот не только реалистичен и художественно выразителен, но еще и композиция интересна, даже прослеживается сюжетная канва.

"Во чешет! Бегемоту пить захотелось, зашел в воду и пьет: и вся сюжетная канва. Сейчас у тебя очки-то запотеют", -- прикинул я развитие событий. И такое охватило безразличие к происходящему, что, скрестив руки на груди, с безучастным ко всему видом стал разглядывать портреты по стенам. Мне не было страшно перед грядущим наказанием, -- разберутся, драки не случилось, и не целовались, -- я боялся сгореть со стыда, когда Дядя Ваня увидит какого бегемота слепил "женишок" дочери. Обречено уставился в лукавое лицо Леонардо да Винчи, но в "гляделки" долго с ним не играл -- услышал срывавшегося в крик Квартального:

-- Вы что, за идиота меня держите? Какой это бегемот?! Где хваленые реализм и выразительность?

Я повернулся к Плохишу, тот в руках держал… тигра. Выдавал "червяка" с ногами за бегемота! С благодарностью за его находчивость в попытке спасти меня, промелькнула досада на то, что не мог выбрать из фигурок более походящую на бегемота. Но, окинув взглядом полки стеллажа, согласился с выбором Стаса. Разве что еще кит сошел бы за бегемота в пруду, будь у него хвост с плавниками скрыты водой, и торчали бы в голове уши.

-- Я что, тигра от бегемота не отличу?! -- возмутился директор. -- Ну, вот что, я с вами в цацанки играть не намерен. Я хочу видеть бегемота!

-- Извините, я перепутал, -- поспешил успокоить директора Плохиш. -- Повернулся, но до стеллажа не дошел, замер вдруг на месте, согнулся и начал большим пальцем бить через плечо себе в спину. Батый оббежал его кругом и принялся ладонью хлопать по указанному месту. Довольно ощутимо ударил кулаком и изо рта подавившегося выпала на пол ириска. Для директора спектакль: в классе знали, что разыграно. Плохиш за партой якобы давился, срывался с места к Батыю отвечавшему на задание у доски и, пока тот ему хлопал по спине, подсказывал или передавал шпаргалку.

Запрудный откашлялся и оба с поклоном произнесли "ап". Салават прятал за спину тигра, а Стас в вытянутой руке демонстрировал мою поделку. Подмигнул мне: они, как и я, раскусили Квартального, поняли к чему он клонит, и в едином импровизационном порыве устроили всю эту сцену с подменой пластилиновых фигурок.

-- Артисты, -- восхитилась учительница.

-- Фокусники, -- уточнил директор и похлопал в ладоши.

-- Пройдохи, -- не соглашался отец.

Что на меня нашло?! Я все испортил! Подскочил к Плохишу, выхватил дощечку, решительно подошел к директору и, глядя прямо ему в глаза, установил на четыре пальца руки -- ему близко у лица. "Аля-гоп". -- Чуть удержался, чтобы не произнести это вслух.

Лицо Квартального мрачнело, голубые глаза синели, он не знал, как ему сейчас поступить. Вроде замял ЧП. Какие там поцелуи у мальчишек? И драки не было. Баба поцеловала Франца -- протокол составим, родители штраф заплатят, эфиопам не убудет. А если даже дело к драке шло -- не успели, только покусались, за что тоже штраф установлен. Мелочь. И вот тебе на! "Бегемот".

"Финита ля комедия", -- заключил я, повернулся было отойти, но директор остановил за руку. Шевелил губами… "Читает?" -- я посмотрел на угол дощечки и сам прочел:

ЮБИМЕЦ ДАМЫ

В шепоте директора отчетливо разобрал: "Любимец Дамы". Стас "ковырялся", понял я. Пытался пальцами смазать надпись, но полка высока -- не видел, что уничтожил только одну первую букву.

"И апофеоз с наказанием! -- вынес я приговор своему злоключению. -- "Стамеску" (так я называл Даму в ответных записках на ее письма -- это с того времени, когда она еще не была сложившейся девушкой, а была худой, угловатой девчонкой выше меня ростом) свою ты, Дядя Ваня, в обиду ни кому не дашь. Держи карман шире, казначей мэрии. Тебе, Батый, -- работка: попробуй сформулировать заключение протокола, -- это тебе не на списывание домашнего задания "кропать".

Смирившись с неизбежностью, я попытался отойти от директора, но тот не отпускал, удерживая за рукав. Тогда, подхватив дощечку и другой рукой, протянул ближе к его лицу и поклонился -- дарю, дескать. "Держи сам, -- приказал мне шепотом и добавил: -- Отец всыплет, я добавлю. -- Отпустил мою руку, отклонился от дощечки чуть назад -- оценить мое произведение. Поворачивал дощечку на моих пальцах -- рассмотрел со всех сторон.

-- И это бегемот?.. Где хваленые достоинства -- реалистичность и выразительность?

У меня взыграло на душе!

-- А мне нравиться: на бегемота очень похож, -- тут же за директором высказал свое мнение Плохиш.

-- Я бы так не слепил, -- поддержал Батый.

-- Животное по брюхо в пруду. Пьет. Видите, концентрические круги по воде у пасти? -- воодушевлено поясняла Маргарита Астафьевна.

"Да похож!", "Точно похож!", "Ну нормально!", "А бегемот и гиппопотам -- это одно и то же?" -- поддерживали Стаса, Батыя и Маргариту Астафьевну от класса.

-- Ну, если таков тигр… корова… вот такая…. Кит хорош, но волн океанских не хватает. Ворона -- симпатичная… Млекопитающая?.. А это, надо полагать, черепаха… То… -- с большой натяжкой -- можно согласиться с тем, что вот это… бегемот. Или гиппопотам -- что одно и то же… Стоит, то есть! лежит… То есть воду пьет! В пруду… Ни о реалистичности, ни о выразительности здесь, конечно, говорить не приходится, несмотря даже на наличие кругов по воде, -- соглашался Дядя Ваня, приминая поля шляпы вниз (значит, затея ему удавалась).

Но рано было ему и мне обольщаться. Отец встрял! Стоял, молчал, теребил себе мочки. Сыну повезло: сухим из воды выходил; Дядя Ваня выправил положение: да чего уж там -- выручил, спас, а он? Все угробил!

-- Эти пройдохи издеваются над тобой, Ваня! Да ты посмотри, какой же это бегемот?! -- Господин Вандевельде, я расслышал, заскрежетал зубами. Отец продолжал, обращаясь уже ко мне: -- Вот что сын, если ты сейчас же не убедишь меня в том, что тобой слеплен действительно бегемот, я заявляю перед господином Вандевельде и твоими товарищами, вертолета ты все лето не получишь. "Парубка" я купил, стоит на площадке.

У меня, там же, где взыграло, потом оборвалось, снова взыграло: "Купил! Не дожидаясь конца месяца. Пенсионер пригрозил продать… Ладно, в конце концов, лепил я бегемота, а в том, какую поправочку в его облик внесли, я не виноват. И меня понесло:

-- Да, это бегемот… И он вовсе не в пруду по брюхо, а лежит на мелководье. Нет у него ног. Вот. Бегемот-инвалид… В былом артист цирка, воздушный гимнаст. Однажды он сорвался с трапеции. Вот. От удара об арену лишился ног, глаз и ушей… В воде не видно, -- он и этого… письки лишился. А… семенные мешочки ему вырезали сразу, как начал летать под куполом -- мешали рассчитать и исполнить сальто-мортале. Пасть вот ему зашили, дырочку оставили -- шланг вставить поесть и попить.

Я легко высвободил свой рукав, подошел к стеллажу, положил бегемота-инвалида рядом с китом и, отметив краем глаза оторопелость отца и Дяди Вани, уставился в стену -- на портрет лукавого Леонардо.

Тишину и напряжение в мастерской прервали Батый с Плохишем: первый шмыгнул носом, второй к этому добавил:

-- Ну, кто бы так интересно рассказал о любимом млекопитающем?! Артист цирка! Воздушный гимнаст. Умел рассчитать сальто-мортале! Животное-инвалид в пруду. Маргарита Астафьевна, это шедевр. Пять баллов!

-- Да что ты такое говоришь, Запрудный? Почему инвалид? Я же видела, все у бегемота было цело, и глаза, и уши. Без ног -- так, я сразу поняла, по брюхо в водоеме… И пасть не зашита была. Он пил: круги по воде от пасти шли, -- выразила удивление зоологичка. Надев очки, пропала в кафедре, отворила дверку, сбежала по приступкам подиума и поспешила к стеллажу. Шла быстро, красиво -- Мэрилин Монро! А дошла -- стояла, присев. Края ее длинной мохеровой юбки лежали на полу. Как я и предвидел, очки у нее запотели.

-- Все они… и она тоже, издеваются над нами, Ваня! Какой артист? Цирк нам тут устраивают. Какой это бегемот?! Вот посмотри, рядом кит, так у него все на месте… Дыхательного отверстия на голове нет, но хвост, плавники на местах, -- не унимался отец.

Дядя Ваня на это молчал -- его моя небылица устраивала. Еще поморщившись и поскрежетав зубами, повернулся к отцу и попытался его унять.

-- Да успокойтесь, господин Курт!

-- Нет, подожди, Ваня! -- настаивал отец.

-- Нет, ты подожди, Гена. Если с трапеции упал, инвалид, -- похож. Я бы такого же слепил. Ну, пусть это будет бегемот-инвалид, -- просил уже директор.

-- И, если о реализме говорить, где хвост? -- требовал разъяснений отец.

-- Ушиб -- ампутировали, -- с жаром объяснил Плохиш.

-- Тогда, где заднепроходное отверстие?

-- Ампутировали

-- С хвостом отрезали, -- пояснил Батый.

-- А отверстие, если присмотреться, там есть, -- утверждал Плохиш.

Отец подошел к стеллажу -- поближе посмотреть… увидел надпись и наклонился прочесть.

Дядя Ваня поспешил стать ближе к отцу, я отошел, уступая ему место. Марго захихикала.

Прочел. Не выпрямляясь, поднял голову…

Кто-то что-то обронил на пол. Марго прекратила хихикать. Дама вскочила с места, и, сдерживая рыдания, метнулась к выходу из мастерской. Изабелла бросилась ей в след.

Отец выпрямился:

-- Господин директор, проводите меня с сыном в ваш кабинет.

-- У меня ремонт, ты же видел. Обои сейчас меняют, не выпроваживать же рабочих, Гена, -- пытался остановить друга директор.

-- Ладно, господин Вандевельде, я хотел по-хорошему. -- Отец расстегнул пиджак, распустил брючной ремень, и вытащил за пряжку, отнеся руку далеко в сторону.

В мастерской и без того была тишина, теперь она стала гробовой, а вдруг прервавшее ее хихиканье Марго мне послышалось оглушительным.

-- Постой, постой! -- опомнившись, останавливал отца директор. Он подскочил к нему, стоял, загораживая от класса спиной, и тихо шептал: -- Что, здесь? В живую?

-- Господин Вандевельде, выпроводите всех отсюда, -- спокойно старался просить отец. Ремень в руках и тяжелый исподлобья взгляд на меня сами за себя говорили -- мне оставаться на месте.

-- Хорошо, господин Курт, только не спешите, -- согласился директор и повернулся к классу с приказом: -- Все отправляйтесь в актовый зал! -- Расстегнул пиджак, ослабил ворот рубашки, распустив узел галстука, и сдвинул на затылок шляпу. Его бледное, с капельками проступившего пота, лицо в нимбе широких белых полей выражало покорность если не судьбе, то требованию незадачливого -- безмозглого, чего уж там, -- друга.

-- Господин Вандевельде, выслушайте меня, пожалуйста, -- попросил директора Батый.

-- Не сейчас, Хизатуллин, вечером я зайду к вам.

-- Но, господин Вандевельде! Я хочу сказать, что этот… не бегемот, на самом деле бегемот; что…

-- Ну, ну! -- как за соломинку ухватился, и поторапливал директор Салавата.

-- Вот, смотрите! -- вмешался Стас. Из кусочка пластилина, отщипнутого от полосы тигра, он поспешно лепил и дополнял в моей поделке. -- Это ушки… это глазки… это хвост. Заднепроходное отверстие углубим. Чем не бегемот… в пруду?! Пьет воду… Франц, ты забыл оставить ему ноздри, -- их он от удара об арену по твоим словам не лишился. Действительно, какой тут реализм? -- Плохиш ногтем мизинца проковырял ноздри. -- Пасть расшивать я не буду. Теперь, все это у… бираем. -- Стас проворно убрал все что налепил, замазал ноздри и, проделывая указующий жест обеими руками на то, что сталось (а остался -- "бегемот"; заднепроходное отверстие нисколько его не изменило), заявил: -- Бегемот-инвалид! Упал с трапеции. Сальто-мортале на этот раз не расчитал. Пьет воду в пруду. Я в цирке у тетки в Архангельске был, так там воздушные гимнастки под куполом номер на такой высоте проделывали, без бинокля ни фига не увидишь. Упасть с такой, да об арену! Бегемот не только хвост мог отшибить и пасть свернуть, у него мозги могли брызнуть из той же пасти…

Дядя Ваня приминал шляпе поля, но победный его настрой, остановил отец.

-- Хватит! Запрудный -- этот не издевается, он смеется над нами! Ты понял, Ваня, какие это мозги брызнули из пасти? Хва-атит! Я просил выпроводить всех отсюда! Распорядитесь, господин директор.

С последними словами отец сложил ремень вдвое, резко свел и развел руки. Хлопок настолько был громким, что за станками совсем притихли, Дядя Ваня опустил руки от шляпы, Батый вздрогнул, Стас прекратил жевать, Мэрилин Монро снова присела, а Марго захихикала.

Отец намеревался повторить хлопок, но, видя на такую реакцию, опустил ремень. "Ему неловко стало! -- возмущался я. -- Неловко тебе будет протокол подписывать, со штрафом за непотребное изображение полового органа, и, когда Дядя Ваня втолкует, что все делал чтобы избежать этого, а ты мешал".

-- Салават, вечером у вас дома поговорим, -- сказал Батыю директор и повторил классу: -- Все отправляйтесь в актовый зал!

Батый и Плохиш бросились к нему и на перебой что-то тихо говорили, доказывали. Директор слушал, качал, кивал головой. Лица я его не видел. Нахлобучил шляпу на лоб, примял ей поля, и, раздвинув руками Батыя с Плохишем на стороны от себя, быстро направился к классной доске. Нагнулся и поднял сигарету, оброненную Батыем.

-- Сигарета! -- оповестил о своей находке "народ", подняв над головой и указуя пальцем. -- Чья?!

-- Моя. -- Маргарита Астафьевна протирала платком очки, признание у нее вырвалось.

Директор поворотился на голос:

-- Ваша?

-- Да. В перерыв я просматривала фигурки… обронила из пачки.

-- Вы курите не дамские? -- Директор прятал сигарету в кулаке.

-- "Лим". -- Поправляла учительница очки.

Директор разжал кулак, скосил глаза… Строго приказал:

-- Доложите Вере Павловне, и протоколы мне на стол. Второй штраф -- за то, что вязали на уроке, третий -- за просмотр телевещания. Проводите детей в актовый зал.

-- Маргарита Астафьевна, не покидать мастерской, -- попросил отец учительницу.

"Тонущая" со словами директора в кафедре, зоологичка на просьбу отца "вынырнула" -- как поплавок. Челюсть у нее отвила, я увидел зубы -- все нижние. Хорошие зубы: без "червоточинок" и пломб.

Мы остались вчетвером. Маргарита Астафьевна, выпроводив учеников из класса, заняла свое место в кафедре, директор с отцом стояли у стеллажа, я же отошел к своему станку. Ремнем мой родитель наказывал меня давно, в том, что отстегает в школе в присутствии учительницы и директора, я сомневался: сумма штрафа за Катькину проказу, мое "художество" и за его рукоприкладство была бы разорительной. Тем не менее, отец потребовал:

-- Спускай штаны!

"Спускать штаны?! Да если бы знал, что творишь! Если бы знал, зачем мне нужен "парубок"! Небось, согласился бы признать в пластилиновом пенисе бегемота, воздушного гимнаста, и не бежал бы ему в задницу смотреть". Я и не подумал выполнить требование. Поворотив голову, уставился через плечо на Леонардо.

Отец подошел и огрел ремнем. "Спускай штаны! Я сказал!" Таким разъяренным я его не помню.

"Да на!!" -- с нутряным бешенством, я левой рукой отодрал заклепку, правой распустил молнию и спустил джинсы на пол.

Поза у меня дурацкая: стою посередь мастерской, наклонившись вперед, с руками оттянутыми вниз. Джинсы на полу, под жилеткой -- косоворотка, мне не по росту, коротковата. Положению моему не позавидуешь: в мастерской -- отец с директором и Мэрилин Монро (только что была в кафедре и куда-то пропала), за окнами -- пацаны и девчонки. А со стен смотрят непревзойденные мастера ваяния; не все из них, творивших до Леонардо да Винчи, доходили до полной степени реализма в обнаженной натуре -- пенис фиговым листком прикрывали.

Время для меня остановилось. Я не заметил, когда, как со мной рядом оказалась Маргарита Астафьевна: вдруг отметил, что Леонардо ухмыляется сквозь копну ее белокурых волос. Учительница, ростом немногим ниже меня, стояла чуть справа и впереди. Что говорила, не слышал, но только по тому, каким был ее глаз и как открывался и закрывался рот, понял -- сердитое. Она отчитывала отца и директора. Дядя Ваня "ущипками" выправлял поля у шляпы, а, спрятанные за руками, его глаза были прикованы к моему причинному месту. Отец свои глаза закрыл, рот -- открыл, мочки ушей у него побелели.

Начал ощущать свое тело -- внизу меня что-то щекотало. Со щемящим предчувствием последствия, с глаза и губ Маргариты Астафьевны взгляд перевел на ее плечо и руку, отведенную чуть назад и в сторону. Она, придерживая подол юбки, закрывала мой срам. В решительности высказывая директору и отцу что-то резкое, еще и подергивала подолом, елозя им в месте, где щекотало. Вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз. Ей-богу, мне казалось, я слышу звук трущегося об кожу мохера.

Я запаниковал. Хотел закричать во всю мочь: "Не делайте этого!", но не смог, и почувствовал… что поздно. Закрыл глаза, чтобы не видеть, как там, внизу, подол юбки вздыбливается…

Я терял сознание, но еще успел увидеть: Мэрилин Монро, оборвав свои негодования на полуслове, повернула голову, одной рукой снимала очки, другую с юбкой… опустила…

…Протокол с заключением: "…эксгибиционизм -- непристойное поведение с разоблачением от одежд и демонстрацией половых органов, наказуем штрафом в размере 20,8 минимальных заработных плат…" составили и подписали, как только привели меня в чувство. Вместо классного авторитета Салавата Хизатуллина, как лица косвенно причастного к нарушению, расписался классный староста Запрудный Стас. От комиссаров-наблюдателей -- Истребитель. Завуч школы Чеснокова Вера Павловна, расписываясь, удвоила штраф; директор школы господин Вандевельде свою подпись подкрепил коэфициэнтом 1,1. Мэр Отрадного -- господин Вандевельде -- "подбил бабки": сумму штрафа возвел в степень 100. Дядя Ваня под шумок моего обморока попытался замять "дело" отца, но завуч Чеснокова Вера Павловна не забыла (как я после узнал, она не забыла той проделки, что учинила с ней Катька) про грех наказания детей в живую, и протокол составить настояла.

"Продаст "парубка"", -- убоялся я, видя, с какими округлившимися глазами отец ставил свою подпись под двумя документами.

Домой летели в "парубке". На полпути, когда я окончательно пришел в себя, отец предложил пересесть на пилотское место, но я отказался, сделав вид, что любуюсь мисками. По дороге к вертолетной площадке, отец, сообщив, что Хизатуллин с Запрудным во всем признались и извинился. Я на это буркнул что-то невнятное. На вертолетной площадке, запуская двигатель, отец, сообщив, что Хизатуллин во всем признался, извинился. Я ему буркнул что-то невнятное. Мной владело безразличие ко всему происходящему, правда, с подмешанным чувством удовлетворения: вертушка у меня уже есть. Только на подлете к хутору, с предложением отца в третий раз, согласился и мы поменялись местами.

Посадив вертолет и заглушив двигатель, я попросил разрешения остаться в машине. Отец кивнул, достал из бардачка технический паспорт и пилотские права. Дискетки протянул мне со словами: "Я был не прав, сын. Еще раз извини… Ну, а ей я сейчас задам. Она-то уж никак не отвертится". Угрожал Катьке. Сестра встречала нас. Заходя на посадочный вираж, видел, как она выскочила из дому под прозрачный купол сеней, и, помахав нам рукой, пробежала по переходу под миску с посадочной площадкой и ангаром. Здесь, еще раз помахав нам, включила кнопку развода половинок купола, хотя сделать это мы могли сами с дистанционного пульта вертолета. Еще помахав, Катька вернулась в сени, где осталась нас поджидать, сидя на подоконнике с развернутой книгой.

Отец достал из внутреннего кармана пиджака бумаги, увидел, что протоколы на меня с ним, сунул их обратно и из другого кармана достал протокол на Катьку, свернул лист в трубочку, поспешно пожал мне руку в знак окончательного примирения и вылез из "парубка". Вытащил из брючного кармана рулон поясного ремня, по мне так и не походившего, быстро зашагал по гулкому переходу. "Бедная Катька", -- пожалел я сестру.

Вставил дискетку пилотских прав в дисковод бортового компьютера -- оформлены на мое имя. "Сбылась мечта идиота", -- поздравил я себя. Технический паспорт не просматривал -- содержание знал наизусть. Положив документы на место, выпрыгнул из машины и направился к переходу. Под аркой остановился, чтобы окинуть взглядом "парубка" с расстояния. Вернулся и провел рукой по дверке кабины, сантиметровую толщу лакокрасочного покрытия густо пронизали армировочные нити. Похоже на мохер юбки зоологички, почему-то пришло мне в голову это сравнение. "Дорогой ценой ты мне досталась, вертушка", -- вздохнул, и погладил машину в месте плавного изгиба хвоста с переходом на поверхность кабины. Смутился: изгиб напомнил зад Мэрилин Монро, обтянутый мохеровой юбкой. И поспешил в переход: в джинсах с термоподогревом под разогревшимся от солнца куполом ангара жарко, даже без плавок.

В сенях с пола поднял книгу. Катька от отца "когти рвала". На обложке название: "Партитуры фортепьянных концертов Брамса". Полистал -- только ноты. Чего тут Катька читала: в нотах не бельмеса, подивился я, и предположил что папе очки втирает, показывает, что приняла подарок Ханса. Значит, натворила чего-то неординарного, и протокол составлен со штрафом немалым.

В семьях друзей дети рождались почти одновременно. До меня с Дамой -- два сына у Куртов и две дочери у Вандевельдов. Еще в студенчестве они переженились и вскоре поразвелись, сейчас все женаты и замужем по другому разу, но ни от первых, ни от вторых браков детей до сих пор не имеют. Друзья же хотели себе внуков, и обоюдной мечтой у них было иметь их непременно от своих детей. После меня с Дамой у Вандевельдов первых появился четвертый ребенок -- мальчик Ханс. Боялись, что у Куртов четвертым ребенком будет сын, но все обошлось -- родилась Катька. Хансу, спавшему со скрипкой в обнимку, она не подарок. Поначалу у них -- особенно на глазах у родителей -- все было как бы гладко. Катька сидит с Хансом за столом рядышком, такая тихая, заботливая, беспрестанно воркует: "Хансик, съешь жаркого, попробуй тортика -- я маме помогала тушить и печь". Ну, прямо невеста и будущая примерная, любящая жена. Друзья налюбоваться не могли, пока в прошлое Рождество не застали их наедине. Ханс лежал на полу, закрыв руками голову, Катька ногами -- с одной, с другой -- лупила его по плечам и спине. Требовала клятвы не жениться на ней. Мальчишка стонал: "Меня убей, но скрипку не тронь". А в последний рождественский праздник друзья окончательно поняли, что у них с Катькой и Хансом "фонтана" не будет. У праздничного стола дарили друг другу подарки -- разворачивали свертки, открывали коробки, демонстрировали всем и складывали под елку. Дядя Ваня отцу подарил великолепную чешского фетра белую шляпу, тот -- галстук от Дома Кроля. Госпожа Вандевельде и мама обменялись подарками в "темную" -- не разворачивали свертков, не открывали коробок -- не демонстрировали всем, и под елку не клали. Обменялись подарками наехавшие погостить мои старшие братья и дочери Вандевельдов. Дядя Франц соседу по площадке старику-чеченцу -- на зиму приезжал из Чечни к сыну -- преподнес полковничью каракулевую папаху (тот в прошлое Рождество намекнул на такой именно подарок), в "ответки" старик выкатил из прихожей бочонок чачи, чему дядя порадовался, пошутив, что в следующий раз подарит папаху генеральскую. Поздравляли друг дружку приглашенные соседи, их приезжие родственники, дети. Катька преподнесла Хансу большой пряник в коробке, тот ей -- в дорогом переплете издание с тиснением золотом: "Партитуры фортепьянных концертов Брамса". У нас с Дамой с обменом подарками вышел, насмешивший всех, казус. Она мне каждый год дарила модельки вертолетов, я ей -- кукол. А в этом выбирал в магазине "Барби", но купил модель вертолета. Уж очень мне понравился: новейшая боевая машина "Ми77(троглодит)" -- модель действующая, с дистанционным управлением, из металла и пластмассы, кустарной (не штамповка) вьетнамских мастеров работа; все деньги спустил. Дома опробовал, круг вокруг фонтана в зимнем саду облетел и сломался. Дама первая дарила, сняв ленточку, открыла коробку, показала всем "троглодита", поцеловала меня и положила подарок под елку. Что мне оставалось делать? Снял крышку со своей коробки и положил под елку. Лежат подарки -- где ее, где мой. Я постарался запомнить, не перепутать: мой ведь сломан. Под общий смех подняли шампанское и кока-колу, выпили, и Дядя Франц, объединив в хоровод, увлек всех попрыгать по другим комнатам дома. Я, смущенный, остался. Вообще-то, смятение мое не из-за казуса: поцеловала меня Дама в губы. Это был второй ее такой поцелуй. Как-то на школьной дискотеке пригласила меня на замирающее танго и украдкой, разметав свои пушистые волосы по моим плечам, неловко -- обслюнявила нос -- найдя мои губы, поцеловала. Я вырвался и оставил ее одну посреди зала. Испугался, конечно, но убеждал себя в том, что так поступил от смущения: это теперь я чуть перегнал, а тогда она была Стамеской -- гораздо выше меня ростом. Сейчас поцеловала умело: просунула мне в зубы язычок. Я бы даже подивился -- с кем научилась, если бы не испугался: на мне смокинг -- брюки свободные, пиджак расстегнут. Прикрыл оберткой от подарочной коробки… Остались под елкой и отец с Дядей Ваней -- разлить по "первыепятьграмм". И тут случилось: мэр нечаянно сел на коробку с пряником, оставленную Хансом в кресле. Бросились спасать подарок. Откинули крышку. Пряник -- в блин по дну, повидло -- по стенкам. Что делать? Приняли свои по "первыепятьграмм", пальцами подхватили повидло закусить, и обратили внимание на надпись с оборотной стороны крышки. Я ножом счистил с картона кремовую помадку, начал читать вслух, но на первой фразе осекся.

Две первые буквы были заглавными, я понял: "В" Катька подставила, уже написав текст. Отец не "врубился", о чем это -- Дядя Ваня ему втолковал, отослав меня к столу за подарком Ханса. Я припомнил, когда все поднимали бокалы, Катька, задолго до этого момента упившаяся кока-колой, раскрыла книгу, и тут же закрыв, показала Хансу большой палец: одобрила подарок. Подивился еще, Катьке понравилась книга с фортепьянными концертами -- к классической музыке у нее никакой тяги. Я принес книгу и Дядя Ваня ее раскрыл. К титулу прикреплен лист с нотными линейками, поперек -- крупная надпись чем-то красным:

Ниже -- мелким, черной гелью:

И приписка:

Отец приблизил слово "клянусь" к носу, дал понюхать Дяде Ване. Зашел старик-чеченец -- запыхавшийся, папаха в руках -- присоединиться выпить, дали и ему понюхать. "Кровью", -- выдохнул тот, надел папаху и разлил водки по полной. За стол они уже не сели. Хватились их посреди ночи. Я рассказал, что произошло, показал дяде Францу, маме и госпоже Вандевельде книгу и пряник с "любезными поздравлениями". Дядя Франц не на шутку забеспокоился, бросился к телефону названивать. В медвытрезвителе справился, у сторожа мэрии. Мама забрала трубку, дозвонилась до "скорой помощи". Ни кто ни чего не знал. И тут позвонили из ресторана. Старший метрдотель, рассыпаясь в извинениях, попросил прийти: "Господа мэр и Курт очень, извиняюсь, много выпили. Они ссорятся! Посетители поражены". Дядя Франц, полковник, попросил пояснить, что значит "поражены", уточнив, с облегчением сообщил: "Все посетители живы".

Мамаши наших семей первыми бросились в ресторан, остальные -- соседи с родственниками, старшие братья и сестры с женами и мужьями, детвора -- следом. "Они ссорятся?!" -- "Не может быть!" -- "Ой, я не верю!" Понеслись гурьбой, наперегонки, не одеваясь, -- благо был ресторан с домом мэра под одной миской.

Давно мы не видели папаш в сцепке, последний раз сеанс армреслинга они демонстрировали нам лет семь назад. Я отметил: сейчас руки их с закатанными рукавами выше локтя не с теми бугристыми бицепсами, что тогда.

За спинами у них -- официанты наготове: с бутылкой водки. Уже разлили в небольшие из толстого хрусталя стопки. В сцепке правые руки, в левых эти стопки -- держат на весу, отчего те мелко дрожат (дрожь выдают смешно оттопыренные мизинцы), но содержимое не выплескивается. В торце стола -- главный метрдотель, он с ручного хронометра отслеживает время, в поднятой к плечу руке, держит фонарик, луч которого направлен на ручищи соперников сцепленные в мертвую хватку.

Мамаши решаются и подымаются в кабинку, папаши их не замечают.

Рефери выключает фонарик -- соперники разрывают сцепку и поднимают руки высоко вверх. Одновременно опрокидывают стопку в рот. Крякают, занюхивают дном стопки. Рефери торжественно оповещает:

-- Двадцатьчетверыепятьграмм!

Синхронность в движениях изумительно полная: водку -- одним духом, и тут же, не мешкая, пустую стопку -- под бутылку официанту, и -- в сцепку. Те руки, какими боролись, медленно, будто крылья лебедушки, опускают и осторожненько так… нашаривают стопарик соперника, который официант уже наполнил. Рефери наводит луч света на сцепку и отслеживает время -- через две минуты выключать фонарик. Папаши, кряхтя и пыхтя, рычат.

-- Ленке моей скоро три… Пацана давай!

-- Будет ей пацан… Я стараюсь!

Я, наконец, узнаю кто их них кто. Картина ясна: в Катьке с Хансом они разуверились окончательно, видимо, не слишком-то верили и в меня с Дамой, но у Куртов подрастала двухлетняя Леночка, тогда как у Вандевельдов все еще только надеялись на семейное прибавление, причем, -- на сына.

Мы с Дамой, после безуспешных попыток наших мамаш урезонить соперников, нашлись, как им помочь: не сговариваясь, влекомые каким-то наитьем, взялись за руки, поднялись в кабинку и, став так, чтобы нас могли видеть оба папаши, слились в долгом поцелуе. Те от неожиданности и удивления поперхнулись водкой.

-- Не рано ли? -- заметил Дядя Ваня, задыхаясь в кашле.

-- В самый раз! -- Свой кашель отец запил глотком из бутылки, вырванной из рук официанта, потом повернулся к окну кабины и обратился к посетителям: -- Хотите?.. Фокус покажу.

Снял и сунул маме в руки шляпу, сполз со стула на пол, улегся, и за пять секунд уснул. Во сне вдыхал через нос, выдыхал через открытый рот -- водка с бульканьем поднималась и опадала меж зубами гейзеровым фонтанчиком. Зрелище, я вам скажу, еще то: и отталкивающее, и завораживающее.

Мамаши начали проявлять серьезное беспокойство, суетясь, упрекали друг дружку в том, что потеряли бдительность, не успели остановить. На свадебном пиршестве друзей (застолье устроили одно на обе свои свадьбы) в этом же ресторане (тогда еще рабочей столовой) фокусника, изображавшего из себя фонтан, попытались разбудить, тот захлебнулся и после буйствовал в невменяемо-пьяном состоянии. В последующие демонстрации уже не трогали, предпочитая дать "фонтану" отоспаться. Уже лет двадцать минуло с последней демонстрации, поэтому-то мамаши и потеряли бдительность.

Не заметили, когда заснул и мэр -- всхрапывал, сидя за столом, ничком в натруженные руки. Мы стали свидетелями еще одного фокуса: шляпа у Дяди Вани свалилась с головы -- соломенные волосы (волосы!) веером постелились по зеленой скатерти. Никакой лысины! Оказалось, давно сделал подсадку волос с затылка. Но шляпу по-прежнему носил -- привык.

Дама легонько тормошила отца за плечо, мне стало неловко за своего, но "закрыть фонтан" не пускала мама. Нашелся главный метрдотель: отложив фонарик, взял у официанта полотенце-салфетку, скрутил кульком и острием опустил в фонтанчик -- водка впиталась. Отец, почувствовав, проснулся. Встал на ноги и принялся будить мэра, призывая:

-- Ладно, Ваня, пойдем на воздух. И не слишком ты надейся… у моего отпрыска, когда целовались, я никакой страсти не отметил. Так что, старайся.

-- Хорошо, Гена, -- обещал Дядя Ваня.

Мэр покорно подставил жене голову под шляпу и позволил вести себя из кабинки под руки. Спускаясь по ступенькам, вдруг, высвободился, вернулся в кабинку и подошел к окну, пошире раздвинул шторки и снял с поклоном шляпу -- поблагодарил посетителей ресторана за внимание. А тут подоспел, сбегавший, как оказалось, домой за кителем, дядя Франц. В форме полковника воздушно-десантных войск, он построил нас по четверо в шеренгу. Отдал команды "равняйсь", "смирно" и "вольно". "Где аксакал?!" -- спросил, обнаружив недостачу в строю. Старика-чеченца, -- в папахе набекрень, с палочкой от ударных инструментов за поясом, -- привели музыканты и поставили в строй между моими братьями. "Равняйсь!.. Смирно!.. Шагом… арш! Запевай!" -- скомандовал, и вывел нас полковник из ресторана под миску. Счастливый главный метрдотель у выхода напутствовал строй пожеланиями счастливого Рождества. Он старый, с начала строительства Ограды работал здесь поваром, и помнил знаменитую свадьбу друзей, после какой рабочую столовую и сделали рестораном, завезя на смену в щепу разнесенным столам и стульям дорогую ресторанную мебель.

Отец ошибался: целуясь с Дамой, страсть я испытал, и мы еще дома целовались. Выпили по два больших бокала шартреза -- Катька нам из бутылки, из какой выпила весь "спрайт", подливала -- и, разыгрывая ссору в споре, где чья модель вертолета ("Мой". -- "Нет мой". -- "А пойдем, проверим: мой не полетит -- я испытывала"), удалились из-за стола в зимний сад. Там нас Катька -- шпионила, споив! -- и застукала. До утра потом носилась с воплями: "Жених и невеста". В восторге подбежала к Хансу и поцеловала того в губы. Это она зря сделала. Днем, отоспавшись, я пришел в зимний сад за моделями, которые мы с Дамой в погоне за Катькой (я к тому времени переоделся в джинсы и сорочку навыпуск, но не решился сразу сорваться за Катькой вслед за Дамой) оставили под фикусом, здесь застал мальчишку одного у фонтана. Он стоял перед роденовской скульптурой "Весна", обнимал книгу с партитурами фортепьянных концертов Брамса (Катька ночью вернула ему книгу и забрала свой пряник) и наблюдал за струйками воды, стекавшими по мраморным телам юной целующейся пары. Крепче прижимал книгу к груди и в мечтах прикрывал глаза. Завидев меня, вспыхнул лицом, сунул мне зачем-то "Брамса", попросил: "Не рассказывай ей" и убежал, споткнувшись на ровном паркете. Вертолетов я не нашел. Зашел к Катьке отдать "Брамса". Та, лежа в кровати, откусывала от пряника -- своего подарка Хансу. "Суженый забыл, -- бросил в кресло книгу. -- Не стошнит? Ты же в тесто пряника помочилась". Сестра обтерла руки об завеси кроватного балдахина и, сказав: "Какое тесто? За углом в лавке за гривенник купила", отпила из бутылки, из которой поила шартрезом. "Не чача, вместо шартреза?", -- съехидничал я. "Гоша, фас! -- вяло приказала, и накрылась одеялом с головой. В углу, куда меня загнал попугай, я, отбиваясь от птицы, обнаружил "троглодитов". Что поразило, -- я испытал, желая оставить себе исправный, -- оба полетели.

На днях папаши помирились. Госпожа Вандевельде забеременела, они и помирились. Переполоху было! Я подозреваю, еще ссорой расстроенный, отец откладывал покупку мне вертолета. А теперь вот, когда "парубок" у меня есть, мои, его и Катькины штрафы могли обернуться, если не продажей вертушки, то экономией на горючем. С этим невеселым предположением я встал с подоконника и направился к себе. По пути через зимний сад спрятал "Брамса" у фонтана за кадкой с фикусом -- подумал, пусть поищет.

К ужину в столовую я не спустился. Заперся у себя в спальне, включил старенькую магнитолу, лежал на кровати и смотрел в потолок. Думал о том, что дела плохи… Ждал. Не долго. Постучали в дверь. Выдержав паузу, я убавил громкость магнитолы и прислушался. Так и есть: стучала и скулила Катька. "Фра, это я… Фра, слышишь? А?" -- "Явилась -- не запылилась". -- "Фра… Ну, так ты слышишь? Я знаю, ты там: громкость уменьшал". -- "Слышу, слышу". Катька звала, а я отзывался про себя; ругал за оплошность: не сбавлял бы громкость, постояла-постояла, подумала, что меня нет в спальне, и ушла бы восвояси. А теперь не отстанет.

-- Я тоже к ужину не спускалась. Знаешь, я решила, четыре дня за стол не садиться и ничего не есть: столько раз папа меня ремнем огрел. Больно было, вся попа огнем горит… Хочешь сэндвич? Твой любимый -- с телятиной… Я попросила маму спаржей с артишоками украсить… С лапоть размер. Бери, а не то съем, -- предлагала Катька с полным ртом.

"Жалко, что не двадцать раз: больше огрел, больше бы дней голодала -- больше бы похудела", -- злопыхал я. Сестра боялась потолстеть. Съест чего-нибудь, и канючит, наступая всем домашним на пятки: "Толстая я? Ну скажи, -- толстая я?" Бог миловал, и только в самое последнее время стали замечать, что, действительно, Катька начала и есть уж слишком много, и полнеть. Ломанет кусок торта, и бегает за всеми с приставаниями: "Толстая я? Ну скажи -- толстая я?". Мама мудро разубеждала: "Да ты ешь, что тот цыпленок". Я -- убеждал: "Да ты ешь, что тот цыпленок -- толстеть и не будешь". А отец язвил: "Толстая. Съела пряник -- твой подарок Хансу, только он толстую такую и возьмет замуж".

-- Так хочешь лаптя?

-- Нет, не хочу. Не мешай: отдыхаю.

Промычала что-то с полным ртом, прицмякнула -- мне захотелось есть. Чтобы не дать сестре успеть дожевать и развязать затем язык, поспешно спросил, что она такое отмочила, за что наказали.

-- Знаешь, я знаю, что с тобой в школе случилось… В скульптурной мастерской, -- шептала Катька, не отвечая на мой вопрос. -- Мальвина от Марго узнала, и мне позвонила… Больно было?

Началось! Дождался изголений.

-- Слушай, не хочу я сэндвича. Иди к себе! -- отрезал я, и еще добавил звука в магнитоле. Звучала какая-то джазовая пьеса с солированием ударных. -- Топай под барабаны!

-- Ладно, я пойду, -- сразу к моему удивлению, согласилась Катька и добавила, спросив: -- Сэндвич оставить… под дверью? Булка… С телятиной, спаржей и артишоками -- был.

-- Убирайся со своей булкой, -- разозлился я, без всякой веры в то, что уйдет -- затаится под дверью, подслушать, с кем и о чем буду говорить по сотофону.

Но за дверью послышались скорые шаги: Катька как будто спускалась с антресоли.

Посмотрел время. Часы над кроватью, вмонтированные мной в ячейку подвесного потолка вместо галогенки, показывали:

Это могло быть и так, но могло быть и 20.14, и 20.24 -- третий индикатор не работал. Часы старинные, произведенные еще на заре внедрения электроники. Мама купила в антикварном магазине в подарок ко дню рождения отца, еще до их свадьбы. Таких часов теперь не делают. Прекрасная вещь: неисправность индикатора выручала, когда проволынивал с пробуждением утром вовремя, или уклонялся что-то сделать ко времени. Мать требовала, чтобы убрал эту архаику совсем и пользовался часами и будильником в сотофоне. Я на это заявлял по-пионерски: дескать, эти часы дороги мне, как реликвия первых строителей стройки веков. Отцу понравилось, и мать больше не напоминала. Часы остались на месте. Как-то написал о них в сочинении на вольную тему. Со скрупулезным разбором и анализом всех деталей и мелочей описал как старинные часы "ходят по потолку моей спальни". В заключение поправился, заметив, что не могут электронные часы "ходить" -- могут только "механические хронометры". Получил отметку "два": не понимает учитель русского шуток; кстати, -- сосед Вандевельдов по лестничной площадке, сын старика-чеченца.

Часы есть еще в туалетной комнате при спальне, но вставать с кровати лень. А надо бы узнать точное время -- в полночь "разборка" с Батыем, приготовиться необходимо. Все мои личные средства связи в спальне -- викам и сотофон с часами, отключены мной совсем: боялся, что позвонят с "соболезнованиями". С сотофоном сделал это в момент связи с Плохишем. Позвонив мне, Стас промямлил извинения от своего имени, и, как секундант, по просьбе Батыя. Сообщил, что тот признает свою неправоту и готов в присутствии комиссаров-наблюдателей и публично принести мне свои извинения. На что я ответил шепотом, отвернувшись от отца, запускавшего двигатель "парубка":

-- Нет! Я вызываю Батыя! "Разборка". Без оружия, на одних кулаках. Ни фига! На условиях моего ультиматума: драться будем одними ногами с связанными за спиной руками! Понял, Плохиш?

-- Я этого, Покрышкин, ожидал. В таком случае, Батый просит передать, что тоже отказывается от секунданта. И еще...

Договорить Плохишу я не дал, -- прервав на полуслове, заблокировал работу сотофона. А дома у себя в спальне отключил от питания викам -- тот трезвонил с порога, но я не ответил. Теперь -- отрезан от мира, ни одна душа меня не потревожит. До понедельника.

Во всяком случае, прикинул я время, до начала "разборки" не меньше трех часов -- можно отдохнуть. Сбросил кроссовки, поднял ноги на кровать. Расслабился. Взгляд сконцентрировал в центр индикатора с цифрой "0", руки и ноги налил свинцом, все мысли побоку. Этому меня тоже научил дядя Франц.

Когда я уже "плыл", не чувствуя тела, с "чертиками" в "пудовой" голове, и цифру "0" сменила "1", вдруг, откуда не возьмись, прозрение: "А кто мои руки свяжет?!" -- Пробил холодный пот, и я вскочил с кровати. -- Секунданта у меня нет: стало быть, некому… Какой же я глупец! Батый -- тот сразу сообразил: и в "благородной дуэли" не кому было бы связать мне руки. Потому, не врезал бы я прямым Плохишу ".

Я лихорадочно думал. Вышагивал от кровати к двери и обратно, нервно срезал кулаком по ладони -- поспевал за обрушивающимися на меня деталями озарения. "Батый в праве перед Комиссией и публично обвинить меня в заведомом умысле уклониться от поединка. Мне вменят сознательную уловку невозможности выполнить мной же требуемые условия. Дескать, специально -- с этой целью -- придумал колоться ногами и от секунданта отказался … Да что же это я наделал?! В понедельник "мой эксгибиционизм" будет казаться мелочью в сравнении с тем позором, что меня ждет". Я уперся горячим лбом в стену и, сколько было сил, зажмурил глаза. Возникали предстоящие картины позора: первоклашки и второклашки безнаказанно колют указательным пальцем мне под вздох. Мелкота устроит бесконечную очередь по кругу: им развлечение и тренировка -- мне позор. Никакого прохода от них не будет. Вот это будет стыд! Спасение одно: носить на руках женские белоснежные гипюровые перчатки. Носить до тех пор, пока особым решением большинства комиссаров-наблюдателей этот позор с меня не будет снят. Надеяться же на то, что когда-нибудь это большинство наберется, мне -- Покрышкину, дуэлянту с рейтингом 47:4 в "благородных дуэлях", 28:2 в "разборках" и 8:1 в разборках в "Полярнике", просто неразумно. Носить мне гипюровые перчатки до самого школьного выпускного бала. Меня лишат логина, обращаться станут исключительно по фамилии, требовать какой-либо сатисфакции буду не в праве. Актером в "кино" теперь буду на вторых-третьих ролях. Теперь пассажирское место моего "парубка" будет пустовать -- ни одна девчонка не сядет. Не будет у меня напарницы, и купцом я не стану!

Я метался по спальне. "А ведь, наверное, многие из комиссаров доперли! Уже потешались. Истребитель знает! От этого его туманное "…его проблемы…" в переговорах по сотофону с Плохишем… Стоп! Стас что-то еще хотел мне сказать, перед тем как я отключал сотофон. Наверное, и сейчас трезвонит, да мой бездействует, и по викаму он звонил. С соседнего ведь хутора -- мог бы и прибежать".

Я бросился к жилетке за сотофоном, и к кровати выключить, чтобы не мешала говорить со Стасом, магнитолу. И услышал стук в дверь. Так и есть -- не спускалась к себе. Промолотила ногами по ступенькам для вида, теперь, когда время Леночку укладывать, молотит по двери. "А может быть, Стас прибежал?" -- предположил я и, оставив сотофон на кровати, подошел к двери.

-- Чего тебе? -- спросил я, не отпирая. Катька молотила методично, пятками -- одной, другой, завершая дуэт ударом задницы. Скулила: "Ну, Фра… Ну, Фра!"

-- Чего тебе? -- громче повторил я.

-- Ну, Фр… Сколько тебе стучать?! Мама уже снизу отругала. Леночку укладывает. Хорошо, отец на поливе. Батый тебе звонит. Твой сотофон сломан? Открой и возьми мой. Батый ждет.

Я без звука провернул блокиратор замка и тихонько -- на себя чуть -- отворил дверь. Стояла Катька ко мне задом, одетая по обыкновению в спальную пижаму. В одной руке держала надкусанный ломоть яблочного пирога, в другой -- сотофон, причем, пирог держит повидлом опасно близко от бигудей в волосах. По обыкновению я бы дал ей легкого пинка под зад, нацеливая в сторону винтовой лестницы, но меня привлек рисунок на ее спине: по розовой атласной ткани нарисован не то слон, не то поросенок, причем, видом с задницы, задранной выше головы. Из-под поднятого к верху хвоста вылезало наружу что-то схожее с сардельками и воздушными шариками, эти плоды художественной фантазии сестры простирались очередью от поясницы через всю спину и по плечу.

Промазав пятками по ногам, врезавшись мягким местом мне в колени, Катька поняла, что дверь открыта, но не сразу поворотилась лицом -- откусила сначала от ломтя. Я собрался сказать ей спасибо за беспокойство, пообещать ананас (сестра задаром никаких услуг мне не делала) и прогнать, но благодарное слово было мной проглочено. И спереди на рубахе красовалась та же задранная задница, что и на спине, только видом с морды. Узнал млекопитающее: бегемот. Голова лежит на лапах, скрещенных под массивной челюстью в идиотской улыбке.

Катька смотрела на меня снизу вверх выжидающим взглядом своих лупатых синих глаз.

-- Я бы тебе по "внутренке" позвонила, но у меня викам сдох… Майского жука сунула в кожух, он и сдох. Жук тоже. Починишь? -- быстро проговорила сестра явно заготовленную фразу. Протянула сотофон, откусила от пирога, жевала энергично, зычно цмякала -- так подавляла, по всей видимости, распиравшее ее желание засмеяться.

Я тут же заподозрил, что никакой Батый мне не звонит, а просто в очередной раз хочет достать, пришла поизгаляться. Уверенная в том, что сам я после случившегося в школе звонить Хизатуллину не буду, отвертится: звонил, скажет, но не дождался моего подключения. Ананас еще потребует за услугу.

-- Мой сотофон отключен. Отдыхаю, мать. Викам твой починю, когда врать перестанешь: какие майские жуки на острове в мае. Хотела свои художества продемонстрировать? Так потрясла, Конгениально! Навозу от такого кабана море будет. Теперь топай отсюда. Ананаса не получишь, Батый мог со мной связаться, если хотел, и по викаму, -- отшивал я сестру. Уберется, думал, подключу по две ячейки у сотофона и викама -- Батыя и Плохиша.

Закрыть дверь Катька не дала: была начеку, и опередила меня, ступив в дверной проем. Уверяла всовывая мне в руки сотофон:

-- Нет серьезно, вот возьми, послушай!

Я не брал, скрестил руки на груди в полной уверенности в том, что сейчас последует. Как и ожидалось, Катька, хмыкнув, приложила сотофон к уху, еще раз, хмыкнув, потрясла аппарат, еще немного послушала и хмыкнула:

-- Отключился! Не дождался, должно быть… Какой номер? Я наберу.

-- Иди, иди. Сегодня ананасов не подаем. И привет майскому жуку!

С этими словами я попытался дверью вытеснить сестру на антресоль, но та, скорчив на лице обиженную гримасу, упиралась и распалалась:

-- Да, правда! Звонил. Вот те крест! -- Перекрестилась ломтем пирога. С бигуди на челке свесилась, прикрыв глаз, веточка сельдерея от съеденного давеча сэндвича, Катька, пыхтя как паровоз, пыталась ее сдуть. Не добившись этого, сняла, подцепив сотофоном, и отерла аппарат об штаны пижамы. -- И про майского жука, правда! Марго разводит у себя дома. Мальвина стащила и подарила мне двух. Одного я сегодня в школе засунула в рот, когда меня вызвали отвечать. Бактерию и замутило. Ты же знаешь Веру Павловну. Я немного сдрейфила и открыла рот, чтобы достать жука, а он возьми и вылети. Прямо -- балда -- в Бактерию врезался… В бюст ей.

Вера Павловна -- завуч школы и преподаватель химии, ученики ее звали Бактерией. Женщина с причудами: носила, никогда не снимая, перчатки -- в них даже старалась не прикасаться ни к чему в школе. Дверь в класс открывала ногой, а закрывала, ухватившись за дверной косяк; до стакана и графина на кафедре не дотрагивалась даже в жару. До того была брезгливой, что в лица своим ученикам не смотрела, опасаясь увидеть под носами сопли. Некоторые мальчишки специально их носили в надежде, что Бактерия все же заметит. А тут, я представил себе, -- майский жук из Катькиного рта вылетает, мокрый -- слету ей в бюст. Как и брезгливостью, бюстом своим она так же славилась. Маленькая, худенькая, казалось, не ходила по школе, а носила эту свою удивительно несоразмерно большую часть тела, украшенную неизменно вологодскими кружевами.

Я перезаложил руки на груди, уперся спиной в дверной косяк, предусмотрительно ногой преградив Катьке вход в спальню. Надо было дать ей наговориться и навраться, потом пообещать ананаса и выпроводить. Батый, может быть, действительно звонил; инцидент с майским жуком и Бактерией, надо полагать, все же был -- за это и схлопотала от отца; про то, что Марго в Батыя влюблена -- врет, а уж про то, что Батый от нее без ума и стихи там какие-то написал -- точно врет. Но кто додуматься бы до такого мог, представить себе такое! Восхищенный, я пожалел даже, что ананаса не осталось, за завтраком весь съел.

-- А я не люблю толстых, -- не унималась Катька, тут же откусывая от пирога, -- еще в детсаде Хансу говорила, если останется таким толстым, не выйду за него. Так он с каждым годом все больше распухал… Заметил, в последнее время худеет -- это от того, что влюблен в меня по уши. Чахнет бедняжка.

Как только Катька закончила излагать "свои личные домыслы" по поводу того, почему подавляющее число разных животных худы, а, например, бегемоты -- толсты, и открыла рот откусить от остатка пирога, я снова начал прогонять ее.

-- Все? Иди жуй к себе. И подправь бегемота: в пасти у них не лошадиные зубы, а клыки… чтобы была возможность питаться салом своих собратьев. Мочат и солят их в болоте. Маршака помнишь: "Тащили бегемота из болота".

-- Чайковский автор, браток, -- уличила меня в ошибке Катька, -- и писал он так:

Ах, нелегкая это работа --

Из болота тащить бегемота!

На что я немедленно отреагировал:

-- Автор -- Корней Чуковский, а Чайковский -- великий русский композитор. Классическую музыку надо знать, сестричка.

Не упуская превосходства, вытолкал упиравшуюся Катьку на антресоль и закрылся на замок. Перед дверью, уверенный в том, что сестра осталась подслушивать, поставил магнитолу. Добавив чуть громкости, покрутил рукоятку настройки каналов, проскочил и вернулся к звукам виртуозных каскадов фортепьянных опусов. "Может быть, музыка Брамса?" -- порадовался я такой удаче и еще подвернул громкости.